Бориса Николаевича Ширяева нельзя упрекнуть в сентиментальности. Кто читал его другие книги, в частности, «Ди-Пи в Италии» знает, сколько сарказма, насмешки, горечи и многих других, не совсем приятных для людей черт мог он проявлять при описании событий и людских поступков и действий. Но ничего подобного в «Неугасимой лампаде» нет ни по отношению к мучителям, ни к мученикам, своим солагерникам, хотя многие их них, говоря современным обыденным жаргоном, стояли на разных с ним мировоззрениях и житейских позициях. Да и сама жизнь Бориса Николаевича не предрасположена к сентиментальности.

Борис Николаевич Ширяев родился в Москве в 1989 году. Окончил Московский университет. Участвовал в Белом движении. Дважды был приговорен к смертной казни, второй раз она была заменена Соловками, где он провел почти семь лет. Потом — годы скитаний по Средней Азии и Северному Кавказу, случайная работа с постоянными изгнаниями. Наконец — лагерь для перемещенных лиц в Италии, несколько раз чудом спасался от всяких неприятностей. Скончался в Италии, под Неаполем в 1958 году. Жизнь в Италии тоже была полна лишений с полуголодным существованием. Так что оснований для благодушия у Бориса Николаевича не было. Скорее вся прожитая жизнь могла вызвать чувство озлобления, жестокого отношения к людям, жестких оценок людей и событий. И начало этому могли положить Соловки. Однако этого не произошло. Во всяком случае, при описании Соловецкой жизни. В чем же дело?

Борис Николаевич так говорит о своей роли в создании «Неугасимой лампады»: «Я не художник и не писатель. Мне не дано рождать образов в тайниках своего духа, сплетать слова в душистые цветистые венки. Я умею только видеть, слышать и копить в памяти слышанное и виденное.»

Этими словами связано все. Они подтверждены всем текстом «лампады». Ее структуру, композицию, жанр, состав Борис Николаевич Ширяев фактически сохранил, передал и донес до нас. Соловки 20-х годов такими, какими их видели и переживали те, кто оказался вольно или невольно участниками, причем с обеих сторон, этой трагедии или, говоря словами Б. Н. Ширяева, частью той неугасимой лампады, в которой елей был смешан с кровью. Но лампада не потухла, несмотря на то, что ее пытались потушить.

 

Последний на Руси схимник умер, склоненный в земном поклоне перед своей лампадой на освященном страданием, подвигом и молитвой острове.

Когда в елей Неугасимой Лампады каплет кровь, ее пламя вздымается ввысь, блистая и сияя всеми переливами небесной радуги — знака обета Вечной Жизни. Оно,— как крыло серафима. Терновый венец сплетается с ветвями Неопалимой Купины и ее свет с пламенем горящей в лампаде крови.

Подвиг торжествует над страхом. Вечная жизнь Духа побеждает временную плоть. Безмерное высится над мерным, смертию смерть поправ.

Так было на Голгофе Иерусалимской. Так было на Голгофе Соловецкой, на острове — храме Преображения, вместившем Голгофу и Фавор, слившем их воедино. Так было на многих иных Голгофах иных стран и земель, по которым легли Китежские тропы, страдные крестные пути к благостной святыне Преображенного града.

Путь к Голгофе и Фавору един.

Жертва кладет предел страху плоти. Страх умирает на жертвеннике, ибо он — плоть. Дух не ведает страха.

Такими словами Борис Николаевич Ширяев заканчивает свой основной труд — книгу «Неугасимая лампада», к сожалению, мало известную у нас в стране. Этот образ, образ последнего соловецкого схимника, склонившегося перед Неугасимой Лампадой, проходит через всю книгу, пронизает каждое её слово.

Почему же именно «Неугасимая лампада» стала тем средоточием, вокруг которого собрались все сюжеты этой книги, и без которого книга не обрела бы законченности и целостности? Чтобы понять это, нам придется пристальнее взглянуть в наше недавнее прошлое.

Неугасимая лампада... Мало кто в наши дни знает, что это такое. И уж совсем небольшое число читателей сможет сказать, что они увидели воочию Неугасимую лампаду — настолько редко ее можно увидеть в наши дни. Но даже если и окажется среди читателей счастливец, который собственными очами удостоился увидеть мерцающий во дни и в ночи негаснущий огонек лампады перед святым образом, очень мало надежды на то, что он смог постичь глубину виденного им. Непрерывно горящая во храме Божием или в доме лампада большинству людей может показаться анахронизмом, а православному верующему человеку, даже воцерковленному,— благочестивым древним обычаем, который и сохраняется-то лишь как историческая, этнографическая реликвия.

В былые времена все было по-другому, неугасимая лампада являлась неотъемлемой частью жизни всего русского народа, была выражением и воплощением самых сокровенных, самых глубинных переживаний человеческих душ и сердец. Только постигнув и поняв это, можно осознать насколько точно, тонко и метко дано автором название своей книги — через него Б. Ширяев высказал в полный голос свое понимание, восприятие и оценку того, что происходило на

 

Соловках и во всей необъятной России в 20-е и последующие годы.

Неугасимая лампада... Она всегда возжигалась в православных домах в переломные и трудные моменты жизни: во время рождений детей и кончины близких. Неугасимая лампада горела во время болезней кого-то из домашних и вообще дорогих людей, в то время, когда сыновья или муж, или отец участвовали в воинском сражении или находились в дальнем морском походе.

Неугасимая лампада зажигалась перед чудотворной или чтимой храмовой иконой, когда на город или иное селение надвигалась опасность — стихийное бедствие или эпидемия, угрожала засуха или наводнение, приближался голод.

Неугасимая лампада возжигалась у общенациональных святынь в годину всеобщих испытаний — у Иверской иконы Божьей Матери в Иверской часовне в Москве, у Владимирской, у Казанской.

Долгие десятилетия горели неугасимые лампады на могилах М. И. Кутузова, адмиралов Лазарева, Корнилова, Нахимова, Истомина — в знак благодарности и неувядаемой памяти о них в народе. В наши дни, увы, эти и другие неугасимые лампады не горят. Пусто и неуютно без них.

Только чаще на сельских, реже на городских кладбищах увидишь в какой-нибудь день одиноко мерцающий огонечек на одинокой же могиле. Знаешь, какой-то памятный день лежащего в ней раба Божьего: или день кончины, или день рождения, или день Ангела. И значит это, что рано поутру пришла близкая душа, помянула как могла, поставила или свечку, или затеплила лампаду и побежала дальше по своим делам.

Но свет этого маленького, одиноко мерцающего огонька освящает и обогревает много, очень много вокруг себя — всякую растительность и всякую тварь живую, воздух и землю, соседние могилки и всякого человека, входящего на кладбище, хотя лампадка горит на «чужой» могилке: есть в ней какая-то неизъяснимая теплота и умиротворение, и теплее и добрее делается сердце.

Нужно вспомнить и то, что неугасимая лампада всегда затепливалась перед образом Божьим или Спасителя или, чаще всего, перед образом Божьей Матери, или святого — даже на могилках.

И через этот маленький, вроде бы совсем хрупкий, вроде бы вот-вот готовый погаснуть, но в то же время удивительно крепкий и надежный огонечек устанавливается удивительно живая, состоящая из тысяч сердечных и душевных нитей связь, связь между хрупкой страждущей что-то очень глубоко переживающей человеческой душой и Творцом и Создателем мира, Его Пречистой Матерью и угодниками Божьими. Связь эта не поддается никакому словесному описанию, но она есть, она существует, она также реальна, как тот человек, который лампаду затеплил.

Связь эта удивительна. Она уничтожает ту непереходимую границу, которая существует в повседневной нашей суетной жизни между Творцом и тварью, между тем непреложным ходом земных событий, которые кажутся нам иногда роковыми и неизбежны-

 

ми, и живой человеческой душой, которая вот-вот должна быть раздавлена ими, но этого, однако, не происходит. Уже само желание возжечь лампаду перед образом Божьим свидетельствует, что душа обратилась к Богу всем своим сердцем, всем своим помышлением; это свидетельствует о вере души человеческой в Промысел и в Промышление Бога о мире и каждом человеке. Возженная неугасимая лампада — это вопль человеческой души к Богу проявить свое милосердие и снисхождение и спасти погибающего где-то человека. И сколько известно случаев, когда вопли были услышаны, и надежда оправдывалась!

И теплящийся огонек неугасимой лампады—то тепло, тог свет, который она излучает, — это и вера в то, что ничего без воли Божьей в мире не происходит, надежда на милосердие Божье и любовь к Богу и ко всему тому, что от него исходит.

Неугасимая лампада и Соловки начала 20-х годов с их ужасами, еще мягким режимом, если смотреть на это с позиции всего пережитого за последующие годы, есть событие в то же время более ужасное, чем предыдущие годы, ибо впервые случилось на Руси, во всяком случае, впервые за многие столетия, и на долю тех, о ком книга Б. Н. Ширяева, выпал тяжелый крест принять на свои сердца и души, и тела этот ад, который был создан, уцелеть духовно и телесно в этом аду и явить миру и России Православное восприятие всего происходящего. Тяжкая задача, тем более, что психологически мало кто был подготовлен к тому, что началось в 1918 году; духовно — да.

О Соловецких лагерях начала 20-х годов и последующих годов можно писать и говорить с разных точек зрения, с разных позиций. Можно, например, писать и изучать историю создания лагерной администрации, систему устрашения, бытовые или иные условия жизни лагеря и его обитателей — и мучеников и мучителей. К слову сказать, в книге Б. Н. Ширяева это все есть. Но главное в «Неугасимой лампаде» все-таки другое.

Когда первое дыхание весны рушит ледяные покровы. Белое море страшно. Оторвавшись от мохерового льда, торосы в пьяном веселье несутся к северу, сталкиваются и разбиваются с потрясающим грохотом, лезут друг на друга, громоздятся в горы и снова рассыпаются.

Редкий кормчий решится тогда вывести в море карбус — неуклюжий, но крепкий поморский баркас, разве лишь в случае крайней нужды. Но уж никто не отчалит от берега, когда с виду спокойное море покрыто серою пеленою шуги — мелкого, плотно идущего льда. От шуги нет спасения! Крепко ухватит она баркас своими белесыми лапами и унесет туда, на полночь, откуда нет возврата.

В один из сумеречных, туманных апрельских дней, на пристани, вблиза бывшей Савватиевской пустыни, а теперь командировки для организованной из остатков соловецких монахов и каторжан рыболовной команды, в неурочный час стояла кучка людей. Были в ней и монахи, и чекисты охраны, и рыбаки из каторжан, в большин-

 

стве духовенство. Все, не отрываясь, вглядывались в даль. По морю, зловеще шурша, ползла шуга.

— Пропадут ведь душеньки их, пропадут, — говорил одетый в рваную шинель старый монах, указывая на еле заметную, мелькавшую в льдистой мгле точку, — от шуги не уйдешь...

— На все воля Божия...

— Откуда бы они?

— Кто ж их знает? Тамо быстринка проходит — море чистое, ну и вышли, несмышленые, а водой-то их прихватило и в шугу занесло... Шуга в себя приняла и напрочь не пускает. Такое бывало!

Начальник поста, чекист Конев, оторвал от глаз цейсовский бинокль.

— Четверо в лодке. Двое гребцов, двое в форме. Должно, сам Сухов.

— Больше некому. Он охотник смелый и на добычу завистливый, а сейчас белухи идут. Они по сто пуд бывают. Каждому лестно такое Чудище взять. Ну, и рисканул!

Белухами на русском севере называют почти истребленную морскую корову — крупного белого тюленя.

—Так не вырваться им, говоришь? — спросил монаха чекист.

— Случая такого не бывало, чтобы из шуги на гребном карбасе выходили.

Большинство стоявших перекрестились. Кое-кто прошептал молитву.

А там, вдали, мелькала черная точка, то, скрываясь во льдах, то, вновь показываясь на мгновение. Там шла отчаянная борьба человека со злобной, хитрой стихией. Стихия побеждала.

— Да, в этакой каше и от берега не отойдешь, куда уж там вырваться, — проговорил чекист, вытирая платком стекла бинокля. — Амба! Пропал Сухов! Пиши полкового военкома в расход!

— Ну, это еще как Бог даст, — прозвучал негромкий, но полный глубокой внутренней силы голос.

Все невольно обернулись к невысокому плотному рыбаку с седоватой окладистой бородой.

— Кто со мной, во славу Божию, на спасение душ человеческих? — так же тихо и уверенно продолжал рыбак, обводя глазами толпу и зорко вглядываясь в глаза каждого. — Ты, отец Спиридон, ты, отец Тихон, да вот этих соловецких двое... Так и ладно будет. Волоките карбас на море!

— Не позволю! — вдруг взорвался чекист. — Без охраны и разрешения начальства в море не выпущу!

— Начальство, вон оно, в шуге, а от охраны мы не отказываемся. Садись в баркас, товарищ Конев!

Чекист как-то разом сжался, обмяк и молча отошел от берега. Готово?

— Баркас на воде, владыка!

— С Богом!

Владыка Илларион стал у рулевого правила, и лодка, медленно пробиваясь сквозь заторы, отошла от берега.

 

* * *

Спустились сумерки. Их сменила студеная, ветреная соловецкая ночь, но никто не ушел с пристани. Забегали в тепло, грелись и снова возвращались. Нечто единое и великое спаяло этих людей. Всех без различия, даже чекиста с биноклем. Шёпотом говорили между собой, шёпотом молились Богу. Верили и сомневались. Сомневались и верили.

— Никто, как Бог!

— Без Его воли шуга не отпустит.

Сторожко вслушивались в ночные шорохи моря, буравили глазами нависшую над ними тьму. Еще шептали. Еще молились.

Но лишь тогда, когда солнце разогнало стену прибрежного тумана, увидели возвращавшуюся лодку и в ней не четырех, а девять человек.

И тогда все, кто были на пристани, — монахи, каторжники, охранники, — все без различия, крестясь, опустились на колени.

— Истинное чудо! Спас Господь!

— Спас Господь!— сказал и владыка Илларион, вытаскивая из карбаса окончательно обессилевшего Сухова.

* * *

Пасха в том году была поздняя, в мае, когда нежаркое северное солнце уже подолгу висело на сером, бледном небе. Весна наступила, и я, состоявший тогда по своей каторжной должности в распоряжении военкома Особого Соловецкого полка Сухова, однажды, когда тихо и сладостно пахуче распускались почки на худосочных соловецких березках, шел с ним мимо того Распятия, в которое он выпустил оба заряда.

Капли весенних дождей и таявшего снега скоплялись, в ранах-углублениях от картечи и стекали с них темными струйками. Грудь Распятого словно кровоточила.

Вдруг, неожиданно для меня, Сухов сдернул буденовку, остановился и торопливо, размашисто перекрестился.

— Ты смотри... чтоб ни кому, ни слова... А то в карцере сгною! День-то какой сегодня, знаешь? Суббота... Страстная...

В наползавших белесых соловецких сумерках смутно бледнел лик Распятого Христа, русского, сермяжного, в рабском виде и исходившего землю Свою и здесь, на ее полуночной окраине, расстрелянного поклонившемся Ему теперь убийцей...

Мне показалось, что свет неземной улыбки скользнул по бледному Лику Христа.

— Спас Господь!— повторил я слова владыки Иллариона, сказанные им на берегу. — Спас тогда и теперь!..

 

Как известно, архиепископ Илларион (Троицкий), выдающийся, иерарх и богослов — автор знаменитого Соловецкого послания Соловках в 1929 году. Вполне возможно, что кто-то из тех, кого он спас от гибели, приложили к его преждевременной по человеческим меркам кончине, свою руку. Исключено, что при всей мудрости, при ежеминутном переживании всех соловецких порядков. Владыка мог ожидать чего-то иного. Но свет Христов, который просвещает всех, и который горел светом неугасимой лампады в его сердце, повелел поступить так, как он сделал.

Неугасимая лампада... Она была зажжена и непрестанно горела внутри каждого соловецкого узника, согревая и оживляя вокруг всех и вся. Свет этой лампады не позволил людям превратиться в скотов, ожесточить свои души и сердца. И долго еще неугасимая лампада Соловков и других мест будет светить и обогревать души и сердца всех нас.

Через слова книги Бориса Николаевича Ширяева свет этот доходит и до наших сердец. И дай Бог, чтобы и в наших домах и наших сердцах зажглась лампада, подобие той, которая горела у Владыки Иллариона, отца Никодима и других соловецких праведников; дай Бог, чтобы эта лампада не угасала бы у нас под натиском внешних житейских потрясений и помогла бы не только нам устоять и выдержать их напор, но освещала бы и согревала бы вокруг. Праведники на Соловках смогли сохранить свет и тепло этой лампады. Пока лампада горит — можно жить, надеяться и верить.

Дорогой читатель! «Неугасимая лампада» Б. Н. Ширяева — книга необычная, она не должна служить темой салонных пересудов и суетных разговоров: слишком много страданий, слишком много крови пролито, очень много жизней загублено. Помни это, и если на ее страницах не много стенаний и слез, то не оттого, что их не 6ыло — ох, как тяжело было на Соловках, — а потому, что все это покрывалось светом христианской любви. Поэтому, дорогой читатель, воздержись от суесловия, а лучше перекрестись, и помолись вне зависимости от того, верующий ты или нет, подобно тем, кто молился общей молитвой на берегу во время шуги и помолясь скажи:

Помяни, Господи, всех замученных на Соловках и в других местах, и упокой души их в селениях праведных.

Помяни, Господи, и тех, кто мучил их, ибо не ведали, что творят и прости им прегрешения их".

Помяни, Господи, раба твоего Бориса и сродников его (Бориса Николаевича Ширяева).

А если у тебя найдется копейка, которую сможешь оторвать от своего скромного бюджета, пошли ее на Соловки о. Наместнику или кому-нибудь из братии (недавно Соловки были переданы Русской Православной Церкви и там возрождается мужской монастырь), чтобы смогли поставить кресты с неугасимой лампадой в тех местах, где пролилась мученическая кровь, чтобы снова была возжена неугасимая лампада в землянке нового схимника.

По воле Божьей, эти скромные слова пишутся в Великую Пят-

 

ницу, уже наступает Великая Суббота — через очень короткое время в храмах Божьих начнется Чин погребения.

Помните слова военкома Сухова, которого спас Владыка Илларион: «День-то, какой сегодня, знаешь? Суббота... Страстная». Давайте повторим его слова с тем же чувством, с которым они были сказаны, помолимся также, как молились все в общей молитве на берегу залива с тем, чтобы Господь смог сотворить чудо и с нами и спасти нас и Россию, как он спас по молитве Владыки Иллариона и других четверых чекистов-мучителей. ^*

Сергей Беляев.