Глава IX

В ЧИМКЕНТЕ

 

Много раздумываю над тем, как же быть в дальнейшем с Леней. Советуюсь в письмах с мамой, с Таней. И в конце концов решаем, что я увезу Леню в Чимкент.

«Я еду на август в отпуск к матери. Возьму с собой Леню, бабушка хочет повидать перед смертью своего внука»,— говорю родственникам. И, видя их недовольные физиономии,

 

выпаливаю: «Вы не можете запретить мне сделать это!» Промолчали, пришлось согласиться.

А Леня? Еще во Владимире сказала ему:

«Хочу поехать на август к нашей бабушке в Чимкент. Это очень далеко отсюда. Хочешь, полетим вместе самолетом?»

У Лени глаза загорелись: «Хочу».

Он никогда не летал самолетом и, конечно, мечтал об этом.

Наконец мы с ним в самолете, далеко не комфортабельном, хоть и большом. Жесткие сплошные сидения вдоль стенок. Оба мы сразу же почувствовали себя в самолете очень просто, как в любом другом виде транспорта. Любопытно смотреть сверху на землю, на громоздящиеся вокруг пушистые облака, любопытно и нисколько не страшно. Так же, судя по всему, и Лене. Часа через два после взлета с аппетитом поели чего-то с собой взятого.

Прилетели в Ташкент в одиннадцать вечера. Вокруг — все в летнем, без рукавов. В Москве тоже тепло, но здешнее тепло совсем другое — безветренное, парное, а воздух — словно настой душистых трав.

Нам объяснили, что на поезд билеты достать и думать нечего, что надо сидеть вот здесь, недалеко от аэропорта, и высматривать «левого» летчика до Чимкента.

Сидели до самого утра — прямо на земле, опираясь на какую-то стену. Леня довольно долго спал, хорошо, что было так тепло. Наконец, когда уже совсем рассвело, нашелся летчик — какая-то женщина привела его к нам. Летчик согласился доставить нас в Чимкент на самолете У-2, но за двойную плату — вместо официальных сорока пяти рублей потребовал девяносто. Ну что ж, никуда не денешься, согласилась.

В самолетике — совершенно открытые две кабинки, одна за другой. Леня — у меня на коленях. А летчик — явно пьяный. Это я увидела еще на земле — багровая, бессмысленная физиономия,— страшно стало. А когда поднялись... Эти сорок минут, что мы летели, показались сорока часами. Почему-то летчик не прикрутил нас к сиденью, а я ведь не знала, что это полагается. Всю дорогу самолет резко кренился то вправо, то влево. Не представляю, как Леня не вывалился, вернее, как мы вместе не вывалились — оторваться от меня я бы ему не дала. Леня сидит молча, да если бы и говорил, я бы ничего не услышала за адским тарахтением. И на головах у нас — ни шлемов, ничего нет. Ветер разметал мне волосы, повыбрасывал шпильки. Мои волосы бьют нас обоих по лицам, слепят глаза. Через какое-то время Леня побледнел, даже позеленел.

 

закрыл глаза и обвис у меня на руках. Я понимаю, что он потерял сознание, но ничем помочь ему не могу, только сжимаю еще крепче. Летчику ничего сказать нельзя, все равно не услышит. Даже не оглянулся ни разу за всю дорогу.

Наконец вижу: подлетаем к городу. До этого под нами были поля, горы, я их замечала мельком, старалась не смотреть вниз. А тут уже какие-то глиняные зданьица, большие деревья видны, но не зеленые, а серые, густо покрытые пылью. Неужели подлетаем? Вот и Леня пришел в себя, тоже смотрит по сторонам.

Опустились на крошечном аэродромчике. Солнце палит вовсю. Сбоку стоит маленькое глиняное здание — наверно, аэровокзал. Мы в него, естественно, не заходим. Какой-то человек предлагает довезти на примитивной тележке до города. Да, да, пожалуйста, везите!

Подъехали прямо к домику, где жила моя мама. Свидание было светлым, как праздник, как пасха в детстве. Мама очень постарела — худенькая, сгорбленная, морщинистая. В глазах застыл испуг и как бы униженная просьба о чем-то.

Как же она рада и мне, и Лене — не знаю, кому больше, какими только ласковыми именами не называет нас. Суетится, чем-то кормит, потом уже поспокойнее беседуем в саду. Грустит мама по умершему вдали от нее своему Мыколочке, говорит о нем с печалью, но без слез и восклицаний. Жалеет очень Иосифа, хоть когда-то и не слишком благоволила к нему.

Живет мама в крохотной комнатке, пристройке к дому. Выходит эта комнатка в небольшой фруктовый сад. Против крыльца, прямо в саду, стоит заранее приготовленная для нас с Леней железная кровать — в комнате она не поместилась бы. На кровати — ни матраца, ни одеяла, но к вечеру мы что-то простелили и отлично спали под звездным небом. Прежде чем уснуть, Леня с интересом рассматривает яркие, густые звезды бархатного южного неба и расспрашивает меня о созвездиях. Я рассказываю все, что помню. Настроение у сына хорошее, все, ему, видимо, нравится. Теплынь даже ночью поразительная.

На другой день мы с Леней отправляемся к моей сестре Тане. Она с детьми живет на окраине Чимкента, на свинцовом заводе. Там, вокруг этого крупного завода,— целый большой поселок. Таня преподает в средней школе при свинцовом заводе, а также в вечерней школе для взрослых русскую литературу.

Не виделись мы с ней тринадцать лет, с тридцать пятого года, она тогда, погостив у нас в Киеве, уехала с детьми в Кузнецк к своему архинеудачному мужу.

 

Когда этот муж, отец троих детей, куда-то исчез, Таня нисколько не была удручена. Тащить груз прокормки и вообще поднимать на ноги троих детей в труднейшее военное и послевоенное время было для нее легче, чем делить этот груз с отцом детей и терпеть его присутствие в семье. А ведь он, бедняга, как выяснилось потом, был арестован и сослан.

Комната одна на четверых, но большая. Мебели — минимум: какой-то шкафчик, стол, табуретки, все это — типа довоенной кухонной мебели, примитивно сколочено и выкрашено голубоватой краской. Правда, чисто, крашеный пол сверкает, но в остальном... Бедность, бесшабашность. Так я восприняла их жилище.

Ну, конечно, Таня, да и дети, обрадовались нам. Леню приютили, я сразу почувствовала, что он не будет среди них чужим. Таня, очень располневшая, обрадованная встречей, добродушно и даже восхищенно рассматривающая Леню, мне очень приятна. Конечно, удивляет этот быт, эта обстановка. Что ж, каждый живет по-своему. По крайней мере, уж мещанства тут и в помине нет.

Хозяйством заправляет Лиза — толковая, домовитая, уже почти взрослая, лет семнадцати. Юлик на два года моложе, славный, с открытым взглядом мальчик. А самый славный — младший, Борька, белобрысый, худенький, с неподдельной добротой в голубых глазах.

Таня очень много работает. В одной школе, в другой, кроме того, музвоспитателем в детсадике. Ее там, в садике, очень ценят, даже орден дали — «Знак Почета», но все же обидно, что все глубокие способности ее к пианизму уткнулись в исполнение детсадовских песенок.

Вечером мы с Леней вернулись к маме. Пожили у нее целый месяц. Тепло, изобилие фруктов, и все они поразительно дешевы. Я хожу ежедневно на базар, накупаю арбузов, дынь, персиков, яблок, едим целый день.

Присматриваюсь к Лене. Не замечаю что-то, чтобы он скучал по «своей семье», рвался «домой». Нет, нисколько. Меня это, разумеется, радует, но и удивляет: неужели у Лени совсем нет к ним привязанности? Что это? Душевная черствость? Или же большая радость обретения настоящей матери, настоящей семьи? Но семья-то ведь — не настоящая, не монолитная. Таня с детьми — одно, мама — другое, мы с Леней — сами по себе. Но, конечно, это хорошо, чудесно, что Леня тянется ко мне, к моим родным.

А что же делать дальше? Поехать в Алма-Ату, попробовать устроиться там? Чимкент — в то время был небольшой, можно сказать, захолустный городок. Хоть и есть в нем пединститут,

 

еще какие-то точки возможного приложения моих сил, но я и подумать не могу о том, чтобы остаться здесь. Фрукты, тепло — это хорошо. А маленькие, сплошь и рядом саманные домишки, немощеные улицы, деревья, густо покрытые мелкой, как пудра, глиной, глиняные заборы... Нет, здесь я ни за что не останусь. Вот во Владимире я бы с радостью осталась жить, но там я не могла бы взять к себе насовсем Леню, там была бы вечная борьба, трепка нервов — и моих, и его. Нет, надо ехать в Алма-Ату.

Таня предложила взять к себе на какое-то время Леню, пока я устроюсь в Алма-Ате с квартирой и работой. Поговорила с сыном, и, к моему удивлению, он легко согласился пожить временно в Таниной семье, уже успел сдружиться с двоюродными братьями и сестрой. Я, конечно, заверяю Леню, что изо всех сил постараюсь сократить срок пашей разлуки. Ну, и маму, естественно, думаю перевезти к себе.

В Алма-Ате уже года два живет и работает в консерватории наша киевская соседка и мамина сотрудница по консерватории — Наталья Феликсовна Нагулина. В последний год моей киевской жизни она занималась со мной вокалом. После войны, когда в Алма-Ате открыли консерваторию и понадобились опытные кадры педагогов, Наталье Феликсовне предложили переехать в Алма-Ату. Ей там предоставляли двухкомнатную квартиру, конечно, работу по специальности, и она согласилась, переехала.

Узнав об этом, я раздобыла телефон Алма-Атинской консерватории и позвонила туда по"междугородной. Все получилось просто. Моментально позвали Нагулину к телефону. Она сразу четко и толково (так она делала все) объяснила мне, что работу берется найти для меня запросто, а вот с квартирой — сложнее: снять комнату в Алма-Ате практически невозможно.

Тут мама вспомнила, что в Алма-Ате, даже в самом центре города, живет ее бывшая ученица — Марья Яковлевна Зотова, и написала ей письмо с просьбой приютить меня на какое-то время. Вскоре пришел ответ: «Да, пожалуйста, комнатушка маленькая, тесно, но как-нибудь».

Перед выездом из Владимира я зашла в Москве во Всесоюзный Дом народного творчества к Дмитрию Николаевичу Анастасьеву и, откровенно рассказав ему о своих обстоятельствах и необходимости выезда, попросила дать мне на всякий случай направление на работу в алма-атинский Дом народного творчества — ведь в работе любого из таких домов я теперь смогу легко сориентироваться.

 

Так что, кроме обещания Нагулиной помочь мне найти работу, у меня было с собой еще и официальное направленно такого солидного учреждения, как Всесоюзный Дом народного творчества, а это поможет мне не только найти работу в Алма-Ате, но и прописаться. Пока мы с мамой и Таней решали, как мне поступить, пока шли письменные и телефонные переговоры с Марьей Яковлевной и Натальей Феликсовной, подошел конец августа. С первого сентября Таня отвела Леню в школу, он стал ходить в третий класс, как ему и положено было.

А 30 сентября я поехала поездом в Алма-Ату. Туда от Чимкента — восемьсот километров, по представлениям тех мест — совсем недалеко.