Глава III
Я — СНОВА КИЕВЛЯНКА. УСТРОЙСТВО НА РАБОТУ. КВАРТИРНЫЕ ХЛОПОТЫ
Вот и Киев. На вокзале меня встречает Гриша Литвак с букетом гладиолусов. Расцеловались по-братски...
Тэна устроила мне ложе на балконе, который выходит дверью в ее комнату, а окном — в комнату Гриши.
С Гришей они совсем чужие. Питаются врозь, живут, как не очень ладящие друг с другом соседи в коммунальной квартире. Иной раз, правда, довольно мирно беседуют, советуются друг с другом, как лучше перевести то или иное место. До чего же мне приятны такие минуты, и как неуютно, когда в доме царит атмосфера враждебности!
А Нина Кобзарь! Ее уже нет на свете. О ее смерти мне сообщила еще в Алма-Ату наша общая подруга детства —
Нина Силенчук, теперь врач-рентгенолог, кандидат медицинских наук.
Для меня смерть Нины была большим горем. Ушла Нина из жизни, но из памяти моей не уйдет, пока я жива.
В то время, когда я переехала в Киев, Тэна закончила перевод с украинского на русский оперы Данькевича на слова Корнейчука «Богдан Хмельницкий».
Однажды вышла я в продуктовый магазин, а когда вернулась, застала у Тэны внушительных размеров человека с добродушным лицом.
«Вот это — моя Ира, Константин Федорович,— говорит ему Тэна.— Познакомьтесь и помогите ей, если можно, устроиться на работу».
Я вкратце рассказала Данькевичу свою невеселую биографию. Он внимательно и сочувственно выслушал. Подумав, сказал: «Моему хорошему знакомому, дирижеру Петровскому, нужен концертмейстер для работы с хором завода «Красный экскаватор». Я сегодня же поговорю с Петровским о вас».
На следующий день Константин Федорович звонит Тэне, просит меня к телефону: «Петровский будет ждать вас завтра в семь часов вечера у себя дома, хочет познакомиться с вами и испытать ваши возможности как концертмейстера. Вы читаете хоровые партитуры?»
Я отвечаю утвердительно.
В этот день Данькевич звонил мне еще два раза. «Поиграйте гаммочки, дорогая, разогрейте руки»,— душевно советовал он, предупреждая, что Петровский очень строг и требователен.
Поиграла я «гаммочки». Прихожу к Петровскому. Красивый, невысокий седоватый мужчина. Встретил сдержанно, посадил за рояль, поставил несколько партитур. Все я сыграла, наверное, прилично. Он не расхваливает, но сразу же сообщает, что будем вместе работать, капелла при заводе перспективная, велит приехать завтра по такому-то адресу.
Вышла от него обрадованная, но и взволнованная.
Приступила к работе. Участники хора — рабочие завода. Относятся ко мне с уважением, особенно после того, как Данькевич приехал на занятия хора и, обняв меня, отрекомендовал хористам как своего лучшего друга.
Через какое-то время узнаю, что при Киевском пединституте имени Горького открылась музыкальная кафедра для подготовки педагогов по пению при средних школах и что на этой кафедре нужны концертмейстеры.
Завкафедрой Высочинская, изящная, нарядная, хоть и не очень молодая женщина, приняла меня весьма любезно: «С удовольствием зачислю вас в число сотрудников кафедры!»
Но тут же выяснилось, что к этому есть препятствие: у меня нет свидетельства о высшем или хотя бы среднем музыкальном образовании — ведь архивы Киевской консерватории во время войны погибли. Необходимо свидетельство кого-либо из солидных музыкантов.
«Могу попробовать обратиться к Лятошинскому,— говорю я,— может, он меня помнит».— «Вот это — то, что нужно!» — вскинулась Высочинская.
Иду к Борису Николаевичу Лятошинскому домой и только начинаю рассказывать этому обаятельному, скромному, уже тогда прославленному человеку о себе, как он уже припомнил: «Вы учились у Беклемишева? Я ведь был на вашем выпускном экзамене».
И охотно засвидетельствовал факт окончания мною Первой муз профшколы.
Зачислили меня концертмейстером музыкальной кафедры пединститута с почасовой оплатой, поскольку оснозная моя работа — на «Красном экскаваторе».
Совмещать эти две работы было нетрудно, и вообще в институте мне работалось хорошо.
Живу по-прежнему у Тэны, сплю на балконе и все больше чувствую себя лишней, ненужной в ее доме. Мучит меня это ужасно. Я переполнена благодарностью к Тэие за ее желание перетащить меня в Киев, за предоставление мне приюта, но сейчас, когда она разошлась с мужем, все это крайне усложнено.
Еще до устройства на работу я принялась за свои квартирные дела. Прежде всего отправилась в паспортный отдел, Крещатик, 4, там мне дали разрешение на временную прописку в Киеве на один год — согласно полученной в Алма-Ате справке о реабилитации.
Прописала меня Тэна на свою жилплощадь. Одно важное дело сделано. А теперь надо встать на квартирный учет. Иду к председателю райисполкома на угол Пироговской и бульвара Шевченко. Записалась с вечера в очередь, на следующий день чуть свет — уже там и к середине дня попадаю на прием.
«Вопрос ваш будет разбираться на заседании райисполкома»,— сказал мне председатель.
Заседание райисполкома. Слушается мое дело. Я очень волнуюсь, вся дрожу, даже голос дрожит. Показываю свои
документы, характеристики, почетные грамоты, среди них и такие солидные, как две Грамоты ЦК ЛКСМ Казахстана. Но заведующая жилотделом, красивая, чернявая женщина лет сорока, ведет себя по отношению ко мне ужасно. Она просто недоумевает — с неприязнью, со злой насмешкой: «Зачем вам переезжать в Киев после стольких лет жизни в Алма-Ате, где вашу работу так высоко ценили?»
«Киев — моя родина, и по новому закону я имею право получить в нем свою или равноценную площадь»,— отвечаю я. Но завжилотделом грубо перебивает меня, кричит, что далеко не всех касается этот закон, что делается это только в исключительных случаях.
Меня не поставили на квартирный учет, отказали.
И мама, и Анна Дмитриевна осаждают меня письмами, в которых советуют вернуться в Казахстан. Анна Дмитриевна пишет, что меня охотно примут обратно и в консерваторию и в горный институт.
А мама настаивает на том, чтобы я переезжала в Чимкент, там я смогу работать в пединституте. «Тебе дадут и квартиру, и приличную зарплату, а трепать так нервы при твоем никудышном здоровье невозможно»,— взывает мама.
В Чимкент, сказать по правде, мне совсем не хочется. Лучше в уже обжитую Алма-Ату.
А все же больше всего хочу как-то закрепиться в Киеве. Киев мой! Сколько радости приносит он мне, любимый и выстраданный! Нежность к нему захлестывает меня, я испытываю чувство благоговейного трепета, когда хожу по знакомым до боли улочкам своего района, вот уж, правда, хочется целовать каждый камень родного города. И это чувство радости, счастливой новизны не утихает с течением месяцев. Конечно, много в душе боли — ведь Киев полон воспоминаний о самом дорогом и навсегда утраченном. Но все же здесь я дома (хоть пока без своего дома), а в Алма-Ате в гостях. Надо ждать, надо надеяться на получение квартиры. Ведь закон есть закон, и он, этот закон, должен, в конце концов, преодолеть все препятствия.
Пошла в горсовет. Он стоит на том месте, где до войны было первое Госкино — необычайно красивое здание, уничтоженное фашистами. Но хорош и новый горсовет — просторный величественный, с современным размахом.
С вечера записалась к зампредисполкома по жилищным делам. Список составлялся такими же, как и я, жаждущими получить жилплощадь. Все вместе просидели ночь в парадном через дорогу.
От разговора с зампредседателем чувство в целом осталось приятное. Он записал мою фамилию, дату получения реабилитации и велел снова обратиться в райисполком по повод взятия на квартирный учет.
С тяжелым сердцем пошла я вновь к этой неприятной женщине в райсовет, но она, видимо, получила предписание от горисполкома — немедля назначила мое дело на повторное слушание на райисполкоме.
Снова заседание исполкома. В этот раз со мной пришли и Тэна, и Гриша, и я волновалась меньше. Тон задал председатель, сразу предложил взять меня на квартирный учет,и наконец-то это важнейшее для меня решение состоялось.
Теперь, примерно раз в месяц, прихожу рано утром к двери райжилотдела, записываюсь в очередь, сижу до половины дня и, попав в кабинет, спрашиваю, нет ли для меня какой-нибудь свободной комнатки (о квартире тогда одиночки и не мечтали). Неприязненный ответ начальницы неизменен: «Ничего нет». И, опустив голову, ухожу восвояси, а через месяц снова начинаю робкую атаку.
У Тэны я прожила около пяти месяцев. Тяжелые это были месяцы. Подходят Октябрьские праздники, а я все еще сплю на балконе. Тэна соорудила мне ватный чепец на голову, натаскала теплых одеял. Но не только холод мешает спать: из Гришиной комнаты на балкон выходит большущее окно, а Гриша не меньше чем до трех ночи печатает на машинке, и мне нечего и думать заснуть под этот стук. Тэна тоже ложится в три-четыре часа ночи, так уж у них заведено. Но после бессонной ночи оба спят допоздна, а мне надо рано вставать. Недосыпаю, чувствую себя прескверно. Нужно искать какое-то другое пристанище. Но где?
Приютила меня на две недели давняя подруга Тэны — Мила, с которой мы когда-то мыкали горе в Новосибирске. После десяти лет лагеря она — в Киеве, с детьми, но муж в ее отсутствие ушел к другой женщине, а мать умерла.
Потом соученик Тэны по институту Толя Поляков, редактор киностудии имени Довженко, уехал на четыре месяца в командировку и предоставил мне свою комнату. А дальше что? И тут судьба решила сжалиться надо мной хоть в отношении временного пристанища.
Моя подруга Нина Силенчук познакомила меня со своей сотрудницей, тоже врачом. Ирина Сергеевна Петрова недавно вторично вышла замуж, живет с семьей на Печерске, а ее комната по улице Ленина пустует. Узнав о моих бедствиях,
добрая Ирина Сергеевна предлагает мне обитать в ее комнате, пока они с мужем не подыщут обмен.
С какой радостью я переехала туда со всеми вещами! Эта комната, хоть и без элементарных удобств, была для меня спокойным пристанищем на продолжении года и четырех месяцев.
Продолжаю ходить в райсовет. Все надеюсь получить отселенческую комнату — многим семьям, ютившимся в одной комнате, теперь дают квартиры на Первомайском массиве — это первый из киевских послевоенных жилых массивов. Хожу, прошу, но ледяной ответ красивой ведьмы неизменен: «Ничего нет». И я чувствую, что, пока эта женщина сидит здесь, ответ всегда будет только такой.