Глава XIV
РАЗЛУКА С СЫНОМ
А Леня начал заговаривать о том, что на лето хочет поехать к своим родственникам в Москву. Написала и Ева мне письмецо с просьбой об этом. Пришлось согласиться. Знала, что Лене там будет неплохо, да и не могу я отказать, когда у меня не требуют, а просят, не могу не пустить мальчишку побывать у людей, с которыми связано пять лет его детства, которые кормили, растили и по-своему воспитывали его.
Подошло лето. Леня уехал. А мне дали в консерватории путевку в дом отдыха Медео. Будто в волшебную сказку попала, но... в комнате нас — восемь человек и вдобавок ближайшая соседка неистово храпит, а сон у меня всегда был плохой.
В Алма-Ате меня ждет неприятный сюрприз: хозяин объявляет, что дом его подлежит сносу и мне надо выбраться затепло. Но тут же утешает: «Комната для вас есть, не хуже этой и всего двумя кварталами выше».
Да, домик, куда мне предложено перейти, стоит напротив драмтеатра, но не с фасада его, а с задов, на немощеной, захолустной улице. Стоит, как и прежний, в садике, в нем — тоже два комнаты, тоже выходят в сад. Первая предназначается мне, во второй живет старушка, бывшая монашка, совсем одинокая. На цепи — собака. В мою комнату ведут маленькие сенцы, и все. Деньги те же — двести рублей.
Договорились. Снова призываю на помощь своих солистов-горняков, и мои вещички, самое главное — пианино, водворены в новое наше жилище.
Осень. Приезжает Леня. Я, конечно, рада ужасно, встречаю его на Алма-Ате-Первой. Домой добираемся под вечер, и Леня, еще сидя в машине, говорит: «Так рано, а на улицах уже никого нет».
«Да, это правда,— думаю я.— Очень рано затихает жизнь у нас на улицах».
Приходим домой, ужинаем. Уже лежа в постели, Леня с горечью говорит: «Какая плохая комната! Какой плохой город!»
Начинаю доказывать, что город совсем не плохой, красивый, славный, но чувствую, что слова мои для Лени пусты,— у него перед глазами Москва и все удобства тамошней жизни. Грустно мне было в ту ночь — и за сына, и за себя.
Правда, утром он проснулся уже в другом настроении. В окно весело светит солнце, я подхожу к Лене, он улыбается.
«Сегодня комната уже не кажется мне такой плохой».— «Недаром же говорят — утро вечера мудренее»,— ерошу сыну волосы, сама не своя от радости.
И зажили снова вместе.
Приходит как-то к нам Ленин товарищ Алик, сын моих друзей, актеров драмтеатра. Принес пепельно-серого хорошенького котенка: «У нас пацан родился, мой братишка. А Васька все лезет к нему в коляску. Мама сказала: «Отнеси Лене, может, они возьмут, такой славный котенок».
Ну, конечно, мы взяли.
Васька оказался совершенно удивительным котом, если можно так сказать о коте, с тонкой, чуткой душой. Говорят, коты не привязываются к человеку, только к месту. Неправда, вот уж наш Васька — неоспоримое доказательство крепчайшей привязанности кота к человеку.
Когда я сижу вечером за пианино и играю гаммы, Васька устраивается на верхней крышке и внимательно следит за моими руками, водя глазами и всей головой то в одну, то в другую сторону.
Утром встаю, если есть возможность, не раньше восьми — ведь ложусь поздно, сплю плохо, а по утрам спится лучше, чем с вечера. Завожу будильник на то время, когда надо завтра вставать. А Леня и, конечно, Васька просыпаются раньше, но оба приучены к тому, что пока не зазвонит будильник, нельзя шуметь. Видел бы кто-нибудь, что делается, как только раздастся звон будильника! Васька одним прыжком
вскакивает мне на грудь, принимается мотаться из стороны в сторону, обтираясь мордой о мои щеки. А Леня наблюдает эту картину и весело смеется. Мы начинаем с ним оживленный разговор, Васька тоже что-то мурлычет и крутится под ногами.
Каким это вскоре будет казаться мне счастьем!
Да, было, было счастьем это плохо устроенное существование в убогой комнатенке (потолок рукой достанешь), по нищенски обставленной.
Проходит зима, морозы кончились, жизнь становится добрее, веселее. С нового учебного года перехожу в консерватории на дирижерско-хоровое отделение. Здесь материал труднее, чем на вокальном, приходится играть целые оперные сцены, но я стараюсь выучивать их и, несмотря на трудность, люблю эту работу. Всегда иду в консерваторию, как на праздник.
Неплохо мне работается и в Доме офицеров. Трое учениц, жены офицеров, все усердные, способные, голосистые. Тамошнее начальство относится ко мне великолепно.
Вот только поздние концерты очень усложняют мою с сыном жизнь.
Часто, приходя вечером, застаю Леню не спящим, но молчаливым, невеселым. Принимаюсь рассказывать о работе, о выступлениях своих учеников на концертах, а он вроде и не слушает. Чем-то темным полны его мысли, мне делается страшно. И все же присущее мне даже в самые тяжелые периоды жизни легкомыслие стирает в большой степени мою настороженность, мою боль и страх за будущее. Привыкнув к тому, что Леня со мной, что он уже давным-давно признал меня своей матерью, считаю, что его нервозность постепенно утрясется.
Вот как бывало: прихожу после консерватории, Леня дома. Садимся обедать. Леня веселый, знает, что у меня сегодня по расписанию свободный вечер.
«Ир, ты знаешь, что я придумал? Сегодня мы будем играть в шахматы. Ты же когда-то играла, ходы знаешь, тебе нужна практика. Вот я тебя и подучу».
И весело потирает руки.
А я смотрю на сына, и сердце у меня холодеет. Вот сейчас вся его радость уйдет.
«Ленечка, ты понимаешь... Мне звонили в консерваторию из Дома офицеров. Там сегодня неожиданно концерт, кто-то приехал, какое-то торжество, я и не разобрала. Мне так хотелось бы побыть с тобой, но что поделаешь...»
Леня молчит. А меня охватывает глухая тоска. Неужели всегда у нас так будет? Неужели не смогу создать своему сыну благополучного, радостного существования? Что же мной движет? Недостаток участия к сыну — мол, пусть посидит один либо пойдет к Алику — работа есть работа, в ней ведь моя жизнь — или же стремление побольше заработать для него же, чтобы сын ни в чем не нуждался? А может, он больше всего нуждается в моем обществе, может, думает: «Пусть будут недостатки, пусть бедность, только бы моя мама была больше со мной — вместе нам хорошо, весело...» Не знаю...
И вот чем все закончилось: подходит Ленин день рождения. Что подарить ему? Надо непременно купить зимнюю шапку, его старая уже никуда не годится. Как хорошо, что этот день приходится как раз на воскресенье! «Ленечка, кого мы позовем к тебе в гости?» — «Юлика, конечно».— «Да. И Алика. А может, еще кого-нибудь хочешь из мальчиков?» — «Может быть. Я подумаю,— важно отвечает Леня.— А ты напечешь пирогов в своей новой чудо-печке?» — «А как же!» — «И с маком?» — «Непременно. Уже купила на базаре. А ты поможешь мне вымесить тесто? Ты ведь уже вон какой огромный — четырнадцать лет. А мне это трудно, я же старею».— «Ничего себе старушка, хохочет Леня. За старушками кавалеры не ходят Ладно, так и быть, вымешу,— изрекает с деланной важностью.— А не справлюсь один, так Васька поможет. Правда, Вась?»
«Мур»,— отвечает Васька, обтирая свои шелковистые бока о Ленины ноги.
В субботу вечером напекли мы вместе пирогов, сварили холодное, зажарили курицу. Леня доволен, по его смуглому лицу бежит улыбка.
Ложимся спать. Шапка куплена, отличная, меховая, спрятана в чемодан, завтра преподнесу, но не утром, а в торжественный момент, за обедом.
В воскресенье у меня одна пара в консерватории, производственная практика с вокалистами-выпускниками. Это не страшно — с одиннадцати до часу. Гостей мы с Леней решили позвать к трем.
В час дня, когда я выхожу из класса, закончив работу, ко мне подходит заведующий учебной частью.
«Очень прошу вас поехать с бригадой студентов на выездной концерт. Только что мне сообщили, что Борисова заболела, концертмейстера нет, а сорвать концерт никак нельзя, нас ждут в передовом колхозе. Пожалуйста, прорепетируйте
наскоро хотя бы со скрипачом, остальное проще. Через полчаса за вами приедет машина»
«Но...У меня сегодня день рождения сына».
«Правда? Поздравляю и вас, и Леню. К вечеру вы будете дома. А сейчас вам просто необходимо поехать. Прошу вас!»
«Хорошо,— грустно опускаю голову.— Только пошлите кого-нибудь ко мне домой, предупредите Леню, ведь два шага всего».
«Непременно. Не беспокойтесь, будет сделано».
Концерт начался с опозданием, кого-то из колхозного начальства вызвали по неотложному делу. Приехали в Алма-Ату только к десяти вечера.
Подвезли меня на машине к дому. В окнах у нас темно. Что это значит? В сердце стрельнуло болью. Ведь Леня никогда так рано не ложится. К тому же — такой день.
Вхожу, зажигаю свет. Никого. Пироги лежат на столе едва тронутые. От курицы отрезан порядочный кусок. А вот записка!
«Я уезжаю в Москву. Там я, наверное, больше нужен, чем здесь тебе. Не сердись, так будет лучше для нас обоих. Леня».
Боже мой! Меня обдало холодом. Долго сидела неподвижно. Не плакала, только, кажется, стонала, почувствовав острую, толчками, боль в сердце.
«Вот и хорошо, вот бы умереть прямо сейчас» — проносилось сквозь непрекращающуюся боль.
Но нет, боль стала утихать. И прояснился в сознании весь ужас случившегося. Потеряла единственную ценность своей жизни. Теперь мир вокруг меня пустынен.
Забродили угрызения совести — наверное, я очень, очень виновата перед сыном. И тут же накатывает другое: как же, когда, на какие деньги уехал Леня, совсем один? Ах, вот приписка внизу: «Взял у тебя в коробке 500 рублей, которые мы выиграли по облигациям».
Да, наш первый выигрыш. Теперь уже не «наш». У каждого — все раздельное.
И разлилась по сердцу жестокая обида. Бросил мать, сбежал от нее к богатым родственникам, уговорили его, соблазнили подачками. Ведь там все время поддерживался контакт, в который я не вникала, не хотела вникать. Вот на днях пришла ко дню рождения бандероль с конфетами. А купленная мной шапка так и осталась.
Наверное, я была без сознания. А пришла в себя от нового приступа сердечной боли. Взяла таблетку, легла не раздеваясь...
Утром прошу хозяйку вызвать врача. Меня тут же забирают в больницу. Предынфарктное состояние.
Уже лежа в больнице, узнаю от Алика, что Леня, видимо, заранее зная, когда уходит поезд на Москву, в одну минуту собрался, ничего с собой не взял, кроме куска курицы, нескольких пирожков и денег («Нас он угостил только пирожками»,— деловито вставил Алик), и поехал на вокзал. Его проводили до Алма-Аты-Первой мальчик из его класса — тоже пришел к нему на именины.
«А из консерватории приходили, чтобы сообщить о моем выезде на концерт?»
«Нет, никто не приходил»,— пожал плечами Алик.
Стали жить сын и мать совсем врозь, ничего не зная друг о друге. Все во мне изнывало от горечи разлуки с Леней.
А, в общем, как-то жила. По-прежнему много работала, и теперь, когда одинокая жизнь высвободила много времени, стала еще усиленнее заниматься дома на пианино. Жил со мной мой преданный Васька. Приходили иногда знакомые, чаще всех Наталья Феликсовна.
Вот так, в работе, в горькой тоске и в болезнях прошла зима, за ней — весна. Летом Наталья Феликсовна поехала в Москву навестить сестру, и я дала ей адрес Лени, просила, чтобы она черкнула ему, велела прийти к ней. Леня пришел. Наталья Феликсовна поразилась тому, как он изменился за один год: «Совсем взрослый, высокий, очень красивый юноша. Волосы уже не топорщатся ежиком, а элегантно прилегают к голове, зачесаны вверх. Отлично одет, на руке — часы. Походка — не мальчика-увальня, а легкая, непринужденная, взрослого юноши».
«Я спросила его о тебе... «Родственники — это хорошо, но ведь у тебя есть родная мать. Как же ты решил? Навсегда ее бросить?» Леня ничего не сумел ответить, ужасно смутился, переменился в лице, и, пожалев его, я заговорила о другом».
С начала учебного года появился в консерватории Евсей Михайлович Зингер, доцент по классу рояля. Приехал из Ленинграда — по каким-то неприятным для него причинам. «Космополитизм»,— с невеселой улыбкой отвечал он на вопросы сослуживцев. Привез с собой жену, намного моложе себя, и маленькую дочку.
Зингер — великолепный пианист, часто дает в консерватории свои концерты. Репертуар его огромен — Бетховен, Шуман, Шопен, Рахманинов, Скрябин, Прокофьев и еще, еще...
Вскоре я познакомилась с ним и даже стала изредка заходить к ним — они сняли неподалеку от меня две хорошие комнаты. Общение с изысканно образованным, начитанным, тонким пианистом Зингером всегда было мне и приятно, и интересно. Его жена Зина была значительно примитивнее, но ее доброта, веселость делали и общение с ней достаточно приятным.
А маленькая Олечка — это вообще прелесть.
Той же осенью пятьдесят третьего года приехала к нам в консерваторию из Кишинева доцент по хоровому дирижированию Анна Дмитриевна Юшкевич.
Какой я ее увидела, когда она появилась на нашей кафедре? Невысокая, редковатые, чуть с сединкой гладкие волосы зачесаны назад и закручены на затылке. Крупный нос, высокий и широкий лоб, небольшие серые, никогда широко не открытые глаза смотрят с доброжелательной и спокойной серьезностью, по углам их — уже морщинки, да и от губ книзу — складочки, хоть до старости далеко — Анна Дмитриевна всего на год старше меня.
А в целом лицо ее, не блещущее особой женственной миловидностью, несомненно интересно и привлекательно. Незаурядность личности! Вот что четко ощущается в Анне Дмитриевне даже при самом поверхностном знакомстве. Ум, сила воли, властность, которую нельзя путать с самолюбивой кичливостью .многих, и великолепный, глубокий профессионализм. И еще — полнейшее нежелание «казаться». Быть, а не казаться! Достойного ее аналога в этом смысле я в своей жизни не встречала.
Наш заведующий кафедрой — добрый, славный человек, опытный, но все же не сказать, что сильный педагог. А у молодых преподавателей и опыта не хватает. С приходом же Анны Дмитриевны на кафедре появился серьезный, требовательный, знающий педагог. Студенты наперебой стараются попасть в ее класс, да и молодые преподаватели просят у нее консультации.
С этой осени я частично попала в класс Анны Дмитриевны концертмейстером. Для меня это очень интересно, но и трудно. Наши отношения день ото дня все ближе. Замечаем друг в друге общие вкусы, взгляды, любовь к чтению. Намечается дружба.
Зима проходит, как всегда, в труде.
К лету мне предлагают в консерватории путевку в Друскининкай Литовской ССР, недалеко от Вильнюса. Я беру эту путевку и с удовольствием, и с большим радостно-печальным волнением — ведь ехать буду через Москву, сама судьба велит остановиться там, повидаться с Леней. Жду этого дня, как большого счастья, и в то же время боюсь его.