Александру Солженицыну посвящается

* * *

Нет, не пророк и не мессия —

Ты нужен был, и ты возник,

Как вздох измученной России,

Как совести запретный крик.

Ты—нужен был. И волчья стая

Убийц, засевшая в Кремле,

Сплошала вдруг, и слышно стало

Твой вольный голос на земле!

Твоих идей свободный ветер

Как жизнь — начало всех начал—

Не по России — по планете

Разящей правдой зазвучал.

Ты — нужен был. А ныне где ты?

Где место твоего креста?

Ужели камнем вновь одеты

Твои пречистые уста?

Кто скажет? Но в жестоком быте,

В тоске моих ночей и дней

Ты нужен стал как светлый мститель

За наши муки Люди, эй/

Эй, люди!.. Глухо и убого

Рожают, мрут, растут травой…

А по земле, забывшей Бога,

Вновь раздается волчий вой…

Ленинград, 1969 г.

У меня в комнате на стене висит увеличенная фотография А. И. Солженицына. Я осмелилась вытащить ее из тайника и повесить в начале 1985 года, хотя опасность такой вольности все еще была ощутимой.

Мое открытие Александра Исаевича произошло, как только в «Новом мире» был опубликован «Один день Ивана Денисовича». Я слышала, как о повести приглушенно заговорили, но сама ее еще не читала, так как достать этот номер журнала было невозможно. Жила я в то время в Боксито-горске и работала режиссером во дворце культуры имени 40-летия комсомола. В читальном зале библиотеки дворца был желанный номер «Нового мира», но его из рук в руки передавали друг другу партийные труженики из местного горкома партии. Я часто заглядывала в читальный зал — не принесли ли? Нет. Хотя выдавать из читального зала на руки запрещалось, но кто же осмелится перечить самому горкому? И вдруг однажды я увидела этот номер, просто лежащим на краешке стола. Недолго думая, я схватила его и спрятала на груди под платьем. Ко мне подскочила сотрудница библиотеки:

— Сейчас же положите журнал обратно!

— И не подумаю.

 

— Я запишу вас в очередь на него

— Она до меня никогда не дойдет: в горкоме много читателей.

— Вы подводите меня, мне будут неприятности!

— А вы скажите тем, для кого вы стараетесь, что это я забрала журнал. Насильно. Понятно?

— Я буду жаловаться!

Но я уже убегала с драгоценной ношей на груди.

Прочитав повесть, я поняла интерес к ней горкомовской элиты: повесть раскаленным ножом врезалась в мякоть грубо штампованной лжи о социализме, да еще и о «развитом». Вот почему забегали, зашуршали доносами и зашептали шепотками проповедники коммунистического рая: они почувствовали опасность, как крысы на обреченном корабле, хотя до катастрофы было еще далеко. Но ведь на то они и крысы. Я же поняла: в мир пришел защитник задавленных строем людей! И просто маленького человека, с каждой эпохой попадающего во все более страшный социальный режим. Так я и объясняла моей творческой молодежи, еще не зная, какой огромный размах примет творчество Солженицына, какое заготавливается им сверхмощное оружие: многотомный «Архипелаг ГУЛАГ», о котором заговорят все народы мира.

А пока что я стала упорно собирать все, что могла достать из создаваемого писателем. И год за годом рос в моем столе бесценный капитал работ Солженицына, все более и более угрожавший власти. Я знала: в городе по ночам трещали пишущие машинки, наращивая «Самиздат» и расшатывая утрамбованную чугунными катками веру в непогрешимость коммунистической идеологии. «Архипелаг» вызвал к жизни первые подземные толчки, обещавшие будущее землетрясение. В твердыне, казавшейся несокрушимой, возник пролом, через который изумленный мир заглянул в клоаку нашей жизни и разглядел ее жестокость, удушающую ложь и преступность.

15 лет собирала я работы Солженицына и переписывала их сначала от руки, потом на купленной по случаю старенькой «Эрике». Так я переписала «В круге первом», «Раковый корпус», «Теленок бодался с дубом», «Ленин в Цюрихе» и бесценный «Архипелаг ГУЛАГ». Оригиналы я получала отпечатанными на фотопленке с заграничных изданий («Посев») . Я считывала текст с помощью детского проектора и перепечатывала его в трех экземплярах, два .из них отдавая владельцу пленки. Чтобы передавать пленку и затем рукопись, мы встречались только на улице — у метро или в каком-нибудь садике. Имен и адресов друг друга мы не знали.

 

 

Я сильно рисковала, живя в коммуналке, где треск пишущей машинки, раздававшийся по ночам, тревожил умы честных совобывателей, не понимавших, что я с таким прилежанием печатаю и почему моя дверь всегда на ключе. Я объясняла — зарабатываю. Но тогда возникла новая угроза: «теоретики чужой казны» могли донести в финотдел, который непременно захотел бы обложить налогом незаконный заработок. И вот я решила уехать для работы в более безопасное место. В Новомосковске жили мои двоюродные сестры с сыновьями. Я не видел их лет 20, но изредка переписывалась с сестрой Машей. Мои племянники из мальчиков давно стали мужьями. Но более всего меня поразило другое: все они были членами партии, более того — яростными сталинистами! Одна Маша оставалась беспартийной, но в разговорах со мною всегда защищала Отца народов. И это после того, что в 37 году забрали ее отца, Тихона Степановича Селиверстова, добрейшей души порядочнейшего человека, и уморили в лагере! Старшего брата Маши арестовали, как сына врага народа, и он тоже погиб в лагере. А дети и внуки двух безвинно погубленных людей смотрели на меня пустыми глазами и перебивая друг друга, кричали:

— Сталин не знал, все делал Берия! При Сталине сахар дешевел! Что с того, что ты сидела? Выходит, за дело, раз сейчас Сталина ругаешь!

Работать в такой компании было опасно. Потому я упаковала машинку и рукописи и метнулась в Киев к Белле В., с которой познакомилась случайно в 62 году. Мы поняли тогда, что духовно близки и нуждаемся в общении. Белла была блестяще образованна и занимала должность заведующего кафедрой в Киевском университете. Она сказала:

— Моя квартира всегда открыта для вас. Приезжайте! Если не будет средств, я помогу. Я не хочу терять вас.

Моя благодарность Белле была тем более велика, что никто не был рад моему возвращению «с того света», даже сын, который из-за меня не мог вступить в ряды КПСС. Он быстрее других отказался даже от переписки со мной. Я словно отбрасывала от себя некую тень, пятнавшую чистоту и благонадежность людей, особенно партийных.

Я часто и охотно стала приезжать к Белле. Это от нее я впервые услышала слово «тоталитаризм», и именно она однажды бросила вскользь:

— Коммунизм и фашизм — это одно и то же. Под влиянием Беллы я написала несколько поэм и начала записки о пребывании в лагере.

В тот свой приезд в Киев я поселилась в квартире у Николая Платоновича Бажана. Дело в том, что он с супругой,

 

Ниной Лауэр, уезжал в Калькутту. Не надеясь на сигнализацию, хозяева хотели оставить живого сторожа в своей квартире, наполненной ценным музейным хламом. Белла предложила меня, как суперчестного человека, и те согласились. Была согласна и я: какое счастье, быть одной в квартире, работать сколько душе угодно!

Однако в последний момент Бажаны почему-то от поездки отказались, и я осталась у них просто «прислугой за все» с окладом 70 р. в месяц. Не принять этой роли помешало мне желание поближе познакомиться с академической элитой: Н. П. Бажан был не только академиком, но еще и членом ЦК компартии Украины, и поэтом. За три месяца пребывания в этом доме я узнала многое, но об этом в другой раз.

Я делала все для того, чтобы совместить мою тайную работу с обязанностями прислуги: печатала на склоне дня, заперевшись на ключ в своей маленькой комнате. Вскоре я заметила, что Нина стала следить за мной. По национальности прибалтийская немка, она была сущей стервой. Раз заподозрив меня в непонятной тайной страсти, она стала заваливать меня домашней работой в городе и на загородной даче. Времени для себя у меня почти не оставалось. Однажды Нина подстерегла момент, когда я забыла запереть дверь, и буквально ворвалась ко мне. От неожиданности я уронила на пол листы рукописи, Нина быстро нагнулась, чтобы подобрать их, но я еще быстрее наступила на них ногой:

— Нельзя!

Она молча выскочила из комнаты. Я твердо знала, что Николай Платонович не опустился бы до доносительства, но за Нину не поручилась бы. Несмотря на уговоры Беллы, я решила, что лучше мне уехать с моим опасным чемоданом. Может быть, это была перестраховка, но кто осудит за нее бывшего лагерника?

И тогда я решила обменять свою комнату в ленинградской коммуналке на жилплощадь в пригороде. И обменяла, и получила в часе езды от Ленинграда убогое жилище без удобств с печным отоплением. Но отдельное! Бывшей хозяйкой этого жилья была представительница номенклатуры с партбилетом, получившая благоустроенную квартиру. Звали ее Люся. Кто-то из моих соседей по коммуналке, где мою комнату занимала теперь дочь Люси, сообщил Люсе просто так, без коварства, о моем лагерном прошлом. И Люся, штатный стукач, как все начальники отдела кадров, начала усиленно навязывать мне свою дружбу, посещать почти каждый день и влезать в детали быта. Больше всего интриговало ее наличие «Эрики». И кончилось тем, что я пошла в свой дро-

 

вяной сарай, отодрала три доски пола, выкопала ямку глубиной в 50 см, выложила ее клеенкой и поместила в этот "сейф" полиэтиленовые мешки с рукописями трудов Солженицына. Прощай мой драгоценный клад до весны!

А весной талая вода затопила находившийся в низине сарай. Полиэтиленовые мешки оказались ерундовой защитой, а кроме того, мое сокровище вмерзло в землю. Пришлось вырубать его ломом и топором. Кое-что все-таки сохранилось. Всю ночь я топила печь, чтобы просушить это «кое-что». «Архипелаг ГУЛАГ» уцелел, только буквы местами расплылись. Ну и еще я получила кровоизлияние сетчатки левого глаза, силясь разобрать через проектор бесценные строчки Солженицына...

СПб. 1992 г.

Игорь МИХАИЛОВ — Екатерине СУДАКОВОЙ

Всю молодость сгноили в заточенье,

Одной лишь ненавистью и сильна.

Как жрица. Гению Разоблаченья

Остатки жизни отдала она.

Меж двух миров старательный посредник.

Врагов своей земли упрямый враг,

Она от первой строчки до последней

Переписала весь «Архипелаг»!..