- 208 -

Раздолье наше, енисейское

 

Был месяц май. В Подмосковье бушевала весна. Стояла та благословенная пора, когда буйно расцветает сирень, распускаются гроздья акации, в белой кипени утопают сады. Сквозь зеленый бархат травы пробиваются цветы, птичье пение и щебет не смолкают ни на мгновение. Воздух напоен ароматом меда и трав, и такое повсюду благоухание, что пьянеешь крепче, чем от терпкого вина. Жгучее солнце, напоив землю благодатным теплом, после утомительного небесного пути скроется ненадолго в разомлевшей темноте ночи и, немного отдохнув, снова поднимется на радость людям.

А едва солнечные лучи сгонят утреннюю росу, поднимаются люди и спешат на свои садово-огородные участки. Копошатся в земле. Работают с усердием и любовью. Не спешат. Потом таскают воду из общественных колодцев. Делают это про запас, заполняют все имеющиеся емкости. В жаркие дни вычерпывают колодцы до самого дна, так что припозднившимся огородникам приходится долго ждать, пока из водоносных слоев набежит живительная влага. Зачастую случаются перебранки. Особенно корят хозяев, имеющих собственные колодцы и свою воду в избытке. Но ругаются незлобливо, видимо, каждый свыкся с правилом: не зевай, лишнее никому не мешает. Работают одни старики. Молодежи нет. Все разъехались по местам работы. Одни в близлежащие города, другие в Москву. Нерадостное занятие мотаться в битком набитых людьми электричках, потом в метро, а некоторым приходится ездить еще и на автотранспорте (троллейбусах, автобусах). Уезжают рано. За 2, а то и 3 часа до начала смены. Есть молодежь и неработающая. Но это такой контингент, что трудиться нигде не будет. У них иные желания и совсем другой промысел. Они еще долго будут почивать на своих «малинах» и только к вечеру соберутся на тусовку.

Я в это утро проснулся рано. Делать мне было нечего. Еще два дня назад разделался со своими огородны-

 

- 209 -

ми делами (много ли нужно времени обработать несколько грядок) и теперь беззаботно сидел на лавочке, подставив лицо солнечным лучам, ни о чем не думая. За несколько недель, как приехал в отпуск из холодного Заполярья, успел привыкнуть к резким климатическим переменам. Какая-то нега, блаженство обхватило все тело, не хотелось даже шевелиться. Хорошо! Но почему-то не было той упоительной душевной радости, благодатного покоя, что умиротворяют разум и сердце. Чего-то не хватало. Словно неодолимая сила притягивала меня к далеким енисейским берегам. Подумалось: «Скоро там ледоход. Тихо, плавно тронутся огромные ледовые поля, покрытые плотным слоем снега, навалятся на берега всей своей мощью, поползут неудержимые лавины и, споткнувшись о косогор, начнут громоздить льдину на льдину, до небес вырастут сверкающие бирюзовым цветом разных оттенков ледяные пирамиды. А паводок все ширится, становится многоводнее. Растекаются по всем сторонам вешние воды, заливая прибрежные равнины на многие сотни верст, и под солнечными лучами сверкает, блещет серебристыми бликами безбрежная водная гладь. Боже мой! С чем еще можно сравнить необозримые енисейские разливы, их неукротимую, могучую стихию, что ломает и крушит причальные сооружения, свивает в кольца стальные рельсы, выворачивая их вместе с бетонными креплениями».

Много-много лет назад мне впервые удалось увидеть это поразительное явление природы, созданное божественной силой, и с тех пор всегда с приходом весны я нетерпеливо ожидаю наступления ледохода. И чем меньше остается дней, тем томительнее ожидание.

Эх-ма! Раздолье наше, енисейское, родное, я сердцем прикипел к тебе. Николай Васильевич! Ну почему ты не побывал в здешних краях? Ведь описать такое чудо подвластно только твоему перу.

Я старался отогнать навязчивые видения, подстроиться к весеннему ликованию, но сквозь благодатный перезвон подмосковных садов в моем воображении стояло заполярное лето. Мне виделись: далекая таймырская тундра, ее небогатое простое убранство с неброскими, но такими невинными и нежными цветами, что растут только на щедрой и ласковой земле; тысяча больших и малых озер, рек и речушек; затерявшиеся в бескрайних полярных просторах убогие поселки, с проживающими в них неприхотливыми, искренними, приветливыми, такими беззащит-

 

- 210 -

ными в своей наивной доверчивости малыми народами. Как им удастся выжить в налетевшем вихре беспощадных реформ? И тоскливо стало на душе, словно темные тучи закрыли солнце. Томительно потянулось время. Безделье всегда меня тяготит. Оно как болезнь, чем больше ему предаешься, тем сильнее затягивает. Стряхнув оцепенение, подошел к калитке. На противоположной стороне проулка ковырялся в своей машине сосед, видимо, готовился к поездке. Я давно знал его и его семью. Звали Виктором. Он был моложе меня, но одряхлел раньше срока. Работая на длинных рейсах, не раз попадал в аварии. В зимнюю стужу приходилось ждать ему в замерзшей машине, пока подвернувшийся попутчик не дотащит до ближайшего жилого пункта, и оттого, наверное, имел Виктор все видимые и невидимые болезни. Много раз собирался бросить работу — а как жить на одну пенсию?

Подойдя к нему, поздоровался. Тот буркнул в ответ и продолжал занятия. Я видел, что он чем-то недоволен. Спросил: «Что ты, Витя, такой хмурый?». «Ехать надо скорее, опаздываю. А тут ночью кто-то колесо проколол», — ответил он. Я посочувствовал: «Какого только хулиганья ни развелось, и делают людям всякие пакости. У нас вроде бы таких разгильдяев поблизости нет, может, пришлые со стороны блудили?» Он не ответил. Я, немного помолчав, продолжил: «А может, ты сам вчера наскочил на гвоздь, когда переезжал мост? На нем вчера весь день меняли верхние плахи. Пока ехал до дому, не заметил. (Мост был совсем недалеко от нас). А уж к утру из камеры весь «дух» и вышел». «Может и так, — сказал Виктор, — как приехал, сразу пошел спать». «А куда ты намереваешься ехать?», — спросил я. «Недалеко. В Сергиев Посад (до реформы назывался Загорск) за удобрением», — неохотно ответил он. Видимо, я ему докучал.

Мне с самого начала отпуска хотелось побывать в Троице-Сергиевской лавре, побродить по святым местам. Но как-то не получалось, то недосуг, то погода мешала (первые весенние дни были дождливыми). Раньше я много раз бывал там. Впервые, еще до войны посещали всем классом. Лавра тогда была музеем. В школах часто организовывали разные экскурсии. И после школьных лет и лет «пропащих» при любой возможности, пусть ненадолго, приезжал в эту обитель. С годами там многое изменилось, другими стали порядки. Но интерес к ней у меня только возрастал: что поделаешь, люблю старину. И вот, будто Все-

 

- 211 -

вышний внял моим желаниям: представляется случай прямо от дома до монастырских стен добраться без хлопот и толкотни (по утрам в весеннюю пору электропоезда забиты столичными садоводами и огородниками). Недолго раздумывая, спросил у Виктора: «Возьми меня с собой, хочу давно в лавру съездить, святым мощам поклониться». Не отрываясь от дел, тот ответил: «Давай собирайся, да побыстрее. Я уже почти управился, вдвоем веселее будет». Я тут же побежал в дом одеваться, кое-что захватить. Пока бежал, все радовался: «Как хорошо, доеду с ним до Посада, там часик, другой поброжу по церквям и храмам, отведу душу, погляжу на люд православный, позавидую им. Я человек неверующий, но всегда преклоняюсь перед народными традициями, дивлюсь великим, поистине нерукотворным творениям, созданным людьми с верой и правдой в Бога. А после «паломничества» с вечерней электричкой укачу в Москву к родственникам: давно у них не был». В самом радужном настроении подбежал к машине, забрался в кабину, Виктор уже сидел за рулем. Выехали на центральную дорогу. Машин в обе стороны ехало много (время двигалось к полудню). Наш грузовик, мягко подпрыгивая на неровностях, ехал легко. Виктор, хоть и попивал временами, но машину содержал в исправности. Он спешил. Безошибочно обгонял впереди идущий транспорт (шофер был первоклассный). Я предупредил: «Ну куда ты мчишься? Так ведь и беда может случиться». «А если не спешить, так без удобрения останусь», — сказал он, давая понять, чтобы е такими советами больше не обращался. Я умолк и стал смотреть по сторонам. Мелькали беседки, садовые домики, какие-то панно (оставшиеся еще со времен Советской власти) с указателями проезда в санатории, дома отдыха (теперь уже не существующие, большинство из них «приватизировали по-чубайсовски», или перестроили на новый лад). Ближе к Сергиеву Посаду стали попадаться двух, трехэтажные кирпичные особняки, выстроенные в самые последние годы (в период расцвета демократической вседозволенности). Такие же дома встречались повсюду на многих дорогах, где мне приходилось ездить. Они росли быстро, словно грибы в теплое дождливое лето. Собственники спешили: а вдруг там вверху что стрясется или перевернется. Я не утерпел: «Смотри, Виктор, сколько понастроили «новые русские!». Виктор повернулся в мою сторону: «Где ты видишь?». «Да вон, целый поселок кирпичных строений», — указал я. Виктор

 

- 212 -

помолчал. Потом чуть скривившись усмехнулся: «Но какие же тут «новые русские»? Это хапуги небольшого масштаба. Тащат все с фабрик, заводов, строек. Я сам возил сюда таким «старателям» доски, кирпич, стекло, гвозди и прочие стройматериалы. Платят за подвоз хорошо. Не торгуются. А дома им строят их же работяги. И все у них по закону: не придерешься. Только здесь ни одного из «новых русских»: те, совсем другой сорт людей. Они грабастают на самых престижных столичных проспектах и улицах старинные особняки (при Советской власти в них были детские садики, музеи и заведения соцкультбыта) бывших царских дворян, а имения у них — не сравнишь с «халупами» здешних воришек. У наших-то «хозяйчиков» землицы 6—10 соток, а у тех поместья меряются гектарами. И про их неземные блаженства и удовольствия нам и мечтать заказано. К ним запросто не подойдешь и не подъедешь, там и охрана и обслуга». И как бы закрепляя свою речь, повторил: «Это, братец, совсем другой сорт людей, с другими повадками и манерами». Он замолчал, а я не стал больше разговаривать. Подумал: «В стародавние времена цари-самодержцы награждали своих причиндалов землями, лесными угодьями, имениями и деревнями с крепостными людишками и прочей живностью. Но вершили такие деяния, как правило, за великие заслуги в бранном деле, труды праведные большие, пользу принесенную державе. Было это, было! Непонятно, за какие «доблести» и во имя чего появились в одночасье на «клочках» нашей расхристанной державы «князья влиятельные», владельцы неизмеримых богатств, банкиры-миллионеры, фабриканты, промышленники и прочие мыслимые и немыслимые хозяева и хозяйчики (распорядители) народного труда. Развалив все до основания, торопятся жить, повторяя все поступки дворян-крепостников, на какие только те были способны» — с такими мыслями въехал я в «Святой город». Виктор свернул машину в небольшой проулок, подъехал совсем близко к монастырским воротам. Когда я открыл дверку кабины, он попросил: «Поставь свечку за упокой души матери. Я бы и сам сделал, но совсем нет ни минуты времени. Да и машину здесь ставить нельзя». «Непременно, Витя, сделаю», — пообещал я, — «А ты спеши, день-то уже перевалил за половину». На том и расстались. Я хорошо знал его мать, Матрену Фроловну. Знал давно, еще с первого приезда из Дудинки. Это была удивительно добрая женщина. Истово верила в Бога. В каждый большой церковный

 

- 213 -

праздник ранним утром, повязанная аккуратненько дешевым платком, спешила она в святые места. Иногда целыми днями, а порой и ночами отстаивала службы в церкви, вознося с такими же верующими славу Господу. Уставшая, с умиротворенной улыбкой, возвращалась домой. А если встречался кто у калитки, говорила: «Слава Всевышнему, сердце успокоила, душу согрела». Немного отдохнув в своей убогонькой комнатушке, перекрестившись на образа, славила всех святых угодников. В переднем углу, возле иконы Божьей матери, хранила церковную книгу святцы, в которую заглядывала каждое утро: не приведи Бог по старости пропустить какой праздник, да не забыть кого помянуть из божьих праведников. Бывало зайдешь к ней за какой-нибудь надобностью (старушка всегда бывала рада), да и засидишься, заслушавшись ее повествований про дела добрые, свершенные божьими людьми. В своем несокрушимом веровании она так увлекалась, что под конец какого-нибудь трогательного рассказа обильно катились у нее из глаз счастливые слезы. Я смотрел на нее и думал: «Неужели счастье приходит с верой в Бога?». Особенно умилялась она рассказывая про блудного сына, что разделял трапезу со свиньями из одного корыта. Я плохо знаю эту библейскую притчу, но зато сполна испытал голод в зиму 1942—1943 годов. Если бы довелось мне попасть тогда в какой-нибудь свинарник, то чавкать хрюшкам было бы нечего: отнял у них корыто и на едином дыхании выхлебал все, не моргнув глазом. И тут же вспомнилось, как после тяжелой и долгой рабочей смены прибегал на лагерную кухню выпросить любую работенку (авось что-нибудь за нее и подкинут на пропитание). Иногда заставляли дровишек поколоть или с только что выгруженных машин в поленницу уложить. А то мешки с мукой или комбикормом перетаскать из-под навеса в кладовку, или что-то другое. Не всякому доверяли. Чуть заподозрят в воровстве шею сразу «наломают» и тут же выгонят. Многие со мной промышляли. Местом кухни дорожили: никто не думал о легкой наживе, да и не было проку. Много ли проглотишь муки из мешка на ходу? А с окончанием работ давали по черпаку супа или куску хлеба. Принимали, затаив дыхание. А потом? Спрячешься в самом укромном местечке лагерной зоны (чаще за отхожим местом), вгрызешься по-волчьи в прожаренную горбушку, поднимешь глаза к звездному небу и взмолишься: «Господи! Да разве есть на свете

 

- 214 -

человек счастливее меня?» Кто разберется? И как? Не величина счастья, а сладость его одурманивает людей. Только каждый человек платит за него разную цену. У всех заключенных было одно жгучее, неистребимое желание: скорей бы кончилась война. Тогда уж наедимся. От старых лагерников слыхали, что до войны о хлебе не думали. Ох! Уж этот проклятый голод! Неужели снова идем к этому? Матрена Фроловна считала меня по своей улице самым верующим (видимо за то, что слушал ее притчи и псалмы терпеливо, иногда поддакивал, вставляя какое-нибудь божественное слово, и всегда соглашался с ее убеждениями: что противоречить, все равно не переубедишь) и доверительно говорила: «Ты уж, Николай Ляксеич, наставь Катерину (мою мать) на путь праведный. А то ведь она совсем, даже в праздники перестала креститься. А это большой грех. Господь-то призовет к ответу». Хотелось немного возразить Матрене Фроловне и сказать: «Если есть Бог, да еще справедливый, то судить людей он будет не за то, веруют в него или нет, а за дела и поступки свершенные ими на этой грешной земле». Но как можно было обидеть этого святого человека, и я отвечал уклончиво: «Вроде бы начала почаще вспоминать Бога. Вчера несколько раз слышал, как просила у Господа, чтобы послал дождичка». Матрена Фроловна светлела лицом и приговаривала: «Помоги ты ей, Матерь Божья, ведь соседи мы и прожили друг с другом век целый». Давно уже нет обеих старушек. А когда возникнут в памяти, то печально скажешь: «Царство вам небесное, со святыми упокой их души, Господи!». Да пораздумав, посетуешь: «Творец Вселенной! Мудрость твоя не знает границ. Зачем допустил, что из прожитой жизни нет назад никому ни пути, ни дороги?».

Все приходит и уходит. Так и мое благодушное настроение развеялось за монастырскими стенами: поразило огромное скопище нищих, каких-то кликуш. Их и в других местах: на московских вокзалах, в подземных переходах, метро, возле магазинов было немало, но столько я еще не встречал. Некоторые сидели на паперти церквей, другие стояли на обочинах дорог с протянутыми руками, что-то шепча про себя, то ли молитвы, то ли заклинания. Вид у всех был убогий. На них мало кто обращал внимание. Так, изредка богомольные старушки совали в руки первым подвернувшимся просителям скомканные бумажки или монеты и сразу отходили крестясь. Я делал то же самое, подавая милостыню (выработалась привычка, отправ-

 

- 215 -

ляясь в богоугодные места, запасаться разменной монетой для нищей братии). И делаю это не для того, чтобы Господь узрел мои богоугодные дела, (я-то неверующий), а затем, что может, хоть кто-то из них на мои пожертвования кусок хлеба купит. И от этого на душе становится легче. Впрочем, такие подарочки редко идут на пользу: видел, как некоторые просители, успев похмелиться в укромных от солнца местах, почивали прямо возле монастырских стен в тени на травке.

По церковным дорогам тянулись смиренные прихожане, между ними, поспешая, сновали церковнослужители в черных одеяниях до самых пят (может, монахи, может, священники). Почему-то вспомнилось, что в самые первые посещения этих святых мест не видывал нищих.

Возможно, по молодости лет не обращал внимания на такие явления. Впрочем, и в других местах ничего подобного не было. Слышал, что всякого рода бродяг отлавливали и определяли в какие-то заведения социального типа. И там заставляли всех работать: и слепых, и безногих. Может, так, может, по-иному. В годы Советской власти многое делалось насильно. Хорошо это или плохо? Не знаю. Об этом могут сказать те, что стоят с протянутыми руками. Впрочем, и от опустившихся доходяг не всегда дознаешься, чего они хотят и чего для них лучше.

Мне приходилось (в лагере) наблюдать, как завшивленного тифозника силой (сам добровольно не шел) тащили работники санбыта в баню на обработку и дезинфекцию. Потом (из-за него) три дня подряд санитары-дезинфекторы гоняли всех заключенных для прохождения тех же процедур: всю одежду прожаривали в вошебойках. Сам вместе со всеми вымещал бессильную злобу на заразном больном: кому приятно тащиться со всеми вещами (и постель принуждали захватывать) в банно-прачечный комбинат, отстоящий на 600 метров от барака. При желании можно и здесь усмотреть ущемление свободы (хотя какая она у заключенных) и притеснение прав человека (есть сейчас такие «радетели»).

Я протиснулся в храм, купил несколько свечек. Поставил за упокой души рабы Матрены и своих близких родных, недавно упокоившихся от земной юдоли. В храме было полутемно. Чадно от горевших свечей и лампад. Шло богослужение. Я много раз видел такое, и мне вскоре все наскучило. В подавленном настроении ушел из Лавры. На

 

- 216 -

привокзальной площади вдоль всех подходов к станционному зданию громоздились ларьки, палатки, магазинчики, заставленные всевозможными заморскими винами с разноцветными этикетками, и различными сладостями и прочими заграничными товарами. Шла бойкая торговля. Возле палаток на земле, под ногами покупателей валялись окурки, фантики от конфет, стаканчики от мороженого, битое стекло. О чистоте и санитарии никто не заботился. Все думали о наживе. Казалось, что по всей стране одна половина народа торгует, другая побирается. Господи! Зачем ты помутил разум людям? На железнодорожной платформе было пусто: поезд отправлялся на Москву только через час. Я сел на близлежащую лавочку. Воспоминания пришли сами: довоенный Загорск. Мальчишками ездили из поселка играть в футбол (футбольное поле и до сего времени сохранилось) с местными футболистами, такими же школьниками. Мы всегда им проигрывали. Но как-то раз нам посчастливилось забить лишний мяч в их ворота. Всю обратную дорогу пели песни, восторгам не было предела. Вспомнил, что в январе 1941 года со всеми десятиклассниками (ни с кем не довелось встретиться после стольких лет) приезжали на призывную комиссию. Меня определили во флот. Но!.. На всю жизнь остался рядовым необученным, не прослужил ни одного дня... Много позже, в начале ноября 1954 года, на красноярском поезде ехал после ссылки: осень тогда выдалась удивительная. Проезжал знакомые места и никак не мог поверить: за столько лет ничего не изменилось, все было как прежде, и в какой-то сладостной тревоге заколотилось сердце. Электричка подошла с опозданием. Народу высыпало видимо-невидимо. Это была ее конечная остановка, а в весеннюю пору по пятницам особенно много приезжает огородников, да садоводов. Все спешат на приусадебные участки: некоторые отдохнуть, большинство закончить садово-огородные дела. Я прошел по нескольким вагонам. Выбрал где было почище. Устроился возле окна. Кроме меня в вагоне не было никого. Уже перед самой отправкой с трудом забралась (видимо, усердно намолилась) пожилая женщина. Поезд тронулся в обратный путь. На Москву. На остановках никто не входил, а выходить было некому. В Софино зашли двое. Один был старик, другой в самом расцвете сил. Острижен коротко, по-современному. В одной руке держал объемный кожаный портфель, другой поддерживал накинутый на плечи модный пиджак. «Настоя-

 

- 217 -

щий спортсмен», — подумал я, глядя на крепкие мускулистые руки, до локтей закрытые закатанными рукавами рубашки. Оба сели от меня по другую сторону вагона. Друг против друга. Старик безучастно смотрел в окно, часто поворачиваясь на сиденье: видимо уставали его старые мощи. «Спортсмен» углубился в газету. Через некоторое время, оторвавшись от чтения (наскучило), обратился к старику (надо как-то время коротать) с вопросом: «В Москву едешь, старина?». После некоторого молчания старик ответил: «Нет, чуть поближе». «А что, по делам или к родным, если не секрет?», — опять спросил «спортсмен» (ему очень хотелось поговорить). Старик еще с большей неохотой ответил: «Нет у меня нигде родных, а еду на прежнее место работы, пенсию третий месяц не переводят. Дожил-ся. Четыре дня хлеб не покупаю». Я хорошо слышал их беседу, но в разговор не вступал, не было интереса: насмотрелся с утра на немощных и нищих. «Спортсмен» не унимался: «Время теперь не сравнишь с прошлым, всем дана свобода, только разворачивайся, торгуй, приватизируй, успевай за реформами. Я с первых дней, как только волю-волюшку объявили, бросил свою слесарку и занялся бизнесом. Кто посмышленнее, да побойчее заводятся собственным промыслом, наиболее удачливые попадают в «струю» и живут припеваючи. Ох, хорошо живут! Может, и тебе, старина, на старости лет хоть небольшой торговлишкой заняться? Например, сигаретами или пуговицами». Мне сначала показалось, что бизнесмен спортивного вида подтрунивает над стариком. Присмотрелся повнимательнее. Нет, вид у того был серьезный, напыщенный и очень самодовольный. «Вот наглец», — подумалось. Захотелось вступить в разговор, но старик опередил: «Куда уж мне, скоро 80 стукнет, за пенсией еле дохожу, а тут еще хлопот добавилось, еду на завод. Непорядки какие-то с моим пенсионным делом произошли». Старик говорил, тяжело дыша. Я все больше проникался симпатией к старику-пенсионеру (сам тоже из этого племени) и одновременно жалел: старик одинок, не имеет денег даже хлеба купить. И усиливалась неприязнь к упитанному бизнесмену. Не удержавшись, обратился к нему: «Простите, не знаю вашего имени-отчества, но позвольте спросить вас. Из вашего разговора мне ясно, что вы занимаетесь предпринимательством, и как показалось, довольно успешно, а разъезжаете вроде нас с ним (я указал на старика) на общественном транспорте, как простой обыватель». Бизнесмен

 

- 218 -

с удовольствием рассмеялся: «Ловко подметил», — отпарировал он. — «Вчера с приятелем «дербанули» усердно. (Я с самого начала заметил, спортсмен-бизнесмен был под приличным «градусом», может, оттого-то и вел себя развязно). Ну и закатил я свой «мерседес» в кювет. А с помятыми крыльями, как поедешь? Сразу гаишники сгребут. Ездить же на такси не в наших правилах». «Нахал и хвастун. До «больших русских» (хоть и очень хочется) тебе далеко. У них по десятку машин. Да и шоферов столько же. А тут один «мерседесишко» расклепал и уже ухарем-купцом себя выставляет», — подумалось, и от этого я разозлился еще больше. Не скрывая злости спросил: «В чем ваш бизнес, велик ли капиталец, может, заводишко есть, каков оборот, велика ли прибыль, нажива, землицы прикупил ли и много ли работников в вашем повинении?». Бизнесмен не ожидал такого натиска. Посмотрел на меня с подозрением: одет по-будничному, ничего особенного не видится во мне, да и повадки как у самого заурядного простолюдина (они-то свой своего видят и определяют каким-то особым, только им одним присущим чутьем), ответил с явным презрением: «А вот это уж, милейший, коммерческая тайна». Отвернулся от меня, видом своим показав: «Что с голодранью разговаривать». Электричка остановилась. Старик поспешил к выходу. Мне нужно было ехать дальше, но я тоже вышел за ним. Когда вагоны тронулись, я догнал старика и протянул ему десять тысяч (не велика сумма, больше трех буханок хлеба не купишь, по старым ценам чуть больше полтинника). Старик посмотрел с укоризной: «Вот уж не думал, что на нищего буду походить. Ведь без малого 50 лет проработал токарем 6-го разряда». «Да, я слышал, как ты говорил этому счастливчику, что несколько дней хлеба не ел, вот и решился», — сказал я, а самому стало совестно. — «Возьми, что они сейчас стоят эти деньги». «Не надо. У меня здесь хорошие друзья. Обойдусь. А тебе спасибо, что Жору-счастливчика немного урезонил. Знаю я его. Наш он, софринский. Спекулянтом стал. Водкой и спиртом торгует. А при Советской власти самым захудалым слесаришкой был. Лодырь несусветный. Гоняли его отовсюду, как пса паршивого. Потому и разговаривать не хотелось», — старик с трудом договорил, улыбнулся доброй улыбкой и спустился с платформы. Я же подумал: «Как не по заслугам и делам разделились люди. Отвернулся Всевьшший и разнесло всех по разным берегам. Не многие ухватят счастье. Остальные (по-

 

- 219 -

добно старику) загинут в нищете». Через несколько минут подошел следующий электропоезд. Я зашел и вскоре был в Москве. В этот теплый весенний вечер холодным равнодушием веяло от ее каменных громад. Впрочем, она никогда не одаряла меня своими щедротами.

Не дождавшись конца отпуска, я купил билет на Таймыр. Домой. До Дудинки. И сразу стало легко и радостно на душе. Совсем не так, когда везли в первый раз в 1946 году из Красноярска в трюме парохода, набитом заключенными.

Во Внуковском аэропорту народу было много, отменили несколько рейсов. Наш тоже, по техническим причинам. Может, и правда были какие неполадки в самолете, а скорее всего это была обычная коммерческая хитрость, к которой прибегают работники Аэрофлота, когда не загружен рейс (весенние месяцы май-июнь, в сторону Норильска самолеты летят полупустыми). Пришлось ожидать. Обратно ехать не имело смысла: рейс задерживали на 4 часа. Походил немного по верхнему этажу в зале ожидания, мне посчастливилось найти свободное местечко. «Ну вот, здесь и скоротаю время», — подумал с облегчением. Недалеко от меня весело балагурила довольно большая группа молодых девчат и парней: возвращались с сессии. Это я быстро понял из их разговора. Студенты были радостные: экзамены прошли успешно. Кто-то из ребят сбегал за бутылкой (и здесь повсюду стояли ларьки с бодрящими напитками): веселья и смеха прибавилось. Какая же это счастливая пора. Когда-то давно улыбнулась она и мне. Правда, встретил я ее уже не таким молодым, как они. Не было их легкомысленной ребячьей беззаботности. Но все же! Но все же!

Свобода. Мне 30 лет. Молодость уже ушла, но старость еще не наступила (хоть голову мороз посеребрил изрядно). Нет никакой специальности, кроме чернорабочего, образования тоже. Десятилетку не закончил — два месяца не доучился. Никаких документов и справок из школы нет, комсомольский билет и тот отобрали при аресте. Но все равно что-то делать надо. Виктор Павлович Чаплин (брат Николая Чаплина, секретаря ЦК ВЛКСМ, расстрелянного в сталинские годы в НКВД), такой же ссыльный, с которым был в дружеских отношениях, советовал: «Только не захлебнись, не растеряйся от радости. Будет трудно, много придется начинать сначала. Учись, если сможешь, хоть и годы немолодые. Многим старше приходится пе-

 

- 220 -

рестраиваться. Главное теперь для нас: что было, того больше не повторится». Я последовал его доброму совету. В ШРМ меня встретили и зачислили с нескрываемым удовлетворением, будто им делают одолжение, а не они меня будут учить. Потом понял. Уже тогда было принято правительством мудрое решение: каждый гражданин СССР должен иметь среднее образование. К выполнению этого мероприятия привлекались партийные и государственные органы. Со стороны общественных организаций, руководства предприятий оказывалась учащимся и непосредственно школам всесторонняя помощь. Денег на это не жалели. В решении этой проблемы достигли многого: к началу перестройки мы были самой грамотной страной в мире. Это сейчас, при демократах, все упростили: зачем дворнику или доярке среднее образование? Конечно, подметать улицы или доить коров можно, совсем не умея ни читать, ни писать. А вот разбираться, чего хотят американцы или японцы, не отстать от быстрого бега технического развития... и, наконец, правильно воспитывать, помогать в учебе детям (собственным), когда те пойдут в школу, могут только грамотные родители. Разве это не разумно? Нет, не все было плохо при Советской власти. Товарищеская атмосфера и полное понимание царили в те годы между учениками и учителями школы работающей молодежи. К обучению относились серьезно. Все ученики были зрелого возраста. Они не сумели получить среднего образования в обычной школе по разным причинам. Одних оторвала война, другим помешала болезнь, третьим — серьезные семейные неурядицы. Малолеток, выдворенных из обычных школ или же самовольно бросивших школу (такое — сейчас довольно частое явление), тогда не было. Исключение из школы (за проступки) являлось чрезвычайным происшествием. Если такое случалось, то вмешивались все общественные организации.

С первых же дней учебы я попал в какой-то новый, необыкновенный мир. Учился я истово. Просиживал за учебниками зачастую до утра. Когда наступало время идти на работу, удивленно спрашивал: «Неужели ночь кончилась?». Желание поступить в институт или хотя бы в техникум было безмерным. Иногда думаю: «Вот если бы учился так же в школьные годы!». А то ведь редкий погожий день не убегали с уроков гонять мяч по школьному двору. Зима прошла незаметно. С мальчишеской дрожью сдавал экзамены: только на пятерки. Перед последним эк-

 

- 221 -

заменом по литературе пригласили в учительскую к директору. Разговор был недолгим: «Постарайся. Может, хоть один будешь с золотой медалью». Я очень старался, но не получилось. За сочинение поставили — 4. Что поделаешь? Писать на «отлично» умеют немногие.

В первые годы после сталинского режима еще сохранились некоторые формы ограничения прав граждан. Инакомыслящих и несогласных с идеологией власти притесняли и преследовали, хотя в значительно меньшей степени, чем было раньше. Не было исключений и для молодежи: ограничивался прием в престижные высшие учебные заведения, а принятых по недосмотру, с пятнами в биографии, отчисляли. Все это вроде бы относилось к прошлым временам, но я очень волновался: хоть освобожден от наказания, но судимость-то не сняли. Как посмотрят на это «жрецы науки»? Чтобы не подвергать себя томительным переживаниям, перед вступительными экзаменами в институт, изложил в биографической справке все с мельчайшими подробностями. В наиболее сомнительных местах жизненного пути специально сгущал краски: уж если не суждено (по моим биографическим данным) в институте «грызть гранит», так пусть сразу не допустят, чем выгонят потом по выявившимся обстоятельствам. Все прошло хорошо. Все 6 лет обучения вопрос о моей идеологической неполноценности (как-никак, а судили за политические разногласия) не возникал ни разу. Нигде. Всем (подобным мне) повсюду оказывали помощь. И вообще, я ни от одного сокурсника не слышал, чтобы кому-нибудь на работе вышестоящие чиновники чинили препятствия в учебе. Политика верховной власти была одинакова для всех. Когда мне стало невмоготу совмещать учебу с ежедневной работой, начальник порта Лазарев М. И. перевел меня с лесного хозяйства диспетчером в порт. В Лениградском лесотехническом институте (где я учился студентом-заочником) преподавали (независимо от времени) и помогали со всей добросовестностью. И делали это бесплатно. Никто не помышлял о мздоимстве. Студенты (а таковых было большинство) относились к учебе очень серьезно: защита диплома было нелегким делом. Это сейчас его можно купить на толкучке. А тогда было все всерьез: и жизнь, и учеба. Трудное было время, но неповторимое и захватывающее.

Конец июля 1962 года. Закончив учебу в институте, с дипломом инженера-экономиста я вернулся в Ду-

 

- 222 -

динку. Почти полгода ушло на преддипломную работу. А когда приехал, то показалось, будто бы и не уезжал никуда. Все как было. И так много вокруг замечательных людей: друзей, приятелей, знакомых. Через несколько дней состоялся разговор с начальником порта Владимиром Николаевичем Ли. К этому времени он проработал в этой должности чуть больше года, но успел зарекомендовать себя, как волевой и высокопрофессиональный работник. За весь период его работы не было кадровой «чехарды». Замена или перестановка руководящих работников производилась с учетом их личных качеств, желания и производственной целесообразности. Он умел подбирать и привлекать к работе молодых и энергичных, не боящихся трудностей людей к решению сложных и ответственных задач. Таких было немало: Сабеев Л. А., Соловьев П. А., Мордухович М. А., Кизим А. Г., Проскуряков В. М., Захарчук В. В. Совместно с ними многие годы работал заместителем Платыгин Н. Е. Это эрудированный, грамотный хорошо знающий работу инженер. Не случайно после ухода В. Н. Ли руководство комбината не раз предлагало ему занять должность начальника порта. Отказался. Хотя из всех претендентов на этот пост был самым достойным кандидатом. В решении хозяйственных и производственных вопросов Владимир Николаевич Ли ответственность брал на себя, проводил самостоятельную линию, редко считаясь с мнением партийных работников (горкома, окружкома), за что впоследствии (за такую независимость и неосмотрительность) расплатился довольно большой ценой.

Владимир Николаевич встретил меня приветливо. Расспросил подробно о студенческих делах, посмотрел диплом, искренне похвалил и неожиданно предложил занять должность заместителя (в порту она была свободной). Я подобного не ожидал. С жаром начал отказываться, ссылаясь на всевозможные причины: «Владимир Николаевич! Я не член партии, судимость не снята, ну как идти на такую работу?». Мои отговорки Ли во внимание не принял. Согласился после моих настоятельных убеждений, что это не по моей специальности и с такой обузой я не справлюсь. «Ладно! Пусть будет по-твоему!», — сказал Ли и тут же добавил — «Пойдешь на лесное хозяйство. Там ты нужнее, чем в диспетчерской. Не зря учили столько лет». Во времена перестройки, а особенно реформ, наиболее активные демократы (в основном из бывших партийных работников) во всю мочь кричали, что ответственные посты

 

- 223 -

в любых отраслях могли занимать только члены КПСС. Да, такой подход существовал. Членам партии доверяли больше. Но чтобы стать членом КПСС, каждый человек в течение года подвергался всесторонней проверке на предмет морали, преданности, наличию знаний и профессионализма (всем критериям порядочности и образованности). Это было основанием для назначения на ответственные посты. Но были и исключения. Я не состоял в рядах партии, когда меня назначили директором довольно крупного предприятия объединения — лесозавода с лесобиржей. Предлагали занять должность главного инженера порта (от этой должности, как и от должности заместителя порта отказался).

В наиболее мрачные годы, еще при сталинском правлении, начальником порта работал беспартийный Афанасьев Александр Александрович. Можно привести целый ряд примеров, когда начальниками отделов управления порта или производственных подразделений работали заключенные, осужденные по политическим мотивам на большие сроки наказания. Власть предержащие всегда руководствовались правилом: как можно больше пользы получить от человека. Среди хозяйственных руководителей немного было недостойных, зато в партийных органах (горкомы, обкомы, насквозь прогнившем политбюро с ген. секретарем Горбачевым М. С.) особенно в последнее время корыстолюбцев и хамелеонов хватало с избытком. Многих не только нельзя было принимать в партию, но и пускать на порог колхозной конюшни. Оттого так легко демократы перетряхнули все основы Советской власти.

Когда разговор с Владимиром Николаевичем закончили, я спросил: «На работу когда выходить? Ведь отпуск у меня закончится через месяц». Ли, весело сверкнув глазами, ответил: «Ну, погуляй денек, другой, отдохни и начинай трудиться на новом поприще». Немного погуляв и отдохнув, на следующий день я пришел к лесникам и с той поры связал свою судьбу с этим удивительным трудовым коллективом на всю жизнь.

Много неистовых вьюг прошумело над таймырской тундрой, много тяжелых навигаций отгремело в порту на причалах, и уже кажется, не счесть полярных ночей с непроглядной теменью и трескучими морозами, что опускались над заснеженной Дудинкой. Сколько и каких людей прошло через наши лесные тяготы за долгие годы моей работы. Когда сквозь туманную пыль пролетевшего време-

 

- 224 -

ни подступаю памятью к далекому началу, видятся миллионы распиленных бревен, неумолкающий шорох лесопильных рам, тысячи вагонов с пиломатериалами, исчезнувших в ненасытном жерле заполярного гиганта. Сотни плотов с лесом, многие из которых приходилось протаскивать сквозь ледовый панцирь замерзающей реки Дудинки, неимоверные усилия буксировщиков, разрывающих стальные буксирные тросы. И задубевшие от мороза мозолистые руки, расчалившие в ледяной воде тросовую ош-лаговку для разводки плотолент. А за всем этим люди, люди, все преодолевшие, все отдавшие, неприхотливые и ничего не требующие. С нескрываемым удивлением сам себе задаю вопрос: «В каких еще странах есть народы, способные на такие тяготы?». И мыслю: «Только в нашей». Но отработав 30, 40, а иные и более лет, многие лишены возможности оставить Север: негде жить — не заработали на убогую хрущевку на «материке». И доживают здесь последние годы на пенсии, перебиваясь с хлеба на воду. И меркнет гордость, утопая в горькой кручине. Редко-редко среди воспоминаний всплывают из нескончаемого потока рабочих буден приятные и незабываемые картины неповторимого прошлого.

Как-то раз воскресным вечером я возвращался с работы. Меня совсем недавно назначили начальником «лесного», и я, стараясь оправдать доверие руководства, работал с усердием, не признавая выходных дней. Эту привычку с тех далеких пор сохранил и доныне: иногда по воскресеньям прихожу на «лесной» и сейчас.

Был теплый весенний день. Кругом бежали ручьи. На перекрестке больших дорог, где сейчас стоит здание 300-летия Дудинки, мне встретился Станислав Антонович Гуменюк и Иннокентий Иванович Михайлов. Гуменюк работал профсоюзным лидером, а Кеша Михайлов — главным диспетчером в порту. Это были мои хорошие друзья. Поздоровавшись, спросил: «Что бродите? Приключений ищите?». Оба рассмеялись и наперебой начали говорить. Я предложил: «Ладно! Кончай базарить! Пошли ко мне. Жаркое сварганим. Поросенка недавно зарезал». В то время каждый домовладелец (если считать балки домами) держал в пристроенных к домам сараях корову или поросят, а некоторые и тех, и других. Я тоже занимался крестьянским промыслом и в качестве «подспорья» откормил «животину».

Домой дошли быстро. Но здесь нас поджидало

 

- 225 -

разочарование: домишко залило вешними водами. Я знал, что нас заливало каждую весну, но в этот раз не предполагал, что это начнется так рано и причем в большей мере. Супруга ведрами отчерпывала воду, но справиться никак не могла. Мы все подключились в борьбу с наводнением. Таскать вчетвером было неудобно, домишко наш был тесный, а проход совсем узкий. Я сказал супруге: «Поставь ведро, мы и без тебя управимся, а сама займись по хозяйству. Возьми самую большую сковороду. Они сейчас промнутся, таскавши воду». Работа спорилась, вода начала убывать. Печка гудела, на сковороде шкворчало и стреляло, по избе поплыл запах жареной свинины. Станислав Антонович зашмыгал носом (очень жаловал это кушанье) и от предвкушения трапезы даже постучал пальцем по носу (имел такую привычку). Затем с удвоенной энергией стал вытаскивать ведра с водой. Я взял лом и вышел на улицу, пробил (много ли надо силы чтобы проломить прогнившие доски) стену в самом низу: вода схлынула в один момент. Наводнение отступило. Мы просидели долго, говорили обо всем, но больше всего о работе. Особенно много выступал Иннокентий Иванович. Надо отдать должное, он очень добросовестно относился к производственным делам, не признавая никаких подделок или очковтирательства. И даже в разговорах не соглашался на компромиссы. Ушли они поздно вечером, довольные беседой и в приподнятом расположении духа. Правда, Станислав Антонович немного кособочился (перенапрягся, вычерпывая воду), но виду не показывал, держался бодро.

Неделя началась плохо. В понедельник утром комиссия по охране природы забраковала состояние складских площадей в затопляемой зоне. Установили самые жесткие сроки по наведению порядка. В тот же день железнодорожники при маневрах разбили целый состав вагонов с лесом и свалили всю вину на наших грузчиков: плохо увяли проволокой, бывшей в употреблении, стойки, прокладки не по стандарту. Как ни доказывал, ни убеждал, что врут они, — все было бесполезно: их не переспоришь. Во вторник, проходящий по лесобирже паровоз поджег вылетевшими из трубы искрами эстакаду бревнотаски сразу в нескольких местах. Все бы ничего. Таких происшествий было немало. Но случилось это как раз в обеденный перерыв, когда все ушли в столовую, и пожар разгорелся довольно сильно. Шум поднялся по всему порту, дело дошло до горкома. При тушении пожара какой-то пожарник под-

 

- 226 -

вернул ногу (опять нас обвинили). Хорошо, хоть травма оказалась несерьезной, а все равно — неприятность. И весь спрос сходился на мне. На планерке подвергали жесточайшей критике и ругали на чем свет стоит. Я оправдывался, как мог, но всегда оставался виноватым. Уметь отбиваться от критиков, выходить сухим из воды или пускать пыль в глаза — это есть тоже искусство. Не каждому дано. Нравоучениями и наставлениями так забивали голову, что казалось, будто во всем сам виноват. Настраивал и убеждал себя, что нужно еще больше работать, все держать на контроле, и потому с работы уходил заполночь, а утром появлялся раньше всех.

Понемногу шквал неудач схлынул, и все вошло в спокойную рабочую колею.

В середине недели, около 10 часов утра, оператор отыскала меня и передала, чтобы немедленно пришел в управление к начальству. Черной птицей мелькнуло: не к добру, наверняка спросят за все, в прошлые дни накопившиеся упущения. Стало не по себе. Только вроде бы все наладилось, а тут иди в эту «кочегарку». А там «пару» напустят без жалости, припомнят и давние грехи. Об этом я хорошо знал: не один раз бывал на «прочистке мозгов». Но что делать? Не прятаться же? Пока шел, все время думал: «За что предстоит разнос и от чего придется отбиваться?». Вроде бы за все уже получил сполна. Вспомнил, что недавно не очень любезно разговаривал с диспетчером комбината. И может, он нажаловался? Но тут же отверг: Владимир Николаевич строго спрашивал за промахи в работе, но вышестоящему начальству в обиду никого не давал. Со смешанным чувством тревоги вошел в приемную. Секретарша бойко протараторила: «Заходи! Ждет!». Недовольно подумал: «И эта отдышаться не дает. Да еще и рада. Чему?». Зашел. Ли был один и разговаривал по телефону с диспетчером Заботиным Николаем Степановичем, человеком удивительного спокойствия. Когда я еще работал вместе с ним в диспетчерской порта, мне довелось присутствовать при разговоре его с Михаилом Ивановичем Лазаревым. Был конец навигации. Работа повсюду шла с перебоями. Лазарев задавал один вопрос за другим. Заботин отвечал с невозмутимым хладнокровием о самых досадных промахах и недоделках. Наконец Лазарев вскипел: «Я тебя почти час допрашиваю, ты сообщаешь самые неутешительные данные, и хоть бы раз вышел из себя». Заботин невозмутимо ответил: «После вчерашнего разговора с

 

- 227 -

вами, Михаил Иванович, я как вышел из себя, с тех пор никак не могу войти обратно». Лазарев юмор любил, рассмеялся и повесил трубку.

Владимир Николаевич прекратил разговор. Весело посмотрел на меня, поздоровался и уперся взглядом в пол. «Может, ничего плохого не будет?», — подумал я и тут же спросил: «Зачем вызывали?». Чуть помедлив, Ли начал говорить как-то исподволь, не сразу приступил к существу (такое у него появлялось часто): «Я знаю тебя много лет, и работаем почти все время вместе». С Владимиром Николаевичем был знаком с тех пор, когда он работал еще заместителем начальника пристани ЕнУРПА Лютницкого М. И. И с того времени у меня с ним были довольно хорошие отношения, о чем всегда вспоминаю с чувством удовлетворения и благодарности.

«Ты живешь как князь», — сказал он. «К чему бы это?», — подумалось. Меня действительно прозвали «князем» с легкой руки Шуры. Покупая домик, в котором прожили уже больше 10 лет, она сказала: «Ну вот, теперь у нас отдельные хоромы и ты будешь жить как настоящий князь». Так и прилепился ко мне «княжеский» титул. «Подтрунивает», — совсем успокоился я. Об этих особенностях Владимира Николаевича мы хорошо знали. «Ты бы хоть раз пригласил в свой особняк», — лукаво сказал он. Я представил Гуменюка с Михайловым, таскавших ведра с водой, и не подумавши выпалил: «Что и тебе захотелось воду потаскать?». Сказал и умолк: нельзя было так дерзить. «Сейчас отчитает», — подумал я с досадой, кляня себя за опрометчивость. Но после моих слов вместо отповеди Владимир Николаевич откинулся на спинку стула и неудержимо захохотал. Он пытался что-то сказать, но смех захлестывал его и не давал произнести ни слова. Наконец, совладав с собой и немного успокоившись, сказал: «Мало одного Гуменюка, ухлопал его, отправил на «больничный», и со мной захотелось проделать такое же? Он только сегодня утром как крючок дополз до работы». И снова рассмеялся. Я понял, что Станислав Антонович рассказал ему про наши «трудовые деяния» в прошлый воскресный вечер. Характер у Владимира Николаевича был неуравновешенный, мог легко вспылить, но был отходчив и незлопамятен, а уж если смеялся, то зачастую до слез. Помолчав немного, сказал: «Потерпите еще месячишко, пусть помоет вас в эту весну, а там дадим сначала однокомнатную квартиру, а как построим дом по улице Горького,

 

- 228 -

получите двухкомнатную». Я такого оборота не ожидал и оттого совсем растерялся: что сказать? Ведь ни разу даже не заикался о благоустроенной квартире и ни у кого не просил. Владимир Николаевич ничего не забыл (надо отдать ему должное, что если он что обещал, то выполнял всегда). Во второй квартире я живу уже больше 30-ти лет. Всем хорошо... Только на первом этаже ресторан. До глубокой ночи в нем так бухают барабаны, что звуки словно из преисподней со «страшного судилища» проходят сквозь все перекрытия до 5 этажа. Что уж говорить про третий. По молодости не замечал (правда тогда и музыка была более щадящей), а к старости стал более привередлив. Совсем недавно в нашем подъезде трое пенсионеров «убрались» на тот свет, как теперь принято говорить, на последний заслуженный отдых. Старые были. Но злые языки судачат, что ресторанные громобои сыграли немалую роль в их кончине. Правда ли? Как проверишь? Мало ли что говорят? Да и кто станет разбираться. Невелика беда: молодежь не дает спать пенсионерам. Так они все равно бодрствуют, не получая мизерных пенсий по три месяца, не очень уснешь: голод не тетка. Мелочи какие-то. Разве такие творятся вольности в нашем демократическом государстве. И все же! Все же!

Дудинка (ставшая цивилизованным городом) пока значительно отличается от многих российских городов во всех отношениях в лучшую сторону. Надолго ли? Первое упоминание о Дудинском зимовье в «письменах» оставил в 1667 году пятидесятник Сорокин. Каким оно было? Никто не скажет. Записей нет, а память «инструмент» ненадежный, даже на малые сроки.

30 лет назад жители Дудинки отмечали ее 300-летие. Много ли людей помнят (да и сколько их осталось?), как проходил тот юбилей и каким был в те годы наш административный центр. Я тоже почти все позабыл. Помнится митинг на стадионе и выступающие ораторы. Все призывали сделать столицу Таймыра еще краше. Послевоенное старинное русское село. Все строения деревянные. Первый кирпичный 2-этажный дом построен в 1951 году. Строительство и развитие Дудинского морского порта, а вместе с этим и города Дудинки началось в середине 50-х годов и шло бурными темпами до горбачевской перестройки. Окончательно замерло в годы демократии. Город и порт были построены, в сущности, за 35 лет. Десять из них с 1961 по 1970 год Владимиру Николаевичу Ли пришлось

 

- 229 -

работать в самом напряженном режиме. При нем был выполнен проект перепланировки порта (1965—1966 гг.) с учетом реконструкции действующих причалов, механизации трудоемких работ. В это десятилетие наметилось значительное увеличение объемов грузооборота и особенно быстрыми темпами велось строительство жилого сектора. Всем руководителям порта до Ли В. Н. и после не было легкой жизни. Но самая неблагодарная и тяжелая миссия пришлась на долю последнего, нынешнего руководителя порта Хана Лонгина Андреевича. Ему предстоит не наращивать производственные мощности и потенциал порта, а сокращать их по всем направлениям. Его можно сравнить с человеком, идущим вверх по стремительно уходящему вниз эскалатору. Было бы неверным приписать все трудовые успехи 60-х годов в Дудинском порту одному Владимиру Николаевичу Ли. Не умаляя его заслуг, необходимо отметить огромную роль руководителей Норильскснаба Всесвятского Владимира Николаевича и Полищука Владимира Ивановича.

В статье «Святые берега» я пытался рассказать о большом трудовом вкладе Всесвятского В. Н. в развитие и совершенствование Дудинского порта и Норильского комбината. Но мне не удалось сделать этого даже в малой степени. У меня также нет возможности рассказать обо всем объеме неимоверно большой работы, проделанной Владимиром Ивановичем Полищуком на великих стройках Заполярья, ибо не располагаю материалами о его деятельности не только в НГМК, но даже в Дудинском порту. Но я надеюсь, что работавшие с ним люди расскажут о его заслугах в развитии всего Таймыра.

В. И. Полищук был учеником и продолжателем дела Всесвятского В. Н. Они длительное время работали вместе. Владимир Иванович перенял все положительные качества Всесвятского. Но! Те же самые задачи решал с иным подходом и другими способами. Что ж! Все закономерно. Хороший ученик никогда не копирует своих учителей. Спокойный в общении с людьми, постоянно оказывающий помощь в трудных ситуациях, ровного и уравновешенного характера, он с неукротимой энергией находил пути к решению самых трудных проблем. Это был мотор, двигатель в огромной системе МТС комбината, непосредственный организатор и руководитель строительства и расширения складского хозяйства Норильскснаба, Дудинского порта и города Дудинки. Без него почти никогда

 

- 230 -

не решался ни один серьезный вопрос в коллективах подведомственных ему предприятий. Он неодобрительно смотрел на людей нерешительных и бездеятельных. Я об этом знал и потому старался держаться бодро. Правда, не всегда это удавалось. Полищук очень часто приезжал в Дудинский порт. Не было такого случая, чтобы он не пришел на лесозавод. К нему у него было особое отношение. Его интересовали не только объемы лесопиления и качество выпускаемых пиломатериалов. Он детально вникал в существо технологии. Хорошо знал производственные возможности лесоцеха, что позволяло ему в случае необходимости увеличивать план, вместе с тем никогда не устанавливая непосильных задач. Он обладал удивительной оперативностью. В 1981 году 31 июля сгорел в Норильске лесоцех. Дотла. О его восстановлении не могло быть и речи. Еще дымилось пожарище, а Владимир Иванович 1-го августа собрал всех работников, имевших непосредственное отношение к снабжению предприятий комбината лесоматериалами. Вопрос был коротким, ясным, но не простым: необходимо сделать все, чтобы объемы сгоревшего лесоцеха освоить на Дудинском лесозаводе. Все поняли сложность и ответственность так неожиданно возникшей проблемы. Совещание прошло без торговли, разногласий и пререканий. Когда все разошлись Владимир Иванович остановил меня и сказал: «Звони мне в любое время и по любому вопросу. Помогать буду во всем». Мне звонить ему не пришлось. Он всегда опережал и звонил мне сам. Уже на другой день после совещания прибыли из Норильска рабочие лесопилыцики. Стали поступать необходимые запчасти, материалы, оборудование. Введено было дополнительное материальное стимулирование. Люди работали с удвоенной энергией. Задача была выполнена. В тот год было напилено 153 400 куб. м пиломатериалов. Самый большой объем продукции за все годы.

Сейчас часто можно слышать от многих демократов, что тот период был временем застоя. Так и хочется сказать: «Для чего вы врете? Попробуйте теперь хоть один день поработать по-застойному».

Осенью того же года тяжелая обстановка сложилась на выгрузке круглого леса. Похолодание началось ранней осенью. Даже для заполярных мест резкие заморозки в сентябре довольно редкое явление. Положение усугублялось тем, что в оставшийся навигационный период предстояло принять и выгрузить несколько плотов с лесом. От

 

- 231 -

Игарки плоты буксировали в штормовую погоду. Вода захлестывала борта, сверху сыпалась снежная крупа. Бревна леденели, весь плот превращался в сплошной ледяной массив. Их заводили в реку Дудинку, покрытую сплошным льдом, толщина которого достигала 10-ти и более сантиметров. Под тяжестью ледяного покрова плоты опускались, и на мелководьях нижние ряды бревен цеплялись за дно реки (особенно с береговой стороны), при этом вся бортовая ошлаговка перепутывалась, замки креплений опускались под днище, и расчленять плот на части обычным способом не было никакой возможности. Приходилось 30-ти мм стальные тросы разрубать или разрезать сваркой. После чего отсоединенные секции подводили катерами к плавкранам и грейферами, выбрасывали связанные пучки и одинокие бревна на береговые отмели. О потерях древесины не беспокоились: из зажатых льдом плотов бревна не уплывали. Особенно тяжело пришлось рабочим сплава: каждый пучок бревен отсоединяли голыми руками, зачастую отыскивая замок в ледяной воде. Работали по 12 часов (все световое время). Нужно было обеспечить работу кранов на всю ночную смену.

Бывают же совпадения: аналогичная ситуация повторилась и в следующую навигацию 1982 года. С нескрываемым удовлетворением вспоминается бригадир сплавщиков Шилов Виктор Алексеевич. Это ему со старшим мастером сплава Умновым Владимиром Васильевичем и начальником лесобиржи Бабиковым Виктором Александровичем выпала доля спасать древесину из замерзшей реки в осеннюю пору навигаций 1981—1982 годов. И в те годы не оставили во льду ни одного замороженного плота. Многие подразделения порта (портфлот, ВПМ) принимали непосредственное участие в трудовом (но совсем не «кричащем») напряжении. Тогда подобные трудности считались трудовыми буднями. И во всех этих случаях самую неоценимую помощь оказывал начальник Норильскснаба Полищук Владимир Иванович. Он подолгу в эти периоды находился в Дудинке. Мы постоянно чувствовали его моральную поддержку. Все тяготы он разделял поровну с лесниками. Его рабочий день начинался в 6 часов утра и заканчивался поздним вечером. Первые и последние вопросы у него были о лесных делах. В отдельные дни приходилось докладывать ему пять и более раз. В самые сложные моменты он говорил: «Вам всем тяжело, но и мне нисколько не легче, будем вместе одолевать трудности, пока

 

- 232 -

не спасем лес. Он так нужен сейчас комбинату». Мне часто хотелось спросить у него: «У вас что, кроме лесных проблем и дел никаких нет?». Хотя я прекрасно знал, как велик его объем работы (не единожды приходилось бывать на совещаниях, планерках в порту Норильскснаба). За многие годы моего пребывания в системе Норильскснаба (Дудинский порт его подразделение) у меня сложилась убежденность, что в работу Владимир Иванович вкладывал все способности и силы, на остальное у него просто не оставалось времени. Может, так, может, не совсем (я-то ведь не очень был тесно связан с ним по службе). Не ведомо мне, как складывались его отношения с парторгами, профоргами, но уверен, что независимо от ситуации он отстаивал интересы рабочих и производства. Тут я должен сделать поправку: в годы социализма не было разногласий между парторгами и хозяйственными руководителями. Только одни ставили задачи, а другие их решали.

Время отодвигает годы. Наступают новые события. Тускнеет позолота великих народных свершений, но все равно! Когда приходится бывать в городе Норильске, смотреть на большой современный город, воздвигнутый за какие-то 35—40 лет в забытом богом краю на болотах и вечной мерзлоте, сравнивать сегодняшнюю Дудинку и Дудинский порт с теми, что я видел в первые послевоенные годы, даже мне, на глазах которого все построено, это кажется невероятным. Неужели это свершили люди? Обыкновенные простые советские люди. И в том безмерном трудовом подвиге есть огромная заслуга Владимира Ивановича Полищука, скромного, я бы даже сказал, застенчивого человека. И многих-многих людей, с которыми вместе работали и вместе жили. И все они работали для людей, порой забывая про себя.

Более 50-ти я лет работаю на Норильском комбинате. Слава Богу! Хором и палат белокаменных не имею, а все заработанные накопления (не только у меня, а у всего трудового народа) «проглотил» демократ-реформатор Гайдар, со товарищи (и ведь надо же — утверждает, что это самый разумный «государственный» шаг). Так что чувствую себя легко и свободно.

И тем не менее! Несмотря на все невзгоды прошлого и настоящего Дудинка остается в моей памяти самым дорогим воспоминанием, ее ветхие домишки, разбросанные по косогорам и берегам оврагов, кривые улочки без начала и конца, неимоверно грязные и непроходи-

 

- 233 -

мые дороги, нежные ромашки, а главное, гостеприимные и добрые в те лихие годины люди. Как забыть все это? Невозможно! Все равно, что предать свою молодость.

Смутные и тяжелые времена переживает наша Российская республика. Республика — все, что осталось от великой державы. Трудно людям и, главное, непонятно во имя чего несут они непомерные тяготы? Не обошла «черная туча» и наш Таймыр. И стоит Дудинка, заполярная столица, горько задумавшись: неужели и ей уготована участь северных городов — Диксона, Игарки и многих других? А что станет с малыми поселками, в забвении угасающих на лютых просторах тундры? Кто скажет? Кто ответит? И что дальше?

В будущем видится все, кроме покоя и умиротворения. А Дудинка? Совсем не далеко ее 330-летие. Может, за этим юбилеем повторится новый ее расцвет? Или придет еще больший упадок, как в иных городах России? Этого пока знать не дано. Можно только гадать.

И от безысходной неизвестности гнетет уныние: неужели титанический труд многих тысяч людей (где есть и моя малая доля), вложенный в освоение суровых полярных пустынь, был грубой ошибкой несгибаемых повелителей коммунистической олигархии?

А может, это неразумные «деяния» волею случая оказавшихся на вершине власти убогих наследников, бесшабашных разорителей несметных богатств, нажитых нашими предками? Нет ответа. Только время расставит истинную сущность событий и явлений на беспристрастных полках истории.