Колыма

Когда неотвратимо злая доля

На Крайний Север бросила меня,

Впервые мне представила неволя

Все ужасы земного бытия.

 

Двенадцать тысяч было нас в Находке.

Двенадцать тысяч "контры" и блатных

День проводили в тесной загородке,

А ночь — в бараках душных и сырых.

 

Стонал больной, лил слезы малодушный,

За каждым смерть ходила по пятам.

Лютующему старосте послушны,

Как овцы, мы бросались по местам.

 

А кто не успевал вскочить на нары,

Под нары лез, в грязь падая лицом,

И, получая страшные удары,

Вопил, как полосуемый ножом.

 

Рядами, на одном боку, вплотную

Лежали мы в тяжелом полусне,

Лишь под команду чью-нибудь шальную

Переворачивались разом все.

 

А по утрам бежали мы за пайкой,

За кипятком, на холоде дрожа,

И, скудный птюх заглатывая чайкой,

Искали крошки после дележа.

 

"Наевшись" разбредались по бригадам,

И комендант пузатый нас считал.

Он, как пастух, стоял над тощим стадом

И наставленья строгие читал:

 

"Запомните, скоты, - мне все едино:

И враг народа, и законный вор.

Чем хуже будет ваша дисциплина,

Тем строже будет с вами разговор".

 

И плыл его кулак вдоль построенья,

Дубину к нашим лицам поднося.

Она блестела от употребленья,

Как будто окровавленная вся.

 

Счет не сходился, тут же повторялся

И начинался снова, в третий раз,

А комендант плевался и смеялся,

Часами замораживая нас.

 

Но вот за зону вывели колонной,

Усиленный конвой нас защемил,

И вышли мы на берег отдаленный,

Где пароход причаливший дымил.

 

Считая строго, в люк пустого трюма

Загнали, как в чудовищную пасть.

Мы разместились в сумраке угрюмо,

И сердце каждого давила дума:

«Кто выживет? Кому судьба пропасть?»

 

Нам сухарей была скупая норма,

Нам в сутки раз давали жидкий суп.

Мы задыхались, падали от шторма

И волокли наверх за трупом труп.

 

Отпетые на палубу взбирались,

Им угрожал прикладами конвой,

Они неустрашимо упирались,

На капитана поднимая вой:

 

"Эй, верхотура! Слышишь, скот безрогий?!

Позырь сюда — ты с сердцем или нет?

Чтоб паралич тебя шарахнул в ноги,

Куда ты нас увозишь, людоед?!"

 

А капитан стоял, насупив брови.

Безумных слов невинная мишень,

Он, может, с болью видел те условья,

В которых мы страдали каждый день.

 

Был долог путь. Лишь на восьмые сутки

Скомандовали выходить на трап.

Мы поползли по палубе, как утки,

Толкая снег в иссохшие желудки,

Встать помогая каждому, кто слаб.

 

Сошли, построились в молчанье робком.

И грустно, грустно вдаль смотрели все,

Где по долине, примыкая к сопкам,

Простерся город в сказочной красе.

 

И словно перед чудом долгожданным

Седой старик заплакал и сказал:

"Зовется этот город Магаданом,

Здесь я уже два срока отвязал".

 

"Счастливчики, — бодрили нас в санчасти.

Увидите красавицу-тайгу!.."

Красавица-тайга - такого счастья

Не пожелаю лютому врагу.

 

Стреляли сучья на жестокой стуже,

Хлеб задеревенел — не разжевать,

Сугробы, сумрак... Ничего нет хуже –

Зимой пустое место обживать.

 

Под дулами безжалостной охраны,

Под хриплый лай откормленных собак

Пилили и таскали мы баланы

И за бараком строили барак.

 

Забор с колючей проволокой, вышки

Сооружали сами для себя.

Все чаще, чаще падали парнишки,

Скалу тупыми клиньями дробя.

 

Блатные на работу не ходили,

Текли в тайгу неведомо куда.

Одних на срок-довесок приводили,

Других в расход пускали без суда.

 

Смерть лютовала днями и ночами,

И нас не успевали хоронить –

Укладывая трупы штабелями,

Чтобы потом куда-то отвозить.

 

Среди снегов, поглубже выбрав место,

Швыряли всех на произвол зимы.

Пурга рыдала голосом норд-веста

И воздвигала тут же в знак протеста,

Как обелиски, белые холмы.

 

А в оттепель весеннюю страдальцы

Являлись, как подснежники на свет:

Где голова, где скрюченные пальцы,

А где зверьем обглоданный скелет.

 

Потом их половодье поднимало

И с ревом уносило в прорву рек.

И поднятой рукою с пьедестала

Их провожал усатый человек.

 

О край, "планетой чудной" окрещенный,

Студеный край разлуки и скорбей,

Слезами, потом, кровью окропленный,

Могила бедной юности моей!

 

Ты слышишь неумолчные проклятья.

А слышишь ли негромкий голос мой?

Не устаю тебя благословлять я:

Ты будешь, будешь вольной Колымой!

 

День не далек: за поднятую руку

Мы статую усатую возьмем,

Сыграем ей веселую разлуку

И с нашим Магаданом, и с Кремлем.

 

А на освобожденном пьедестале

Поставим узника с киркой в руках,

Чтобы его, отлитого из стали,

Живым не знали в будущих веках.

 

Декабрь 1950 г.

Галимый, лагерь