Глава VII

СЫН

 

Вскоре я пошла в декретный отпуск и больше не вернулась на кабельный завод: очень вредный был наш резиновый цех — синтетический каучук, вентиляция оставляла желать лучшего, сколько раз бывало, что женщину-работницу выносили из цеха в обмороке. И я в последнее время перед декретом едва выдерживала, старалась побольше бывать в лаборатории. Теперь, конечно, все там по-другому.

Беременность проходила у меня трудно. Первые месяцы — бесконечная дурнота, приступы неодолимой тошноты, все это могло начаться внезапно — то в трамвае по дороге на завод, то на самом заводе. Потом прекратилось, но самочувствие оставалось нехорошим.

Когда я пошла в декретный отпуск, Иосиф несколько раз вызывал ко мне врача. Я замечаю, что и он, и Нина Кобзарь, приходившая чуть ли не каждый вечер, хоть у нее уже был и свой полугодовалый Толя, со мной как-то особенно нежны и предупредительны. Объясняю все это заботой обо мне в связи с предстоящими родами. Так-то оно так, но не знала я, что жизнь моя в опасности — воспаление почечных лоханок, неправильное положение ребенка, общее недомогание — все это может во время родов кончиться плохо, об этом Иосифа предупредили врачи.

За месяц до родов меня положили в клинику при университете. Давали в день две капустные котлетки и полстакана киселя. Все, даже хлеб,— совсем без соли. С почками стало лучше, но сама я сильно ослабела ко времени родов. Ох и трудно все это было! Ребенка вытаскивали искусственно, когда он уже не дышал. Я видела, как мое дитя, длинное, худое, синее, держали за ноги, как кролика, и опускали

 

то в холодную, то в теплую ванночки. Заметила, что спина у него густо покрыта черной шерстью, и, еще лежа на столе, едва живая после перенесенного, заплакала.

«Что с вами, мамаша, почему плачете? Ведь все хорошо, все позади»,— подошла ко мне одна из двух сестричек.

«Но я же родила урода!» — едва выдавила я.

«Что вы, бог с вами, у вас очень красивый сынок»,— широко заулыбались обе вместе.

Вот это прилагательное «красивый», произнесенное впервые, когда мой Леня был еще синим, бесчувственным, заросшим шерстью, существом, осталось с ним на протяжении всей его недолгой жизни. Часто, слишком часто слышала я в его адрес это слово, иногда даже не по себе делалось. «Красота не приносит счастья»,— сказала мне моя мама, когда через год приехала ко мне погостить и, еще не войдя в дом, наслышалась от соседей о Лене.

После появления на свет Леню долго приводили в себя, и наконец он запищал. Еще пошлепали довольно энергично для уверенности, закутали и унесли, а меня перевезли в палату.

А мой Иосиф всю ночь провел в приемной и, как говорила няня, пробивал стены. Когда я еще лежала на родильном столе, мне уже принесли от него записку: «Счастлив, поздравляю, плачу». Я тоже, конечно, всплакнула счастливыми слезами и на радостях даже глотнула принесенного в поильнике бульону.

В первые же дни шерсть со спины сына сошла. Черные как ночь, густые волосы, брови, ресницы, огромные, что-то уже выражающие глаза.

Пролежала я с ним в больнице больше месяца. Здоровье мое никак не налаживалось. Только на двадцать восьмой день мне позволили встать на ноги.

Приехали за мной Иосиф и Тэна. В машине Иосиф держал на руках своего сына, все мы были переполнены радостью.

Дома застали пожилую няню, и этому сюрпризу Иосифа я была беспредельно рада.

«Сын! Мой сын!» — сияет отец.

Я улыбаюсь, сердце захлебывается счастьем.

Няня оказалась ужасной. Ленивой, неряшливой, требовательной. «Уже две недели у вас живу, а еще ни одного яблока не съела, я так не могу».— «А разве мы едим яблоки?» — спрашиваю я. В общем — ужас. Иосиф говорит: «Вот вам, мамаша, зарплата, хоть месяц еще не кончился, и идите на все четыре стороны».

 

А она — в крик: «Куда вы меня гоните среди зимы? Куда я пойду? Я в милицию на вас буду жаловаться».

Ну, потерпели еще немного, и все же Иосиф кое-как вытурил ее из дому.

Трудно было. Я еще нездорова, долго не могу быть на ногах. Приходит Тэна, помогает. Ее муж Юлик ругается to мной: «Отнимаешь у меня жену!» Когда подошло время впервые выкупать Леню, мы с Тэной подняли целую суматоху. Раздели Леню, он орет вовсю, а мы измеряем градусником температуру воды в корыте и тут же листаем книгу Жука «Мать и дитя». Вошел в дом Иосиф, увидел эту картину, накричал на нас, отнял Леню и сам выкупал.

Нашли няню, молодую, но, увы, снова неудачную. Однажды, придя зачем-то в обеденное время домой, я застала в нашей с Иосифом постели эту няню с каким-то дядькой, даже не снявшим сапог.

Много было нервотрепки, пока наконец не появилась в доме Тоня, шестнадцатилетняя девочка, только что приехавшая из колхоза. Полюбила она Леню, как родного.

И зажили мы с ней хорошо. Жизнь у нас была не серая, обывательская — пеленки, обед, уборка,— а праздничная, полная света, как песня, как чудная музыка. Тоня легко подключилась к нашей любви к Лене, как и мы, черпала радость в каждом его новом слове, в каждой потешной выходке. Радовались мы все трое. А будничные дела шли потихоньку сами собой. Как будто не мы, а кто-то другой их делал.

Подошел Новый год. Мы купили елку, отвели Леню к соседям, а елку поставили на рояль, украсили, зажгли на ней свечи. Когда все было готово, отец торжественно поднес своего сына к елке, и Леня пришел в такой восторг, что через несколько минут жадного рассматривания склонил голову отцу на плечо и даже глаза закрыл в полном, счастливом изнеможении. Иосиф долго не мог забыть этого изнеможения, избытка чувств, всем о нем рассказывал. Да, золотое было, волшебное время!