Глава VI

ПОБЕДА

 

Последний год ссылки. Давно миновало то время, когда известия с фронтов приносили сплошную печаль. Теперь все чаще — радость. Все мы — каждый по-своему не чувствуем под собой ног, понимая, что война подходит к концу. Жены

 

с нетерпением ждут возвращения с фронта мужей, матери — сыновей, все, и млад, и стар, ждут не дождутся, чтобы наладилась жизнь, чтобы ушел голод, бесконечные лишения. А мы с Марусей, бедные, без вины виноватые ссыльные, считаем дни до возможности вернуться домой. Что ж до меня, то, разумеется, я больше всего жду встречи со своим сыном и, конечно же, с его отцом, Иосифом, хоть почти не надеюсь на то, что он жив.

Леня уже большой мальчик, семь лет, осенью пойдет в школу. Вспоминается, как еще трехлетним ребенком он любил серьезно сообщать окружающим: «Я уже большой, мама скоро купит мне патфель, и я пойду в школу». Теперь он действительно большой, но стал большим без своей мамы, у меня беспощадно отняты лучшие годы его детства, и купят ли ему портфель - я не знаю.

По-прежнему высылаю деньги, сколько возможно, Лене и маме. Мама давно уже прислала мне три письма Иосифа — те, что он писал ей до ухода на фронт. Писал о том, что Леня первое время очень плакал и звал меня. Но к новой семье привык довольно быстро, потому что уже раньше знал их. В поезде Леня требовал: «Хочу хлеба — большой кусок!» — но, конечно, большого куска не получал. И еще Иосиф писал о том, что ежедневно, возвратясь с работы и пообедав, уводит Леню погулять. «И сразу начинаю говорить об Ире, не хочу, чтобы он забывал ее». Спасибо Иосифу за эту заботу. Но все же после ухода его на фронт Леня забыл меня. Его новая семья постаралась...

А Иосиф... Как хорошо я понимала, что никогда, никогда больше не будет у меня такой любви. Может, и будет что-нибудь, но той любви, той нежности, что переполняет душу счастьем до боли, до слез, не будет никогда.

В колхозе, где я работаю, дела все улучшаются. В сорок четвертом году колхозники уже получили на трудодни по восемьсот граммов зерна (разного — и овса, и ржи, и даже пшеницы) и немного денег. Вообще, этот сухобузимский колхоз богаче первых двух, где я работала вначале, там многодетные колхозники с трудом выжили войну, трудно было с пропитанием, уж не говоря об одежде. Вспоминается, как в «Красных горках» зимой ко мне в контору прибежал сынишка нашего кузнеца, чтобы передать мне деловую записку от отца. На мальчике лет шести — старая шубенка и катанки на босу ногу. В конторе жарко натоплено, и, ожидая, пока я напишу ответ, мальчонка распахнул на себе шубку и остался голышом — даже без трусов. И это —

 

в лютый, под сорок градусов, мороз! Так мне запомнилось это худющее, словно восковое, тельце, неожиданно беспомощно обнажившееся передо мной в колхозной конторе.

С двумя первыми председателями отлично сработалась, и жаль было расставаться с ними, особенно с Куриосенко, да и им со мной, я это чувствовала. С последним, сухобузимским председателем, тоже поначалу все шло хорошо, но после одного случая отношения резко изменились. Как-то он приходит в контору, когда я там одна, и с заискивающим видом просит меня оформить акт о списании одной из колхозных овец. Я отвечаю, что должна сначала побывать на ферме — узнать, что случилось с овцой.

«С овцой ничего не случилось, но, понимаете... ко мне из Красноярска друг приехал».

Я все понимаю и говорю, что не буду подписывать документ. Он настаивает, обещает, что и мне потом устроит то же самое. Меня его обещания не трогают, отказываюсь наотрез. Председатель сдерживается, не кричит, не угрожает, только огревает меня недобрым взглядом, и отношения с тех пор становятся прохладными.

Как-то я предложила супругам Барабанкиным перебраться к нам: ведь две комнаты и веранда.

«И квартира вам ничего не будет стоить, и вообще — заживем вместе, веселее будет».

Они с удовольствием согласились. Мы с Марусей устроились в первой, проходной, комнате, а Барабанкины — в дальней.

Старенькое пианино — подношение предисполкома — обосновалось у нас в доме еще до переезда Барабанкиных. Мы усердно чиним эту драгоценность. Организатор ремонта — наш сухобузимский знакомый — чех, играющий с грехом пополам на скрипке, а мы с Марусей помогаем ему, раздобыли где-то изношенные катанки, режем их на кусочки, чтобы заменить изъеденное молью сукно. Ну вот, пианино приведено в относительную годность, стали мы вечерами музицировать. Я аккомпанирую и скрипке, и певцам, и самой себе. У Евгении Федоровны, да и у скрипача, с собой какие-то ноты.

Вот тогда жизнь стала не такой тоскливой. Евгения Федоровна не работает, сидит дома, и Марусе с ней веселее. Разумеется, и я рада.

Но недолго продолжалась наша коллективная уютная жизнь. Однажды Барабанкины с грустью сообщили, что

 

уходят от нас. Их вызвал уже знакомый мне Лалов, и предложил прекратить проживание в доме репрессированных. Конечно, они очень жалели, но приказ есть приказ.

Лютая сибирская зима, наконец, переломилась. Морозы все слабее, дня и света все больше. А главное — подходит победа, все чувствуют се приближение так же ясно, как и приближение весны. Временами дух захватывает от сладкой боли в сердце, от предвидения возврата прежней жизни. Кончится война, возродится в людях радость, перестанет литься кровь наших воинов, не будут почтальоны разносить эти ужасные похоронки.

Редко, но все же получаю письма от Евы и от Ленечки. Почерк его все выравнивается. Взрослеет. Скорее бы, скорее к нему!

...В конце апреля сорок пятого года я вдруг заболела. Нет сил встать на ноги. Положили меня в районную больницу. Там лежу с высокой температурой, отрешенная от жизни.

И вот рано утром вбегает в палату медсестра и кричит:

— Девочки, победа! Поздравляю вас! Счастье-то какое!

Все вокруг зарадовались, повскакивали с постелей. А я сразу даже не поверила, не поняла как следует, о чем она говорит. Потом, когда увидела, как все плачут, смеются, обнимаются, дошло. И все же лежу молча, неподвижно, только утираю слезы, вся пронизанная светлой радостью.

«Теперь,— думаю,— может, Иосиф объявится? Может, он был в плену?» И еще думаю о том, что нас с Марусей, наверное, скоро освободят, и я увижу Ленечку.

Но дни идут, месяцы сменяют один другой, жизнь становится все спокойнее, а мы с Марусей по-прежнему ходим на отметки в милицию, и никто не предлагает нам освободиться от звания репрессированного, не разрешают вернуться домой. Что ж, придется добывать свой срок — до 22 июня 1946 года, уже меньше года осталось. А Марусе — месяца на полтора больше.

В целом последние три года в Сибири прошли для нас, учитывая все обстоятельства, не так уж и плохо, люди, спасибо им, кто меня окружал, относились хорошо.

Самым печальным, кроме насильственной разлуки с Леней, было для меня вот что: в то время, когда наши люди делали все, что могли, для победы над врагом, я жила, обряженная чьей-то злой волей в маску антисоветчика, чуть ли не врага народа. А ведь трудилась и я на пользу своей Родины, как только могла.

 

Все ближе время отъезда. Вот уже и паспорт мне пылили, а Маруся должна получить его через месяц с небольшим, и я решила дождаться ее, не бросать одну, поедем в родные края вместе. Под конец нашей жизни в Сухобузиме я стали копить для нас на обратную дорогу. Скопила тысячу двести рублей.

Многие из колхозников говорят мне: «Оставайтесь! Мы к вам привыкли, должность у вас хорошая, заберете сюда сына, и будете жить не хуже людей, а дома у вас, наверно, все разорено». Мне приятно людское участие, доброе отношение, но и удивляюсь: как наивны люди, как они не понимают, что я всем сердцем рвусь в родные края, в свой Киев. Правда, по моему новому паспорту меня в Киеве не пропишут, но хоть где-нибудь поблизости поселюсь вместе с Леней.