Святые берега

 

Давно это было. Так давно, что порой кажется, будто все Происходило в иной жизни или с кем-то другим.

В начале июля первого послевоенного года пассажирский речной пароход «Серго Орджоникидзе» медленно и осторожно пришвартовался к нагроможденным на берегу ледяным полям, поверх которых была сооружена площадка из деревянных щитов. Она заменяла причал для высадки пассажиров. Сразу от нее шли узкие трапы, и по ним перебирались люди на твердую землю. В те годы не было ледоколов, что сейчас легко разваливают ледовые горы, навороченные ледоходом, ни бульдозеров для разбивки и сталкивания занесенных на берега весенним паводком ледяных глыб. Оттого и лежал тогда лед до начала июля, а иногда и дольше, пока не растопит его незаходящее полярное солнце.

Легко вскинув на плечо свой немудреный скарб, и вышел вместе со всеми из трюма парохода и, вздохнув после долгой дороги полной грудью, огляделся окрест. Енисейский берег круто поднимался вверх. По его зеленому склону рассыпались ранние белые ромашки, кое-где пробивались желтые лепестки лютика, в отдалении по береговой отмели неторопливо расхаживались чайки и, взлетая, с криками кружились над пароходом, возле воды вились тучи комаров.

Утро было солнечное и совсем безветренное. Стояла удивительно тихая погода. Безоблачное голубое небо уходило куда-то в бездонную высь, а Енисей сверкал такой синевой, что, вглядываясь в его безбрежную даль, невозможно было различить, где обрывается небесный купол и начинается водная гладь.

Северная суровая красота замерла в причудливом, неповторимом, каком-то божественном великолепии.

В природе везде все прекрасно. А если и есть что-то обезображенное и изуродованное, то это сделали люди.

Берег был неровным. Недалеко от пристани его

 

разрывал глубокий овраг, на дне которого журчал ручей. К нему прижималась неширокая натоптанная проселочная дорога. Вся верхняя береговая часть была застроена ветхими жилыми избушками. Их убогость была поразительной. Они скорее походили на курятники или коровьи стайки. Может быть, среди них сохранились и те несколько полуразвалившихся лачуг из далекого царского прошлого, что упоминал в своих записках шведский полярный исследователь Эдуард Толль еще в конце XIX века.

Беспорядочно раскинувшись, неказистые и низкие, они, казалось, вырастали из земли какой-то бесформенной вытянувшейся чередой. Одна ее половина, перевалившись за овраг, исчезала за поворотом реки, другая, прилепившись к самому краю косогора, уходила в северную сторону. Потом я узнал, что каждая имела свое название. Застройки от оврага до устья реки Дудинки именовались «крышами Парижа», по другую сторону оврага — «Шанхаем».

Откуда, из каких глубин восходит их происхождение, я достоверно ни от кого не слышал. Да и не очень старался разузнать их историю. Говорили по-разному. Одни — что завезли их заезжие моряки, другие — торговый люд. Может быть, в какую-то годину бывалые «морские волки», объездив полсвета, проплывая в поисках мягкой рухляди или по другому промыслу мимо дудинских берегов, завернули в село и, задержавшись в неуютных, но гостеприимных домишках, нагрузившись богатой добычей, в знак «благодарности» при расставании подарили им эти названия. (Старателей «пожалеть» и тут же обобрать доверчивый и беззащитный народ и в те времена хватало в достатке.) И, отплывая осенним вечером, в опустившихся сумерках смотрели из теплой каюты парохода на жалкий фасад заброшенного села с одиноко терявшимися огоньками, переговаривались, насмешливо иронизируя: «Вот и здесь расстаемся с «Шанхаем» и «крышами Парижа».

А возможно, потому, что в эти трущобы легко можно было войти, но не так просто выйти, хорошо «погулявшие» торгашишки после «удачной сделки», запутавшись в многочисленных проходах и закутках, в сердцах окрестили их так. Кто знает?

Теперь уже не осталось ни одного строения, и лишь по кое-где догнивающим столбикам да остаткам заросших печных оснований можно с трудом догадаться, что здесь стояли жилища и в них ютились люди. А вот назва-

 

ния этих мест еще долго употреблялись в разговорах после тога, как их покинули последние жители.

Поднявшись вдоль ручья к большой дороге, что проходила по береговой улице (она до сих пор называется Советской), мы перешли по деревянному мосту на другую сторону оврага и поднялись на пригорок. С него была видна вся панорама пугающего холодными легендами далекого северного поселения. Даже неопытным взглядом можно было определить, что застройка домов на протяжении всех времен выполнялась без всякого плана. Не видно было четко разграниченных улиц, не просматривались переулки, а уж о каком-либо архитектурном оформлении и говорить нечего.

Большинство балков, сгрудившись в кучки по несколько штук, стояли под общей крышей. Некоторые, прицепившись на маломальском возвышении, выделялись особняком и стояли друг от друга на довольно большом расстоянии. Были и такие, что выползали совсем близко к дороге, мешая проезду не только на лошадях (автомашин тогда я не видел), но и создавая неудобства для пешеходов. Только на главной дороге по улице Советской с поворотом на улицу Островского и затем на Ленина не имелось никаких помех.

Наиболее густо были застроены оба берега по оврагу. Видимо, жителей привлекала близость воды в ручье. В ту пору вода в нем отличалась чистотой и годилась не только на хозяйственные нужды, но и для питья. Вся кавалькада разномастных и разнокалиберных жилых и хозяйственных построек, будто пригнутых к земле зимними холодными ветрами, убегала вверх до подножия гряды довольно высоких, изрезанных холмами гор.

Общий вид старинного села был уж очень захудалым. Столице Таймыра в ту пору нечем было особо гордиться. Правда, на общем фоне деревенской нищеты кое-где выделялись добротные двухэтажные здания. Но их было совсем мало. Недалеко от моста размещался большой больничный корпус, чуть левее стояли два административных учреждения (жаль, что одно из них недавно сгорело). Чуть повыше на пригорке величаво выделялся над окружавшими его избушками только что построенный клуб порта. Пожалуй, это было самое красивое здание в то время.

На улицах было безлюдно. Изредка одинокие прохожие не спеша шли в сторону реки. Все выглядело совсем по-деревенски и производило умиротворяющее впечатле-

 

ние, веяло необъяснимой успокаивающей теплотой. Сами по себе отодвинулись страхи, сковывающая душу тревога вдруг, обессилев, отступила.

В Красноярске в ожидании парохода, да и в пути, пока плыли по Енисею, столько наслушался про дикую таймырскую суровость, что все увиденное как-то не воспринималось. Против воли вкралось ледяное сомнение: «Что-то не так. Дудинка ли это? Возможно, еще ТАМ что-то изменили и совсем в другое место завезли. Мало ли какие повороты бывают в жизни». Но смятение длилось недолго: «А не все ли равно! Самое страшное давно позади. Стоит ли кручиниться, когда тебе только перевалило за 20. Да и скитаться по чужбинам остается меньше трех лет. Как-нибудь, а там и домой...»

Ох! Как иногда мы путаем желаемое с действительностью, как человеку хочется отвернуться от превратностей судьбы и обмануть самого себя. Но человек может видеть только в прожитой жизни, и никому не дано знать, что сталось бы с ним, сверни он, вольно или невольно, на другую жизненную стезю...

Так произошли моя встреча и знакомство с невзрачной деревянной Дудинкой, приютившейся на суровом берегу Енисея в необъятных таймырских просторах...

Каждый раз после долгой полярной зимы, когда, согретая ласковым солнцем, оттаивает земля, а тундра покрывается многоцветием трав, словно сказочным ковром, мне вспоминается далекий, потерявшийся в непрерывном потоке времени мой первый таймырский день.

И встают перед глазами безмолвные енисейские берега, заваленные громадой искристого, переливающегося радужными красками кристально чистого льда, прозрачный воздух, утонувшие в серебряном зеркале реки опрокинутые навзничь небеса и растянувшаяся колонна устало идущих по пыльной дороге, которой, казалось, нет конца, разноликих людей. Людей, чье терпение, долголетний беспримерный труд на заполярных стройках можно приравнять к подвигу.

Сложное и тяжелое было время. Трудно было всем. И не только здесь, на Таймыре. Разве легче было жителям блокадного Ленинграда? Или крестьянам, впрягшимся в плуг вместо лошадей, пахать землю по 15—16 часов в сутки? И так ведь было не один год уже после изгнания фашистов: опустошительные войны, навязанные «миролюбивыми демократами империализма», несгибаемая пря-

 

молинейность политики наших верховных повелителей и бессмысленные перегибы на низах дорого обошлись народу. С неимоверными трудностями восстанавливалось разрушенное войной хозяйство, еще тяжелее возводилось новое, да еще в таких суровых краях, как таймырская тундра.

В те времена работали все. Жить хотелось каждому. Мне тоже пришлось проколесить через города и веси тернистыми дорогами от московской Лубянки до Полярного круга больше 13 лет, разделить сполна тяжелую чашу испытаний, выпавших на нашу общую долю. Все повидал, все претерпел. И тяготы житейские, и несправедливость людскую. Встречал и таких людей, перед душевной святостью которых, словно перед алтарем, всегда готов опуститься на колени.

Уже давно все кануло в вечность, а противоречивые чувства не дают покоя, бередят и будоражат душу. На одной стороне стоят непостижимые уму свершения, на другой — несмываемые пятна. Отторгаю все плохое, но умалять великие победы нашего народа не могу, не имею права, да и совесть не позволяет. Размышляя над событиями минувшего, величием и трагедией тех лет, невольно задаюсь вопросом: «Чего было тогда больше — хорошего или плохого?» Какой мерой взвесить? С чем сравнивать? С преступно-криминальным сегодня или ничего не обещающим завтра? Нет у меня ответа. Пусть скажут другие. Я же принимаю прошлое, каким оно было, не кляну, никого не виню и не осуждаю.

С тех пор прошло много времени. Сколько воды утекло в Енисее? Не измерить. Сколько и каких людей прошло по дудинским дорогам? Не сосчитать. Все изменилось. На месте старых глинобитных лачуг и засыпных балков появились широкие жилые кварталы, поднялись вверх каменные многоэтажные корпуса. Уже давно жители Дудинки переехали в благоустроенные светлые, просторные квартиры. У каждой семьи есть телевизор, у некоторых два. При желании всегда и в любое время можно переговорить с самым далеким российским городом. Раздвинулись улицы, асфальтом покрылись главные дороги города, нескончаемым потоком движется автотранспорт. Дудинку с Норильском соединила широкая автомобильная трасса. Регулярно выполняются маршруты Дудинка—Алыкель—Норильск— Дудинка. Не надо ломать голову, как добраться до аэропорта и не опоздать на самолет. А как много построе-

 

но за эти незаметно промчавшиеся годы новых лечебных учреждений, детских яслей, садов. И всем все казалось мало, мало. Спешили сделать еще больше. Теперь одна забота: как сохранить, что сделано.

Совсем другим стал Дудинский порт. Вместо короткой стенки низких бревенчатых причалов многокилометровая бетонная стена причальных сооружений. Забетонированы сотни тысяч квадратных метров складских площадей, к каждому причалу подведены автотранспортные подъезды и железнодорожные пути. Мощные морские корабли приходят в Дудинку в нестерпимо лютые морозы, десятки портальных кранов склоняются над судами. Электрифицирована самая северная железная дорога Дудинка — Норильск.

Наиболее интенсивное развитие Дудинского порта и города началось с 50-х годов. К началу горбачевской «перестройки», принесшей развал и разруху, Дудинка успела стать современным цивилизованным городом и удивительным портом на могучей сибирской реке, сравнимым с самыми лучшими и большими портами как по грузообороту, так и механовооруженности. Сейчас даже трудно представить, как бы выросли город и порт, если бы их развитие шло прежними так называемыми темпами «застоя», какие бы могли возникнуть и образоваться новые отрасли народного хозяйства. «Перестройка» и последовавшие за ней реформы застопорили рост промышленности, сельского хозяйства, строительства, легли тяжким бременем на духовную и нравственную жизнь округа. Что тут поделаешь? Идем вместе со всей страной в ногу. Как будет дальше? Да никто не знает. Можно только безошибочно утверждать, что, если замрет жизнь в Дудинском порту, все остановится на Таймыре, пропадут все достижения, созданные в прежние времена.

Перебирая в памяти веху за вехой, год за годом, я вспоминаю простых людей, руками которых возводились стройка за стройкой, осваивался и покорялся Север. Тогда каждый день был ударным. Каждый ушедший год вселял уверенность и спокойствие за будущее. Какую надо было иметь волю, энергию, чтобы сотворить это неимоверное заполярное чудо!

Сквозь частокол ушедших лет встают имена первых руководителей порта, Дудинки и всего Таймырского округа. Ксинтарис Василий Николаевич, Стифеев Тимофей Гаврилович, Афанасьев Александр Александрович,

 

Всесвятский Владимир Николаевич, Лазарев Михаил Иванович, Колониченко Алексей Федорович, Михайлов Христофор Семенович, Росляков Александр Панфилович, Тихонов Сергей Федорович... Разве упомнишь всех. С их именами возникают, словно наяву, торжественные митинги, рабочие собрания, профсоюзные конференции, где передовики и организаторы производств с рабочей гордостью рапортовали об одержанных трудовых победах.

Тяжелое было время. Всем было трудно, но особенно тяжело руководителям первого звена. Сейчас от всех только и слышно: жить становится все невыносимее. И они но многом правы. Но никто почему-то не хочет осознать, что происходит это оттого, что все больше и больше людей отчуждается от полезного труда, уходит на «легкие прииски», а остальные, неудачники, со злобой оглядываясь на стремительно богатеющих предприимчивых бизнесменов, опускают руки, работают все хуже и хуже, при возможности растаскивают государственный амбар, а что не под силу утащить, разрушают, ломают и, разрушая, озлобляются еще больше. Вновь почти ничего не создается, а созданное ранее разваливается на глазах. Оттого и смятение в душах, пустота.

Людям же до нас было намного труднее. Но в этом и было их счастье. Они гордились результатами своего труда, в труде обретали удовлетворение, у них была цель. Цель единая и общая, а теперь ее ни у кого нет, никто не может сказать, какие же государство и общество мы строим, и в этой сумятице мечемся, отыскивая выход. А его нет. В исступлении ставим диагноз — безысходность. Слабый огонек в конце туннеля, о котором твердили «господа демократы», и тот пропал в беспросветной мгле.

Сейчас уже почти никто, может за малым исключением, не вспоминает имена тех, кто сделал неизмеримо много в строительстве и развитии порта, города, всего Таймырского округа. (И пусть это звучит банально — делалось все на благо народа.) Они по праву принадлежат к той когорте первопроходцев и созидателей земли таймырской, что своим подвижническим трудом заложили фундаменты главных строек комбината и Заполярья. Каждый из них заслуживает доброй памяти, и, возможно, когда-нибудь их труды будут оценены по заслугам и записаны в народную книгу памяти. Создание музея истории порта, которая прослеживает основные вехи его развития и дела главных руководителей, — неоценимая заслуга ны-

 

нешнего руководства порта. Дай Бог, чтобы было доведено до конца это доброе дело.

Я знал многих этих людей, встречался с некоторыми. О каждом из них остались самые хорошие воспоминания. Они все разные, но отличительными чертами их характера были огромное трудолюбие, терпение, высочайшая ответственность за выполнение стоящих перед ними задач без претензий на привилегии за их титанический труд.

О привилегиях. Может, у каких-то московских или екатеринбургских вельмож и были царские привилегии, и кутили они по-боярски (что в свое время яростно критиковали демократы из бывших членов КПСС), то мне неведомо. А вот что у дудинских руководителей порта и города ничего подобного не было, это я точно знаю. Приходилось бывать у некоторых на квартирах, видывал их «излишества».

Они с достоинством выполнили свой гражданский и человеческий долг, оставив наследникам в качестве дивидендов чистоту совести, порядочность и досаду за незавершенность дел. Об одном из этих людей с уважением и благодарностью хочу рассказать, осветить некоторые эпизоды из его трудовой жизни, в которых сам был участником или молчаливым свидетелем.

Заранее признаюсь, что, возможно, взялся за непосильную работу. Но делаю это затем, чтобы удержать в этом водовороте безумных перемен в памяти людей имена ушедших и уходящих пионеров и покорителей таймырского Севера.

Этот человек долго был руководителем многотысячного коллектива, в котором я проработал всю жизнь. Звали его Владимир Николаевич Всесвятский. О том, что живет такой человек на Таймыре, работает где-то на стройках комбината, я слышал от разных людей еще в 40-е годы. Впервые свел меня с ним случай, причем довольно курьезный, когда я уже работал диспетчером лесного хозяйства. Это было в первой половине 50-х годов. В то время много возили леса в Норильск по железной дороге. Отправляли его маршрутами из 17—20 вагонов. Придерживались этого правила строго. Никаких отступлений не было. Поставят 18 вагонов, и через 1 час 15 минут весь маршрут должен быть загружен. Если возникал какой-то сбой хотя бы на одном вагоне, задерживался весь состав, а на сортировочной станции из-за этого простаивал другой, подго-

 

товленный к погрузке, порожняк. Оперативная служба железной дороги работала очень четко. Диспетчеры и начальники всех рангов получали в любое время самую точную информацию о движении поездов, знали с точностью до минуты время простоя вагонов под обработкой.

В те годы иным был порядок ответственности за погрузочно-разгрузочные работы. В первую очередь спрос начинался с диспетчеров цеха, то есть с нас. Больше всего донимали диспетчеры порта. Никакого спасу не было от них. За каждую минуту простоя трясли до умопомрачения. Когда же простой переваливал норму на 10 минут, подключали начальника цеха и начальника железнодорожного узла, а уж если больше, то в разбирательство вступали начальник порта, диспетчер комбината и... пошла писать губерния. Шум поднимался невероятный. Спрашивали и ругали нас все, кто находился выше по административной лестнице. А спрашивать и ругать тогда умели.

Однажды не заладилась погрузка леса на вагоны у женских бригад. Работали они в отгороженном объекте, отдельно от мужчин. Погрузка леса на вагоны выполнялась вручную. Веревками по слегам затаскивали на платформу бревна, сзади поддерживая рогачами. Надо сказать, что в тот период, вскоре после амнистии, женщин осталось намного меньше, но еще несколько бригад было. Они и раньше работали неважно, но все же как-то умудрялись укладываться в норму. Но вот после того, как прошла амнистия, женщины, в ожидании грядущих перемен, стали работать совсем плохо.

Диспетчер порта уже дважды спрашивал у меня об окончании погрузки, но я почему-то не прореагировал на это. (Были и раньше случаи, когда женщины на несколько минут не укладывались в норму.) Когда уже весовщик железной дороги сказал, что вагоны у женщин загружены только наполовину, меня прошиб пот. Бросив нее, с тревогой побежал на место погрузки. Пройдя через проходную на женский участок, уже издалека определил, что там неладно. Женщины стояли кучкой. Уж не бревном ли какую пришибло? Тогда беды не оберешься, такая заварится канитель. В те времена за технику безопасности взыскивали круто. Но, подбежав поближе, увидел, что женщины разговаривают с каким-то высоким мужиком. Я его раньше не видал.

К женщинам в их зону часто пробирались заключенные мужчины, видел и узнавал их сразу. Те вели себя

 

тихо и примерно. А этот! Собрал вокруг себя целое звено женщин, не обращает ни на кого никакого внимания, преспокойно беседует с ними. Видит, что подхожу, и ноль внимания. Одет просто, но чисто. Подумал, может, лагерный «придурок» или «пахан». Но нет. Эти найдут другие возможности для свиданий. Тревога прошла, появилась злость. Я подошел и спросил строго: «Ты что мешаешь работать?» Он повернулся ко мне. В его взгляде, добродушно-насмешливом, я прочитал: «Тоже мне, блюститель порядка отыскался».

Женщины примолкли и посматривали как-то с ухмылкой. Это меня подзадорило, и уже было собрался сказать, чтобы убирался подобру-поздорову, а не то найду управу. Но тут же раздумал. «Если этот тип пришел выбирать себе «маруху» и не побоялся пролезть под колючей проволокой, то раздумывать не станет. Такой верзила огреет кулачищем по башке, шапка не поможет, скоро не очухаешься».

Совсем недавно пробрался «ухажер» на «женскую половину», тоже днем, а за ним увязался охранник. Так он так двинул этого надзирателя в скулу, что насилу отходили в медпункте. Потом всех женщин «перетрясли». Все допытывались, кто такой был, как фамилия. А те уперлись и твердят одно: «Знать не знаем его, отстаньте от нас». Так ничего и не добились. Разговоров об этом было много. Вспомнив этот случай, я тут же убавил свой воинственный пыл. Обратился к нему совсем миролюбиво: «Ты отойди пока в сторонку ненадолго. Пусть они догрузят вагон, потом и познакомишься с любой. А то с меня за простой вагонов диспетчер порта с маневровым всю шкуру сдерут». Мужичище захохотал и сквозь смех властно сказал: «Так прямо всю и сдерут. Ты, наверное, перебарщиваешь. Не такие уж они страшные».

Что-то в нем было особенное, отличало от других. Ведет себя смело, даже о диспетчерах порта говорит без страха, как о равных себе. Тогда я в откровении, подчеркивая превосходство «верховных» диспетчеров, но и с некоторой на них обидой воскликнул: «Что ты! Ты не знаешь их! Это такие янычары, не приведи Бог! Только звонить начинают их телефоны, как сразу дрожь всего пробирает». Он, продолжая улыбаться, теперь вроде бы пожалев, сказал: «Ну что уж ты такой робкий? Не поддавайся».

Я все больше и больше проникался к нему симпатией (сам же в этом котле варился, а этого «голубя»,

 

наверное, недавно заарканили, да и в женскую зону он пролез впервые, повадки не те — бестолков очень). И мне захотелось уберечь этого неопытного кавалера от неприятностей. Совсем по-дружески сказал ему: «Давай, идем, а то чего доброго появится мое начальство или вынырнут надзиратели, тогда в «бур» попадешь, да и мне за тебя холку наломают». Я взял его за рукав, как бы приглашая за собой, обернулся и с ужасом увидел, что в нашу сторону торопливо двигались начальник лесного хозяйства Дудинский Иван Иванович и его заместитель Гедеванишвили Арчил Васильевич. Меня, как молнией, пронзило. «Ну, все! — подумал я. — Теперь пиши пропало. Видимо, за простой вагонов им уже такой нагоняй из управления влепили, что сюда чуть ли не бегом идут. Все зло сейчас сорвут на мне. И надо же, так некстати и не вовремя появился этот долговязый. И ведь какой! Они к нам спешат, а он стоит и даже не собирается исчезнуть!»

Голова пошла кругом. Но, подойдя совсем близко, запыхавшиеся Иван Иванович с Арчилом Васильевичем дружно наперебой поздоровались: «Здравствуйте, Владимир Николаевич!» Мой собеседник, здороваясь с ними, спросил: «Ну, где вы пропадаете? Я уже все штабели облазил да и с вашими помощниками успел побеседовать. Плохо у вас, плохо очень! Не придумаешь хуже. Ну ладно! Идемте к вам, переговорить надо». Глядя на меня, сказал: «Бывай здоров. Ступай работай. А диспетчерам скажи, что в простое вагонов виноват Всесвятский».

О том, что вновь назначенным начальником порта стал Всесвятский, я уже слышал, а вот увидел его впервые. Ошарашенный, долго и оторопело смотрел им вслед.

На следующий день рано утром я взял сводку о проделанной работе за прошлые сутки и направился к руководству. В приемной секретарша предупредила: «Там он и еще много начальников». Потоптавшись немного, после некоторого раздумья я несмело открыл дверь и вошел. На меня не обратили внимания. Среди присутствующих я увидел главного инженера порта Лазарева Михаила Ивановича, начальника дудинских лагерей Липатова (имя и отчество я за ненадобностью забыл, но ничего плохого о нем сказать не могу). Они сидели за одним столом с начальником лесного хозяйства Дудинским Иваном Ивановичем. Разговор был серьезный, это я понял сразу. Говорили в основном двое, Лазарев и Липатов. Владимир Николаевич стоял и смотрел в окно, участия в разговоре не принимал.

 

С самого начала я понял, что речь идет о наших «лесничках». Прийти к какому-то согласию они не могли, и поэтому Михаил Иванович очень «кипятился». Он выдвигал самые разумные аргументы, против которых трудно было что-либо возразить: погрузка вагонов ведется с простоями, раскатка бревен в штабеля производится без всяких правил и норм (а раскатка тогда производилась подбором бревна к бревну), но самое страшное — это высокий травматизм среди женщин. Дудинский, бывший фронтовик, всего повидавший, стоял горой за Лазарева.

Михаила Ивановича Лазарева я знал уже давненько и понимал, что он сейчас просто так без боя не отступит. Характер у него был крутой, напористый. Он легко возбуждался, со всеми вел себя независимо. Был очень трудолюбив, имел неплохие организаторские способности. За малейшие промахи в работе строго взыскивал с любого работника, независимо от занимаемой должности, особенно когда усматривал элементы лености или бездельничества. По отзывам близко знавших его людей, в обиходе был прост и бескорыстен. Эти качества скрашивали резкость и непредсказуемость действий в его поведении. Но в данный момент, хоть и горячился, за рамки приличия не выходил, понимая важность и сложность вопроса. Начальник лагерей Липатов твердил: пусть женщины работают где угодно, но при одном условии — в отдельной от мужчин зоне. Эту инструкцию еще не отменили. Спор разгорался.

Всесвятский отвернулся от окна, подошел к столу: «У вас жены и дочери есть? — Все примолкли. — Ну а матери? Так вот, вообразите, что это они грузят бревна на вагоны. И у каждой в голове одна мысль: успеть бы отскочить, когда бревно сорвется и будет падать на них. Я вчера насмотрелся на их погрузку. А Липатов, наверное, не видел этого. — Чуть помолчав, продолжил: — С завтрашнего утра женщин на лесных работах не должно быть. И никаких зон на производстве между мужиками и бабами не городите. Они, кроме обузы, никому ничего не дают». Я про себя прошептал: «Вот дает! Ну зато и нам будет меньше неприятностей». Начальник лагеря (мне показалось, что он тоже был доволен), как будто боясь, что Всесвятский передумает, спросил: «А мне как доложить на свой «верх»?» — «Так и доложите: распорядился Всесвятский».

Чтобы принимать такие решения в то время, хотя и «потеплевшее», надо было быть смелым человеком, с

 

крепкими нервами и иметь большую душевную щедрость и сострадание к людям. Всякое случалось за подобные самовольства и с более «высокими» людьми. Но тут все обошлось. Женщин на лесной бирже больше не было. Работа пошла много лучше. Мы, диспетчеры, это сразу оценили. Со стороны может показаться: что тут особенного, и не такое слыхали! Но нет! Сколько женщин освободил от совсем неженского труда своим решением один человек, не задумываясь о возможных неприятностях. И оценить это по-настоящему могли только те женщины, что работали на лесных работах. Жаль, что очень немногие из них узнали, что сделал Владимир Николаевич. В те времена такие дела не афишировались.

Когда в затянувшемся споре Всесвятский поставил точку, все вздохнули облегченно, и разговор оживился. Владимир Николаевич продолжал: «Такая пещерная технология не только женщинам, но и мужикам не под силу. Надо все механизировать, начиная с плота и кончая отгрузкой леса. Особенно погрузку бревен на вагоны».

В те далекие 40—50-е годы почти все погрузочно-разгрузочные работы на лесе выполнялись ручным способом. В последующие годы при непосредственном участии Всесвятского и по его предложению был разработан проект расширения и реконструкции элеваторной стенки. Этот участок стал основным грузовым объектом круглого леса в лесном хозяйстве. На нем в период всей навигации бревна грузились из воды сразу на железнодорожные вагоны без каких-либо промежуточных операций. Сразу поднялась производительность труда, значительно облегчился труд, а главное, обеспечивалась почти полная безопасность грузчиков. В наиболее напряженные дни только на этом участке отгружалось в Норильск более 40 вагонов в сутки. Теперь мы грузим столько в месяц: шахты закрылись, строительство сократилось, да и дерево во многом заменили другие материалы.

С самого начала пребывания в должности начальника порта Всесвятский постоянно вращался в коллективах рабочих бригад. Структура порта в те годы была громоздкой. В ее систему входили все вспомогательные подразделения, взаимосвязанные с производственно-хозяйственной деятельностью порта: железнодорожный цех, ППТ (теперь это ТОРО), ЖКО, энергоцех, телефонная связь, строительная контора «Портстрой», даже конебаза. Все лагеря заключенных в определенной степени находи-

 

лись в подчинении руководства порта. У городских властей оставались только школы, больницы, органы правопорядка, да и то все они работали в тесном контакте с портовиками.

Всесвятский в любое время суток мог находиться на причалах, строительстве, у железнодорожников. В первые навигационные недели он почти не покидал производство.

Задерганный круговертью работ, тем не менее, находил время для бесед с рабочими и по мере возможности разрешал их проблемы с присущей ему человеческой гуманностью.

Однажды в начале навигации, когда все речные причалы находились еще под водой и обработка судов производилась на ледяном и ряжевых причалах, находящихся на территории лесобиржи, подошла к помещению нашей славной конторы большая группа людей. Впереди был Всесвятский. Они прошли мимо нас и направились к складу металлопродукции. Этот склад в зимний период загружали медными листами, чтобы весной по высокой воде транспортерами через ледяной причал, намороженный зимой, отгрузить в баржи. Технология погрузки меди была несравнима с теперешней. Тем не менее, такой вариант обеспечивал начало обработки судов много раньше, чем открывались основные причалы. Наморозка причала и обработка судов по этому варианту производились уже много лет. Создателем этого был Стифеев Тимофей Гаврилович.

Владимир Николаевич вошел в помещение склада. С ним были главный инженер М.И. Лазарев, начальник речного участка Ю.Г. Стамболи, кто-то из диспетчерской порта и еще несколько норильчан, которых я не знал. Я тоже вошел за ними, хотя, откровенно говоря, меня туда никто не звал, да и делать мне там было нечего.

В складе женщины вереницей от штабеля до транспортера переносили медные листы. Большинство из них таскали носилками, некоторые на специальных устройствах на спине. Кто-то из присутствующих похвалился: «Видите, как налажено дело!» Всесвятский не обратил на это никакого внимания и продолжал смотреть. Мне показалось, что он чем-то недоволен. Взгляд его был прикован к одной паре невысоких женщин. Дождался, когда они прошли с носилками от штабеля до приемного стола перед транспортером, с трудом их подняли и опрокинули лист. Стоявшей рядом с ним бригадирше велел подозвать их.

 

Они подошли, не выпуская носилок из рук. По виду это были довольно молодые девчата. Сначала мне подумалось, что он хочет сделать им какие-то замечания: девчата работали явно хуже других.

«Опустите, — сказал Владимир Николаевич. Сам взялся за ручку носилок, приподнял одну сторону. Разглядывая, спросил: — А как же вы работаете?» Ручки носилок были какого-то прямоугольного сечения, края не обструганы. Присутствующие пододвинулись. Он взял за плечо одну из женщин и велел ей показать руки. Замешкавшись или не поняв сразу, она протянула ему обе руки прямо в рукавицах. Он сам стянул рукавицу с одной руки, сказал: «Разожми кулак» (кулак был чуть больше воробьиной лапы). Когда женщина распрямила пальцы, то все увидели, что ее ладонь покрыта сплошной лилово-красной мозолью, а из пальцев просачивалась кровь. Всесвятский взял ее руку в свою большую ладонь, немного подержал, будто хотел удостовериться, что все это в действительности так. Потом, опустив ее руку, сказал: «Ладно. Иди уж! — обратился к другой: — У тебя тоже так?» Та покорно опустила голову.

Спросил бригадиршу: «А как остальные?» Та бойко отрапортовала, что у всех все хорошо, вот только у этих двух «доходяг» такие болячки. Мол, не знаю, что делать с этими неженками. «Я вот сниму тебя сейчас с бригадирш и поставлю вместо них таскать эти носилки, тогда быстро сообразишь, что делать», — в голосе Всесвятского зазвучали металлические нотки (Владимир Николаевич умел не только жалеть, он мог очень строго спрашивать). «Да у меня же задание», — в оправдание притихшим голосом сказала бригадирша. Помолчав немного, Владимир Николаевич приказал: «Сейчас же отправьте их обеих в зону и, пока не заживут руки, ни на какую работу не посылать. И нарядчикам скажите, что я освободил их от работы. А то ведь чего доброго в карцер засадят. Знаю эту публику. Я проверю».

При этих словах у меня почему-то защекотало в носу. Хотя я человек не очень сентиментальный. Повернувшись к умолкнувшим помощникам, он сказал: «Так чего же вы мне всю дорогу хвастались? А вы ведь, Михаил Иванович, тоже вроде бы поддакивали». Лазарев завертел головой, отчего очки у него засверкали. С досадой отреагировал — придется «вправлять мозги» Стамболи. Как «вправлял мозги» Михаил Иванович, об этом знали многие. Ю. Г. Стамболи вжал голову в плечи.

После небольшой паузы Всесвятский сказал: «Сей-

 

час мы ничего не сможем изменить. Но надо поставить на эту работу мужчин. Ведь раньше здесь не работали женщины. Почему мне все время приходится вытаскивать их то из-под бревен, то из-под медных листов?» Сейчас, когда все операции на погрузке металлопродукции полностью механизированы, этот эпизод из далекого прошлого ярко встает в памяти.

Вспоминается еще один, казалось бы, на первый взгляд совсем обыденный случай. Было это в одну из навигаций середины 60-х годов. Шел завершающий этап этой тяжелой страды. Я не знаю легких навигаций. Трудных было много. А в этот год она была особенно напряженной. С развитием талнахских месторождений резко возросла потребность в строительных материалах, материалах технического и промышленного назначения, автотехнике и прочих товарах народного потребления. Увеличился грузооборот в порту. Всесвятский уже давно работал начальником Норильскснаба, но всегда приезжал в Дудинский порт, когда возникали трудности. И, как правило, всегда к концу навигации, в ее завершающий период. В этот раз он приехал много раньше.

Прогноз погоды на первую декаду октября был неутешительным, а объем работ на оставшееся время был большим. Плохо, очень плохо складывались дела у лесников. Уже были заложены круглым лесом все складские площади, большая часть территорий занята в затопляемой зоне, а плоты все шли и шли. Очень тогда нужен был лес для строек комбината. В последних числах сентября был принят 14-й по счету плотокараван. Спешно разводили его по гаваням бревнотасок, причаливали секции к берегам, поднимали их вверх против течения, чтобы освободить плотовый рейд для приема последнего каравана. Подход в этот день почему-то задерживался.

Приближался вечер. Октябрьские сумерки незаметно опустились на землю. Еще утром было тепло, а с середины дня потянул холодный северный ветер. Во второй половине дня он усилился, вечером повалил снег. Сведений о приближении буксировщиков не поступало. Напрасно выходил я на балкон сплавной конторы и вглядывался в белесую темноту. Ничего утешительного не сообщали ни диспетчеры порта, ни служба ЕнУРПА. Шел девятый час вечера. Плот как пропал. Обычно в такую погоду речники плоты не водят. Но в этот раз, невзирая на шторм и темноту ночи, тащили его. Близки были морозы.

 

Наконец затрещал телефон, и диспетчер ЕнУРПА сообщил, что плот уже на подходе, только из-за густого снега его плохо видно. Я начал собираться. Катер давно стоял в гавани бревнотаски. В это время услышал тяжелые шаги на лестнице. Кто-то подошел к двери, но в темноте не мог отыскать дверную ручку. Я подошел, толкнул дверь и увидел Всесвятского. Согнувшись в дверном проеме, Владимир Николаевич незлобно пробурчал: «Метет, словно сдурела». Отряхиваясь от снега, поздоровался. Прищурившись, сказал: «А у тебя тепло». «Дров не жалеем», — ответил я. «Далеко собрался?» — «Плот уже заходит, сейчас поеду, посмотрю, что в нем уцелело при таком шторме».

Лесники всегда встречали каждый плот за два часа до его прихода в порт. Такой порядок. Но тогда при разыгравшемся шторме никакой катер на Енисей выйти не мог. Поэтому осматривать состояние плота можно было только после заводки его в устье Дудинки. «Поедем вместе», — сказал Владимир Николаевич.

В том, что Всесвятский решил отправиться со мной навстречу плоту, ничего удивительного не было. Он и раньше так часто поступал. Возьмет начальника сплава, а если его не окажется поблизости, мастера, а то и просто один. Чаще всего он так поступал, когда надвигались морозы. Знал Владимир Николаевич, как тяжел труд лесников на выгрузке бревен из воды, особенно когда она начинает замерзать. А как выкайливают бревна изо льда, он видел своими глазами. Вспоминал, правда, нечасто про зимы 47—48 и 52—53 годов, когда в затопляемой зоне было много леса. Особенно 53-й год. Тогда на затопляемых территориях было около 250 тысяч кубометров древесины. Причем из этих объемов добрая половина, по образному выражению Арчила Гедеванишвили — тогдашнего главного лесника, — была «полуобсушена». Под «полуобсушкой» понималось, что весь низ леса заморожен и только поверхность бревна чуть выступает надо льдом. Я тоже все видел. И не только видел, но и самому пришлось выкайливать вместе со всеми.

Картина впечатляющая. Тысячи людей разных профессий — учителя, медработники, служащие райкома, окружкома, исполкомов и прочих городских служб — шли на помощь рабочим порта. Выполняли тяжелую работу. Привлекались не только работники городских организаций, были и норильчане. Спасением народного добра занимались всем миром. В те зимы вывозка леса из затоп-

 

ляемой зоны была главной задачей руководства порта. Большую помощь оказывало руководство комбината. Вспоминать просто. А вот организовывать людей было неимоверно трудно. Требовалось огромное количество инструмента — ломов, кирок, лопат. Нужно было обеспечить рабочих обогревалками, питанием, водой, транспортом. Разве все перечислишь! Через реку Дудинку был проложен железнодорожный путь, и с февраля месяца в 1953 году по нему железнодорожными составами вывозили лес с левого берега. И ведь вывезли — все 250 тысяч кубометров! Вспоминать трудовые будни тех лет нельзя без удивления.

Плот осмотрели быстро. Несмотря на шторм, он был невредим. (Немного времени трепал его ветер, да и учаливали плоты тогда лесники по всем правилам.) На обратном пути возле причала Всесвятский спросил: «Сколько выгружаете за сутки?» «5,5 тысяч» (или 6 тысяч кубометров, сейчас уже плохо помню), — ответил я. Подумав немного, видимо, прикидывая в голове, сказал: «Нужно не меньше девяти тысяч кубометров, иначе заморозите. Завтра с утра берите портальный кран, крайний на речном причале, и закладывайте всю территорию в сторону морского участка». Тогда еще речные причалы с морскими не были соединены единой причальной стенкой.

Когда сошли с катера, спросил: «А что ты все время чихаешь?» Я признался, что еще позавчера переходил по пучкам плота, оступился и упал в воду. Вот, наверное, и простыл. «Сейчас подойдем к моей машине — она где-то здесь рядом — и поезжай домой. Лекарства-то есть?» «Есть», — говорю. И вспомнил, как много лет назад заболел начальник коммерческой службы М. Харитонов. Нужных лекарств не нашлось в Дудинке. Всесвятский где-то раздобыл их в Норильске, пакет вручили нарочному и отправили первым товарным поездом. Я под утро бегал за ним (а тогда я работал диспетчером порта) на нашу железнодорожную станцию, а оттуда в больницу. Когда пришел дежурный врач, сказал, что уже три раза звонили, спрашивали, принесли ли лекарства. Когда вернулся в диспетчерскую, позвонил в снаб. Мне сказали, что Всесвятский знает и не надо его тревожить, утро уже. Все это мгновенно пронеслось в голове, и я сразу же добавил: «У меня такое лекарство — как приму, так сплю, словно молодой бог. Все как рукой снимает».

Когда я садился в машину, он сказал шоферу: «Отвезешь его, а там приезжай сюда обратно». Я спросил:

 

— «А вы разве не поедете? Полночь уже». — «Нет, я еще схожу на причалы, видишь, что-то краны очень плохо ворочаются. При такой работе яблоки заморозят».

Машина отъехала, я посмотрел в окно. Сквозь смежную круговерть высокая фигура Всесвятского двигались в сторону причалов.

Утром из кабинета я позвонил диспетчеру порта. В трубке услышал голос Всесвятского. Он кого-то отчитывал за плохую работу в ночную смену. Спал ли он в эту мочь? Вряд ли. Впрочем, таких бессонных ночей у него было много. Диспетчер предупредил меня, чтобы я доложил Всесвятскому, как только начнем выгружать лес на причалы.

Через шесть дней лесные гавани в реке Дудинке заковало крепким льдом. Но лес уже был выгружен.

В последнее время Всесвятский работал в московской конторе. Когда мне доводилось бывать в тех краях, я всегда находил время, чтобы навестить его. К нему северян пропускали без задержки: «Проходите, он всегда вам рад».

Однажды весной я зашел к нему. Он был в приемной и что-то говорил секретарше. Увидев меня, сдвинул очки и тут же сказал: «Давай заходи, что-то тебя давно не было видно». Я никогда не слышал от него про какие-то личные невзгоды. Может, это оттого, что не так был близок к нему, но мне кажется, что это было в его характере.

В тот раз, когда я спросил у него, как здоровье, он с каким-то непривычным, несвойственным ему голосом сказал: «Да у меня-то, Коля, ничего. Вот супруга что-то начала сдаваться, — и тут же, как бы спохватившись, добавил: — Ничего, беру отпуск, поедем на курорт, все будет хорошо». Больше я его не видел.

Все люди уходят в небытие одинаково, только каждый человек по-разному оставляет свой след на земле. Всесвятского знал почти каждый житель Дудинки и Норильска. Но вряд ли найдется (а как бы хотелось!) такой человек, который смог бы сполна рассказать о его долгом пребывании на Крайнем Севере, обо всем, что он сделал в Дудинском порту и на комбинате, о его большом вкладе в развитие всего северного района. Он принимал участие в строительстве железной дороги, широкой колеи Дудинка—Норильск, в строительстве портовых сооружений, принимал на себя решение многочисленных серьезных задач

 

как в строительстве, так и эксплуатации важнейших производственных объектов, водоводов и сантехнических коммуникаций. Он очень многое сделал в развитии системы материально-технического снабжения комбината, в усовершенствовании контейнерных перевозок, круглогодичной арктической линии Мурманск—Архангельск—Дудинка, разработке внешней транспортной схемы Норильского промышленного района.

50 лет Всесвятский служил северянам и Северу. Это был единственный человек на Таймыре, удостоенный высокого звания почетного гражданина городов Норильска и Дудинки. Всесвятский вырастил целое поколение руководителей и специалистов, которые сейчас успешно решают не менее сложные задачи. Те, кому довелось жить и работать вместе с ним, знали его как неутомимого труженика, обладающего удивительной работоспособностью.

Всю его кипучую деятельность можно сравнить с огромным маховиком, который раскрутила какая-то невероятная сила, и он работал без перебоев и устали до самого конца. Теперь уже все меньше и меньше остается людей, начинавших работать вместе с ним. Но чем дальше уходит время, тем сильнее осознаешь, какую огромную «глыбу» пронес этот человек по жизни. И тяжесть ее не в длинных полярных ночах, лютых морозах и пургах — это и сейчас есть все в той же мере. Тяжесть в том, что работать, организовывать труд и производство приходилось в иные времена, в иных условиях, с людьми, чей диапазон мышления и действий замыкался забором колючей проволоки да деревянными бараками. На этих людей возлагались работы большой ответственности и важности. А множество инструкций запрещало общаться с ними как с равными.

Душа и человеческие качества Всесвятского противились и бунтовали против этого. Он придерживался собственных взглядов, отстаивал свое мнение, не страшась за собственную судьбу в самых сложных ситуациях. Борьбу противоречий выдержать было непросто. Всесвятский с достоинством прошел через все, не запятнав своего имени, не ступил на легкую и спокойную дорогу бездушного бюрократа.

Этот большой, добрый, сострадающий человек заслуживает доброй памяти. Пройдут годы, уйдут последние ветераны комбината и Дудинского порта, на суровую трудовую ниву заступят новые поколения. Но имя

 

Всесвятского должно напоминать всегда о тех огромных трудностях, что выпали на долю первых строителей в суровом Заполярье.

Дудинскому порту 50 лет. В его развитие Владимир Николаевич Всесвятский вложил очень много сил. Я обращаюсь с предложением к общественности и руководству порта ходатайствовать перед администрацией города о присвоении одной из дудинских улиц его имени. Это надо уже не ему, а нам. А он? Честное слово, он это заслужил.