Весной или в начале лета 1956 года (к тому времени я уже ходил без конвоя) мне удалось попасть на собрание интеллигенции в Джезказгане, на котором зачитывали доклад Хрущева. Примерно в то же время в лагере начала работу по пересмотру дел комиссия из Москвы. Освобождали почти всех, более 90%. Мне пришлось довольно долго ждать: дела, к сожалению, рассматривали в алфавитном порядке. Наконец, 17 июля я был освобожден со снятием судимости. К этому моменту Главной Военной Прокуратурой по заявлению моих однодельцев уже был внесен протест по нашему делу, и в ноябре я получил справку о реабилитации.

В конце июля я уже был в Москве. Прописка заняла 2-3 месяца. Восстановившись в институте, я тут же оформил перевод во Всесоюзный заочный инженерно-строительный институт и пошел работать конструктором в тресте горнопроходческих работ. С тех пор и до выхода на пенсию я работал в производственных, проектных и конструкторских организациях Главмосстроя.

Поскольку в партию я не вступал и за границу не ездил, то мое прошлое отдел кадров особо не беспокоило.

Я ушел на пенсию в 1988 году, после инфаркта. Тут началась моя общественная работа. Это был неожиданный род деятельности, но поскольку я последние годы был небольшим руководителем — главным конструктором завода железобетонных изделий ДСК-1, то некоторым опытом в области человеческих взаимоотношений я обладал. Мне помогала моя контактность, контактность даже с теми, кто не только не разделяет моих убеждений, но и настроен резко враждебно.

Естественно, моя деятельность была связана с положением бывших заключенных — в 1988 году они за каторжный труд не имели ничего.

После первых указов Горбачева 1989 года, указа Президиума Верховного Совета СССР от 16 января 1989 года, оставшегося чисто декларативным, но развязавшего в каком-то отношении руки местным властям в регионах СССР, давшего возможность для местной инициативы по защите интересов реабилитированных, в декабре 1989 г. в Москве была создана первая комиссия по этим проблемам. Речь шла о предоставлении некоторых льгот бывшим политзаключенным. Осложнялось исполнение решений тем, что как и хрущевские решения, горбачевские указы не затрагивали вопроса о политической реабилитации. Трудно было говорить о вопросах социальной защиты, о юридических вопросах, когда репрессированные не приравнивались к другим льготным категориям. Все усилия Ассоциации жертв незаконных репрессий были направлены, скажем, на то, чтобы приравнять репрессированных к инвалидам Отечественной войны. В этой постановке вопроса было много провокационного. Здесь моментально возникали трения с любыми официальными инстанциями и многими общественными организациями. Поскольку тут же вставали ветераны войны и говорили, что они проливали кровь, а эти — враги народа... И дальнейшие действия парализовались.

Организация, типа нумеровской ассоциации, из которой потом произрос еще ряд организаций, резко отделяла себя от нереабилитированных. Только жертвы сталинских репрессий, никаких диссидентов, никаких других «неофициальных» политических заключенных. Указ Горбачева и давал им как раз такую возможность, поскольку ограничивался тридцатыми-пятидесятыми годами, не затрагивая ни 20-е, ни 70-е.

Нумеровская организация продемонстрировала свою лояльность, подоила и партию, и Совет министров, получила деньги и дачи. Строилась она по образцу официозных общественных организаций типа объединений ветеранов или инвалидов с централизованной структурой. При этом вопрос ставился так, что только членство в этой организации давало возможность социальной защиты, льгот и привилегий. Делалось это для того, чтобы заманить максимальное число репрессированных в общественную организацию, придав этому добровольно-принудительный, как водится, характер. И первый конфликт, который у меня возник с Ассоциацией — это конфликт с членскими билетами, в которых было записано, что предоставляемые государством льготы распространяются как бы только на членов Ассоциации.

Решала этот вопрос комиссия при Мосгорисполкоме, занимавшаяся вопросами репрессированных. Эта комиссия начала работать в декабре 1989 года. Председателями комиссии были попеременно разные замы Сайкина. Мы долго воевали за государственные удостоверения единого образца. От нашего «Объединения лиц, пострадавших от необоснованных репрессий» в комиссию входили В.А.Янин и Е.А.Израилович, от «Мемориала» там был Н.И.Старков, от общества «Милосердие» К.Р.Мусаэлян. От Ассоциации входил И.С.Ермолинский.

Одновременно была создана вторая комиссия — по установлению мест захоронений жертв репрессий и увековечению их памяти. Возглавлял ее от Мосгорисполкома А.С.Матросов, заместителем его был А.А.Мильчаков.

Поскольку в комиссии по проблемам реабилитированных был всегда численный перевес представителей демократических организаций, это позволяло несколько нейтрализовать нумеровскую постановку вопроса.

Исполнителем решений комиссии в исполкоме был бывший генерал то ли КГБ, то ли МВД Алейников, который и написал текст этого первого решения о льготах, изданного московскими властями в декабре 1989 года. Речь шла о бесплатном проезде в городском транспорте, прикреплении к магазинам «Ветеран», еженедельных продовольственных заказах и т.п. Там еще было записано право на внеочередную диспансеризацию «наравне с инвалидами Отечественной войны». Спекуляций вокруг этой фразы было много. Нумеров так и написал в «Аргументах и фактах» и в пресловутых удостоверениях, что репрессированных уже приравняли к инвалидам войны.

Второй этап деятельности комиссии начался после выборов нового состава Моссовета. Комиссия из ведения исполкома перешла в ведение Моссовета. Идея комиссии при Моссовете возникла в марте, а официальное оформление ее завершилось в октябре 1990 года. Штатное же расписание мы получили только в июне 1991 года.

Мы сразу воспользовались тем обстоятельством, что Президиум Моссовета, возглавляемый Г.Х.Поповым, имел права исполнительной власти. Решение исполкома Моссовета о льготах имело уже исполнительную силу. Правительство Москвы должно было действовать уже автоматически. Тут появились более весомые льготы для репрессированных — например, бесплатные лекарства

(которых до сих пор не дала репрессированным Россия). Конечно, с ухудшением экономического положения в стране льготы приобретали чисто условный характер. Какие теперь торговые льготы? Какие заказы? Сохранилась только актуальность права на бесплатные лекарства, в особенности, когда цены на них так выросли...

На всех репрессированных прежних времен, мне кажется, «Мемориал» в конце 80-х годов смотрел неправильно. Это был взгляд диссидентов, последующего поколения, обобщенно на всю предыдущую историю. Сталинские «зеки» становились чуть ли не предшественниками диссидентов. На самом деле репрессированные никогда не были едины. В лагерях сидели — от монархистов до анархистов. Сидели по разным причинам. Резко отличаются друг от друга довоенное «поколение» репрессированных и послевоенное.

В Москве, как это ни странно, преобладающим является довоенное поколение репрессированных — 1937 года. Это год, когда партия стала самоедской, стала жрать саму себя. Почти каждый, кто сидел тогда в лагерях, считал себя настоящим коммунистом, а тех, кто управлял страной — не совсем настоящими. Или — объяснял случившееся ошибкой в отношении него лично. Это московское большинство репрессированных. Таких как я, Булгаков, Шаповал, Печуро,— послевоенных — в Москве мало.

Репрессиррванные — люди разные. Идеологию, убеждения свои меняют они с большим трудом. Относится это и к, так сказать, старшему поколению детей репрессированных. Эта категория во всех организациях репрессированных ныне представляет большинство. И во главе этих организаций и в их правлениях, — преимущественно «дети». В Москве, на две с половиной тысячи репрессированных, в том числе и диссидентов, более 10 тысяч «детей». «Зеки» умирают, остаются их дети. Среди них есть люди, очень сильно пострадавшие и мучавшиеся всю жизнь, прошедшие детские дома... Но есть среди них и те, кто получил формальное право на льготы, а пострадал сравнительно мало. В некоторых случаях и вообще не пострадали. Приходили ко мне в комиссию люди, родившиеся после того, как отец попал в лагерь. Они ничего и не знали, мать вторично вышла замуж, подробности биографии скрывались...

Реализация прав детей репрессированных обостряет вопрос, вставший в связи с принятием Закона о реабилитации жертв

политических репрессий. Вопрос о компенсации тем, кто был реабилитирован или реабилитируется законом. Многие люди, претендующие на статус жертв политических репрессий, но фактически такими не являющиеся, начали борьбу за льготы. Например, Воля Лебединский, подделавший справку о реабилитации. Такой же пример — Жужменко с Украины, тоже борьба за статус реабилитированного, такой же — Двойрэс-Сутормин, работавший в аппарате президента, в Москве, когда-то сидевший, но по чисто уголовным обвинениям. Вообще, любые новые льготы при нашем уровне нравственности порождают немедленно борьбу вокруг них. Это естественно, хотя и стыдно.

Последнее, чего нам удалось добиться — московские льготы детям репрессированных, а затем и российские льготы им же. По Москве, практически, члены семей репрессированных по льготам теперь приравнены к самим репрессированным.

Репрессированные по политическим мотивам, как я уже говорил, изначально не были едины. Плюс к этому такая историческая личность, как Николай Владимирович Нумеров, создатель централизованно-аппаратной организации репрессированных. До сих пор Московская ассоциация жертв репрессий, несмотря на то, что давно исключила Нумерова из своих рядов, работает по заданным им параметрам. Это типично аппаратная структура, 22 человека штата, не знаю, может теперь больше. Раньше это были деньги партии, а теперь они находят спонсоров разными путями.

За голоса репрессированных всегда боролись. Была такая фигура — Константин Завидия, предприниматель, который решил раздать 10 миллионов рублей репрессированным. При этом была разработана такая типовая расписка в получении денег (он по 10 тысяч раздавал), внизу которой был текст вроде «Обязуюсь поддерживать все ваши политические начинания». Прямой подкуп.

Я все больше убеждаюсь в том, что общественные организации репрессированных создаются по неверным принципам. Они создаются для выколачивания льгот, а это дело — сугубо властей, служб социальной защиты при муниципальных округах. Если уж быть таким организациям, то в муниципальных округах Москвы, у которых есть разные возможности для помощи. Тогда права и льготы надо будет и репрессированным, и членам семей защищать там.

Что же касается единой городской организации репрессированных, то здесь важна лишь координация — чтобы в одном округе знали, что в другом происходит. И другое — клубная

работа, предоставить людям возможность общаться друг с другом — бывшим «зекам», их близким... Они должны иметь возможность излить душу, быть услышаны не только на официальных конференциях, но и в простом человеческом общении.

Общественная комиссия репрессированных нужна как некий представительный орган при чиновнике, занимающемся вопросами социальной защиты. Быть может, такая постановка вопроса репрессированных обижает. Конечно, они говорят, что хотят способствовать процессу демократизации, активно участвовать в политической жизни... Но в силу возраста и состояния здоровья большинство репрессированных к активной деятельности уже не способно. Даже когда некоторые из них и включались в работу, это бывало от случая к случаю...

По всей видимости, единая организация не может выражать интересы всех репрессированных — это слишком разные люди.

Конечно, организации репрессированных нужны. Но силы надо отдавать идее сохранения исторической памяти, сбору исторических материалов, которые у людей остаются и могут пропасть, потому что скоро этих людей не будет. Силы надо отдавать и увековечению памяти погибших. Говорить о том, что все эти вопросы хорошо решает «Мемориал» и его местные организации, рано. Сил нет для всего этого у «Мемориала». Нужна государственная программа. Нужны и усилия самих репрессированных.

Нужно, конечно же, покаяние на уровне государства и связанное с этим обеспечение, если уж не достойной жизни, то хотя бы достойной смерти этих людей — бывших политических заключенных. Кстати, похороны их за счет государства определены Законом, но постановления Совета Министров соответствующего нет и до собесов это решение не доведено. Конечно, средства для этого выделить трудно. Но я считаю, что здесь должны быть использованы те накопления, которые образовались за счет средств, заработанных ГУЛАГом. Работают предприятия, дороги, водные пути, проложенные ГУЛАГом. За счет их средств мог быть создан Фонд обеспечения реализации Закона о реабилитации. Средства Фонда можно было бы расходовать и на увековеченье памяти, и на исторические исследования, на архивные поиски, на социальную защиту, обеспечение нормального отдыха, строительство домов-интернатов или просто строительство жилых домов для тех людей, кто до сих пор не может вернуться на законное место жительства…

Это средства, отобранные у народа. Человек получал ведь только пятую часть заработанного, остальное было у государства. А заключенные-то вообще ничего не получали. Конечно, были у них расходы на конвой и на обмундирование где-то тридцать третьего, наверное, срока... На это уходили все номинально заработанные деньги, а человек работал бесплатно. Работал как на тяжелых, так и на высококвалифицированных работах при 10-12-часовом рабочем дне, без выходных или с одним выходным в месяц.

Джезказганский медеплавильный комбинат, на котором я работал, целиком стоял на «зеках» и когда в 5 6-ом году лагеря стали ликвидироваться, персонал на комбинате стали заменять теми, кто приехал по комсомольским путевкам. И на рудниках добыча сразу съехала со 120-ти до 25 процентов выполнения плана. Тот, кто сидел долго, 10-15 лет, становился естественно, квалифицированным рабочим....

Я подавал в правительство записку по этому вопросу, о средствах, заработанных заключенными. Ее рассматривали три министерства; социальной защиты, экономики и юстиции. Они согласились, что фонд такой надо создавать, но в его создание государство вмешиваться не должно, а должны организовать его сами «зеки» на общественных началах. Конечно же, это отписка. Если «зеки» сами обратятся к предприятиям, создававшимся их трудом, ничего из этого не получится. Никому из руководителей этих предприятий при нынешнем положении вещей и в голову не придет как-то расплачиваться.

Государство должно ответить не просто за то, что грабило население, а за то что использовало политические репрессии в порядке оргнабора рабочей силы для освоения тех мест, которые не могло освоить иным путем. Принудительный, рабский труд был государственной задачей. Мне вспоминается одно место из воспоминаний сталинского министра финансов Зверева, где он рассказывает, как пришел к Сталину и сказал, что у него нет денег на очередное снижение цен. На это Сталин ему ответил: «Нет денег, возьми у Лаврентия Павловича.» Это были вот эти деньги, заработанные заключенными. Если в 37-ом, в период «чисток», основной мерой наказания был расстрел, то дальше догадались, что есть места, где добровольцы по оргнабору слишком дороги.

Разве это не преступление государства? Разве наследники этой власти не должны расплачиваться за это? Две республики

использовали труд заключенных наиболее интенсивно — Россия и Казахстан. Практически, вся сырьевая база Казахстана создана трудом заключенных. А теперь Казахстан получил такой «подарочек».

Еще несколько слов об организациях репрессированных. Никаких попыток участия в политической жизни, в демократических преобразованиях со стороны организаций типа нумеровской Ассоциации никогда не было. Требования их всегда были одного рода — дайте денег Ассоциации.

Проблема объединения такого рода организаций сводится к проблеме объединения кресел лидеров. Но лидеры, естественно, кресла не уступят, объединяться не захотят. Разговоры об объединении останутся разговорами. У них даже уставы написаны так, что предусматривают подкармливание исключительно своих. То же самое с новой организацией во главе с Антоновым-Овсеенко. Создать организацию над организациями, с новыми «командирами» в креслах.

Еще надо бы посмотреть из кого состоят эти организации. Всего в Москве репрессированных и членов их семей около 12 тысяч человек, Но 11 тысяч человек числится в Московской Ассоциации, тысяча — в Ассоциации Есаулова и около 10 тысяч человек в нашем Объединении. Потом на этих раздутых цифрах кто-то говорит — не создать ли нам партию «зеков»?

Я смотрел документы когда-то существовавшего общества политкаторжан, Они не были все единомышленниками, но были революционерами. И они выставляли свои революционные требования ко всей организации. В нее не могли входить те, кто давал показания на следствии, или направлял прошения о помиловании на высочайшее имя. Если применить принципы формирования той организации к нынешним, боюсь, в нынешних не останется никого. Организация политкаторжан, конечно же, была малочисленна. Жертв царских репрессий было значительно меньше. Важно, что организация эта состояла из людей сравнительно молодых, так как создалась сразу после революции. А мы создаем организации через сорок с лишним лет после начала процесса реабилитации. Это вроде как создавать организацию участников русско-японской или русско-турецкой войны. А те, кто готов участвовать, в лучшем случае слышали, что их дедушка был репрессирован. Такое письмо я получил: «Помогите найти дедушку — не помню имя, не помню фамилию, но знаю, что он был расстрелян».

Я уверен, что организация, которая оказывает помощь репрессированным, не должна состоять из самих репрессированных. Если человек был репрессирован, но теперь не в состоянии активно работать в организации, не должен он в ней состоять. Если человек не может и не хочет ничего делать в организации, а хочет лишь числиться в расчете на льготы, такое членство способствует распаду организации.

«Мемориал» создавался на базе восстановления исторической справедливости и сохранения памяти. Почему я попал сначала в Ассоциацию, а не в «Мемориал»? Потому что когда я прочел это слово «Мемориал», я обиделся. Почему меня считают покойником? Потом организация стала заниматься бывшими заключенными, районные координаторы буквально затопили организацию привлечением репрессированных и членов их семей. Практическая работа общества этими привлеченными вестись не могла.

«Мемориал» продолжает существовать как союз поколений, но в полном нынешнем составе общества такого союза быть не может, не все способны войти в него. Ни в коем случае нельзя дробить организацию, надо просто активное участие в деятельности организации сделать уставным требованием.

Я работал в Комиссии Моссовета по проблемам реабилитированных с самого начала, с марта 1991 года. Сначала ответственным секретарем, потом, после перехода на другую должность В.А.Булгакова, в качестве председателя. Вся работа состояла на 90% из ответов на звонки и приема граждан. Приходили разные люди — кто-то не мог найти документы о реабилитации, кто-то добивался признания как жертва политических репрессий, кого-то не устраивали решения районных комиссий при собесах. Приходили и бывшие уголовники, и не вполне психически здоровые люди. Приходили «бомжи»... Один разделся в кабинете и выкинул шапку в окошко, сказал, что никуда не пойдет, будет здесь жить, пока не удовлетворят его требования. Вся работа — звонить, увязывать, писать и отвечать на заявления, ходатайства... При этом еще готовить нормативные акты для улучшения положения репрессированных в Москве и предложения по Союзным, а затем Российским законам.

Громадная проблема была предоставить льготы членам семей репрессированных. Какие категории включать, что считать дока-

зательством нанесения ущерба... Долго готовилось постановление, предварительное решение согласовали с Президиумом Моссовета и отправили Заместителю Премьера правительства Москвы Коробченко... А Коробченко этот материал потерял. И вот последнее заседание Президиума, 24 декабря, мы идем туда с Булгаковым и убеждаем Гончара принять это решение на заседании прямым голосованием. И в последний момент нам это удалось.

Всего в четырех-пяти случаях удалось помочь в решении жилищного вопроса репрессированным. Как правило, все связанное с жильем передавалось на решение в префектуры, а там ставили в бесконечную очередь на жилье. Человеку восемьдесят лет, а его туда же, со всеми, на десять лет. Довольно долго не удавалось решить вопрос с оплатой телефонов репрессированным. В конце концов, пробили путем доплаты от собесов к пенсиям — специально за телефон. Садовыми участками мы не занимались, вернее, занимались только пробиванием вопроса в руководящих органах, а распределяли совместно Ассоциация и Объединение. А вот распределение государственных дач для репрессированных — этот вопрос мы целиком взяли на себя, на комиссию.

Занимались мы и спорными вопросами по выплатам компенсаций. Приходил, скажем, человек, который был раскулачен, но у него не было никаких документов, справок. Но через суд был установлен факт самой репрессии и суд же опросом свидетелей установил размеры нанесенного ущерба. Так появились материалы, которые позволили компенсировать нанесенный ущерб. Но порядок компенсации был определен только теперь, в дополнениях к Закону. Наша комиссия этот порядок применить не могла — до сих пор ведь нет постановления правительства, нет поручений прокуратуре, да и сама комиссия наша, заодно с Моссоветом, была распущена.

Я привык за время работы к многочисленным претензиям, оскорблениям, подозрениям. Каждое заседание Совета нашего Объединения заканчивалось кучей необоснованных претензий и обвинений, прямой ложью, провокациями. Но Совет Объединения все-таки работал как координационный 'орган, давая информацию о том, что делается как на правительственном, так и на московском уровнях. А самое главное — отстаивал своими решениями «Мемориал», сохранение «Мемориала». Сколько было попыток создать неуставные органы — совет координаторов, со-

вет представителей, оргкомитеты и комиссии — Совет Объединения пресекал все эти попытки. А обиды? Что ж, на обиженных Богом не обижаются.

Вообще же, при контактах с людьми всегда одно компенсируется другим. Пришла ко мне, например, одна старушка, больная, одинокая, член семьи репрессированных... Я ей помог, а она мне потом на масленицу принесла взятку — штук десять сладкой соломки... Со слезами пришла...

Я не считаю свою жизнь настолько самоценной, чтобы посвятить остатки дней заботе о своем здоровье. Сколько проживу — столько проживу. По моим скромным подсчетам, жизнь сейчас приговаривает меня к смерти четырнадцатый раз. Я уже привык.