- 149 -

Глава VI

СЕМЕЙНАЯ ЖИЗНЬ

 

Прежде всего, я поставила перед Иосифом условие: всю зарплату он будет отдавать семье, а мы будем жить на мою с добавкой его командировочных. Свою контору Иосиф к этому времени бросил. У него было не полностью законченное высшее юридическое образование, и он начал работать в арбитраже и в связи с этим часто выезжал в командировки. Как-то сразу увлекся своей работой, с энтузиазмом рассказывал мне о разных спорных делах, которые ему доводилось решать.

 

- 150 -

Летом, когда я была в отпуске и ни о каких курортах, разумеется, не думала, сидела дома,— Иосиф часто просил, чтобы я сопровождала его в деловых поездках по разным киевским учреждениям, иной раз даже затаскивал в кабинет кого-либо из начальства и знакомил нас, с гордостью говоря: «Это моя жена, она пришла вместе со мной», чем обычно вызывал приветливую, но удивленную улыбку на лице человека, к которому пришел не в гости, а по служебному делу.

Я радовалась, была беспредельно счастлива, но чувства эти сочетались с великим множеством забот и обязанностей.

Ох, и ругали меня мои друзья за то, что обрекаю себя на неустроенную и материально, и в любом другом отношении жизнь! Но я твердо стояла на позиции «с милым рай и в шалаше». Зарплата Иосифа отдавалась жене, что-то он прирабатывал командировочными, своими арбитражными делами, давал мне нерегулярно какие-то деньги, а я постоянно твердила: «Не надо, хватит моей зарплаты, лучше трать на себя побольше в командировках».

И глупа была в этом беспросветно: поначалу он все, что мог, отдавал мне на расходы, а потом постепенно я избаловала его, и эти вклады в наше общее хозяйство делались все меньше. Но я старалась закрывать на это глаза.

Не мешало моему беспредельному счастью и то обстоятельство, что Иосиф в самом начале нашей семейной жизни твердо заявил:

«Давай договоримся: в хозяйственные дела я не вмешиваюсь, и ты никогда не будешь принуждать меня заниматься этим».

«Хорошо, хорошо, не будем об этом говорить,— поспешила я ответить.— Ну конечно! А я на что!»

Да, насколько скверной, никудышной женой я была для Сени, настолько, можно сказать, идеальной — для Иосифа. Сейчас трудно даже представить, как я справлялась со всем. Перешла на работу с «Красного резинщика» на кабельный завод, там зарплата была выше. К восьми часам утра надо быть на заводе, а ведь это далеко — выхожу из дому в семь часов, когда вся квартира спит. Особенно трудно давались мне эти вставания зимой, в темноте, я всегда была «совой», любила утром поспать подольше.

Возвращаюсь домой с двумя сумками, полными продуктов, уже уставшая — и после рабочего дня, и после стояния в нескольких продуктовых магазинах. Не успела войти в дом, хватаюсь поспешно, без минуты отдыха за уборку, за приготовление обеда. Иосиф, хоть вставал значительно

 

- 151 -

позднее меня, даже постели за собой не стелил, стакана не мыл. Но я не сетовала — ни вслух, ни в мыслях. Все, что делалось для него, было мне в радость.

Старалась поддерживать в квартире идеальную чистоту. Когда он должен вернуться из командировки, до трех-четырех ночи убираю, стряпаю — чтобы встретить его так, будто и обеспечена и деньгами, и домработницей, и всеми материальными благами.

А Иосиф постоянно с гордостью говорит всем знакомым: «Ну и жена у меня! Второй такой нет на свете!» До чего же мне были дороги эти его слова!

Эгоист он был изрядный, но меня это не задевало, не мучило. Напротив, великим счастьем было отдавать ему все свои заботы, все время и силы. Он, конечно же, любил меня, расхваливал перед всеми. Когда в первый раз уехал на продолжительное время в Житомир, ко мне являлись оттуда «познакомиться» присланные им то пожилая женщина, то одного возраста с Иосифом приятный неглупый мужчина. Оба смотрели на меня, как на выставке смотрят на особенно знаменитую картину, говорили, что Иосиф Владимирович совершенно уверен в том, что лучше, красивее, умнее меня нет на свете женщины. В общем — чудо двадцатого века. Конечно, то, что я кажусь ему такой необыкновенной, было мне бесконечно приятно.

Было, было счастье. Хоть многие вокруг, а точнее сказать — все: и соседи, и подруги, и знакомые — жалели меня, считали несчастливой. Все дело в том, что понимать под словом «счастье». Когда я жила с совершенно обеспеченным материально Сеней, отличным семьянином, взявшим на себя почти всю домашнюю работу, балующим меня, осыпающим подарками,— все поражались, как я могу не любить его, не ценить счастье, выпавшее мне на долю. А я... Ох, как остро я была тогда несчастна. А с Иосифом — счастлива, несмотря ни на что, счастлива беспредельно. И теперь, заканчивая жизнь, вспоминаю эти недолгие, так быстро промелькнувшие годы как величайшую благодать, посланную судьбой очень и очень немногим.

Да, был он избалован неработающей женой, а до этого сестрами,— единственный брат среди трех сестер. В быту — да. Но если рассмотреть то, на что он пошел ради меня, с расстояния почти в полвека — разве не принес он мне в жертву главное в жизни — семью, детей? А он очень любил своих дочек. Жену, конечно, нет, но в общем относился неплохо, ценил ее привязанность, ее домовитость.

 

- 152 -

Перед тем, как он перешел ко мне, в Киев из Шполы приезжал его отец, ветхозаветный еврей с длинной бородой (и его, и мать Иосифа в недалеком будущем расстреляют фашисты) и валялся в ногах у своего сына: «Пусть будет женщина, любовница, но не бросай детей, не разрушай семью!» Иосиф рассказывал мне об этом с глубокой печалью и со смущением. Но решения своего не переменил.

Я начала заниматься с Иосифом пением. У него оказался приятный баритон и отличный слух. Я ставила ему голос, пели упражнения, вокализы. Потом разучили две арии: Остапа из «Тараса Бульбы» Лысенко — «Що ти вчинив?» и маленькую — из «Онегина» — «О, не гони, меня ты любишь». Пел Иосиф музыкально, с большим чувством. Чуть кто войдет в дом, он сразу как маленький ребенок: «Хотите, я спою вам, моя жена научила меня?» Сажает меня за рояль и поет, ну буквально с упоением.

Приехала Нина Кобзарь, моя самая близкая подруга. Приезду ее я была страшно рада, без нее, несмотря на предельную близость с Иосифом, какая-то часть сердца оставалась пустой.

Конечно, Нина уже знала об Иосифе из моих писем. Встретились они, как старые друзья, расцеловались, и отношения сразу стали теплыми, чему я была несказанно рада.

Как-то — Иосиф еще не жил у меня, а только приходил ежедневно — явилась вдруг ко мне Тэна с чемоданом. Ушла совсем от своего мужа, и пока будет жить у меня. Я, разумеется, не против, две комнаты, места хватает.

Вскоре Тэна увлеклась Юликом, студентом-физиком, отличным спортсменом. Он стал заходить к нам. В конце концов Юлик с Тэной поженились и перешли к матери Юлика.

Как только Иосиф перешел ко мне, я сказала, что, если уж он твердо решил жить со мной, надо ему сразу же выписаться у себя и прописаться ко мне, ибо мои две комнаты многих настраивают на завистливый лад, и я рискую в любую минуту потерять одну из них.

На следующий же день он попробовал поговорить о своей выписке с женой, она, разумеется, уже давно знала о том, что у него есть другая женщина. Но, когда он заговорил об уходе, жена разразилась слезами, истерикой, и он не решился настаивать, отложил это дело, о чем смущенно рассказал мне.

 

- 153 -

Иосиф прожил у меня уже с полгода, когда к весне, наконец, явился после работы с опозданием, но счастливый, с документами о выписке из своего бывшего дома в руках, и, надо же придумать такое невезение, — застал у меня управдома и еще человека из райсовета, которые явились с решением райисполкома об изъятии у меня одной из комнат. Иосиф влетел в квартиру, еще не успев смыть радость с лица, показал выписку, объяснил, что он — муж, что прописывается ко мне, но пришедшие ответили, что уже поздно, постановление вошло в силу с сегодняшнего утра, и тут же помогли нам освободить первую, парадную комнату. Вскоре от нее была отсечена часть в виде коридорчика, чтобы сделать ее непроходной, и в нее вселили нашу старую знакомую Анну Андреевну — ее муж к этому времени ушел к другой женщине — с дочерью Лялей. Вот и зажили мы с Иосифом в одной, примерно шестнадцатиметровой, комнате — когда-то это была комната моего брата Бориса. Очень было обидно, особенно позже, когда семья наша увеличилась. Ведь один только рояль занимал большую часть комнаты. А трюмо! А двуспальная кровать! А диван! А овальный черный стол из нашей когдатошней гостиной — теперь он служил и обеденным, и письменным. А буфет! А платяной шкаф! Через какое-то время поместилась в эту комнату и детская кроватка.

Мягкую мебель пришлось кому-то отдать. Спасибо, еще не старики мы были, в мягких креслах не нуждались.

Жилось нам первые два года чудесно. Любовь! Она закрывала от нас все невзгоды и лишения, все неприятное, она была нашим светом, нашим поводырем. Сколько радости, сколько веселого смеха вмещала в себя наша небольшая, скромная комната! Помню, как Иосиф читал вслух «Двенадцать стульев», а я в это время что-то делала по хозяйству, и оба хохотали так, что соседи рты открывали от удивления, не понимая, чему в нашем незавидном, с их точки зрения, положении можно так бурно и так шумно радоваться.

В июне тридцать седьмого года я почувствовала, что беременна. Поначалу не хотела ребенка, не представляла, как справлюсь с этим и материально, и физически. А Иосиф был счастлив, мечтал о мальчике, говорил об этом постоянно, будто заклинал судьбу. «А вдруг родится девочка?» — вставляла я. «Ну что ж, пусть девочка, и ее будем любить»,— успокаивал меня Иосиф.

Ревновать меня он начал еще в самое хорошее наше время. Стал ко мне приходить заниматься по вокалу красивый

 

- 154 -

мужчина, Андрей Зверяка, баритон Киевской оперной студии. Я с радостью взялась аккомпанировать ему, каждая копейка дорога в нашем хозяйстве, которое мне хотелось вести для Иосифа шире, чем это было возможно.

Андрей был красавцем — ожившая статуя Аполлона! Иосиф ахнул, когда увидел его: «Ты в него влюбишься». И помрачнел.

Я рассмеялась, но потом постоянно замечала, что он, разговаривая с Андреем, внутренне весь напряжен. И только когда вместе с Андреем начала частенько приходить его толстая, как булка, но все же красивая жена, Иосиф наконец успокоился.

Но это было только началом того тяжкого, мучительного, что пришлось мне испытать впоследствии...

Когда в тридцать шестом году началась антифашистская борьба в Испании, Иосиф загорелся страстным желанием поехать туда добровольцем. Я, честно говоря, перепугалась ужасно. Едва отговорила его.

С прежней семьей у него оставались в общем хорошие отношения. Сначала девочки (это вполне понятно) очень сердились на него, особенно старшая, Зина, а меня, естественно, возненавидели, но потом постепенно все сгладилось, привыкли. Он изредка заходил к ним, на Музейную улицу.

Иосиф должен сегодня вечером уехать в командировку в Сухуми. Я беру на работе отгул, что-то готовлю ему на обед и с собой, в поезд, когда слышу голос соседки: «Ирочка, к вам пришли!» Выхожу в переднюю — в дверях стоит маленькая, худенькая, невзрачная женщина. Во взгляде — робость и неуверенность и еще что-то такое, из чего я совершенно точно узнаю, что это Ева, жена Иосифа. Волнуюсь, дрожу, но внешне спокойно спрашиваю: «Вы ко мне? Заходите, пожалуйста!»

Привела в комнату. Прошу садиться, а она стоит и жадно оглядывается по сторонам. Все-все рассматривает, и меня, конечно, тоже. Молчу — пусть себе смотрит. Начинает она бормотать что-то беспредельно наивное — будто шла с приятельницей по улице, и вдруг ей, Еве, стало нехорошо, и она позвонила в нашу дверь (на третьем этаже, причем спрашивала у соседки именно меня, а приятельницу оставила на улице). Выслушивая этот лепет, я внутренне не очень весело улыбаюсь. Поднесла ей воды, но она не пьет и даже не садится. Смотрит, смотрит вокруг себя, потом, удовлетворив свое горькое, ревнивое любопытство, говорит: «Ну, я пойду».

 

- 155 -

И ушла. Я проводила ее до входной двери.

О боже! И это — его жена? И от нее — двое детей! Их общих детей!

Она, наверно, неплохая, незлая. Но разве в этом дело: плохая — не плохая? Он — и она...

Иосиф пришел нескоро, я уже начала волноваться. Рассказал, что, поднимаясь по лестнице, встретил Еву, спускающуюся вниз. Она бросилась к нему, расплакалась, он утешал ее, говорил что-то ласковое и пошел проводить до троллейбуса.

Я тогда искренне пожалела Еву, но и поражена была се наивностью.

Маме и Нате неплохо жилось в Чимкенте. Они снимали в центре города две комнаты. Мама организовала при Чимкентском педагогическом институте вокальную студию, много и воодушевленно занималась со своими учениками, все они полюбили мою добрую и, как всегда, увлеченную работой маму. Ната пела по чимкентскому радио. Там познакомилась с комсомольским работником Ваней Жуковым, он стал бывать у нее, и вскоре Ваня с Натой поженились. Мама заметила, что у Вани, часто что-то напевавшего, красивого тембра баритон, и предложила учить его пению. К тому времени мама купила фисгармонию и уже могла проводить занятия не только в пединституте, но и у себя дома.

Ваня охотно взялся за учебу, делал стремительные успехи и через два года поехал в Алма-Ату, везя туда красивый, поставленный голос и достаточный для поступления в оперный театр репертуар. Его сразу же приняли. Приняли и Нату — после окончания срока ссылки, то есть весной тридцать восьмого года.

Примерно в это же время из Кузнецка в Чимкент переехала и наша Таня с детьми. Она стала преподавать русскую литературу в старших классах средней школы и, кроме того, устроилась музвоспитателем в детском садике. В Чимкенте — теплынь, обилие фруктов. Все мои родные полюбили этот город.

Вечер... Мы с Иосифом дома. Кто-то звонит. Входит молодой, небольшого роста, плотно сбитый блондин с круглым, заурядным, но в то же время и приятным лицом.

«Не прогоните? Приехал к вам погостить».

Это — Ваня, Натин муж. Пожил он у нас дней десять. Понравился и Иосифу, и мне, мы показывали ему Киев,

 

- 156 -

много было дружеских задушевных бесед. Ваня преисполнен благодарности моей маме, без нее он никогда не стал бы певцом. И от Наты в восторге. Короче говоря, встреча получилась во всех отношениях приятная.

Работаю на кабельном заводе, как и на «Красном резинщике», в лаборатории, составляю рецепты резиновой оболочки для различных кабелей. Меня назначают исполняющим обязанности старшего инженера резинового цеха. И тут случилось крайне неприятное, чуть не погубившее меня происшествие. Приходит на завод заказ на большую партию морского кабеля. Рецепт резиновой смеси, которой он будет покрыт, должен быть тщательно продуман, кабелю надо быть стойким к давлению воды, к разъеданию морской солью, к электрическим разрядам и ко многому другому. Я внимательно продумываю все, читаю соответствующую литературу. Составила рецепт. Наутро приношу его на подпись к главному инженеру. Тот вызывает кого-то из руководства завода, я высказываю свои доводы в защиту составленного рецепта, все соглашаются. Подписывают главный инженер, приятный деловой человек, подписываю я, и рецепт передают в производство.

Спешу туда, в цех. Вот поползли первые метры окутанного резиной морского кабеля. Смотрю на них с замиранием сердца — только бы все было хорошо. Сейчас же отрезали несколько образцов, отправили в лабораторию на испытание. Отлично, резина не покоробилась, не деформировалась даже от мощных электрических разрядов. Все довольны, а я — больше всех. Пробыла в цеху первую и чуть ли не всю вторую смену — Иосифа предупредила с утра, что приду поздно.

Домой приплелась безумно уставшая (ведь я уже жду наше дитя!), но счастливая. Утром, едва отдохнув, спешу на завод.

Прихожу в лабораторию, а уборщица сообщает: «Главный уже несколько раз посылал за вами». Иду. Сидит главный инженер за своим огромным, покрытым зеленым сукном столом, а на столе разложены какие-то бесформенные, непонятно из чего и для чего сделанные уродцы, вроде человечков в эмбриональном периоде.

«Что это такое?» — спрашиваю.

«Это я должен спросить у вас, что это такое,— отвечает главный чужим, холодным, таким не свойственным ему, во всяком случае, в мой адрес, голосом.— Вы это нарочно сделали?»

 

- 157 -

«Что сделала?» — ничего не понимаю я.

«Это — образцы вашего кабеля после лабораторного испытания».

«Моего кабеля? Но, позвольте, я ведь просидела вчера на заводе две смены, кабель шел идеальный и отлично выдержал все испытания, и вы все это знаете не хуже меня. Зачем же обвиняете меня в том, что кто-то напортачил в мое отсутствие?»

Я вся дрожу, время трудное, а у меня — отец, отец! — медь сейчас горькой памяти тридцать седьмой год, вокруг только и слышишь — вредительство, аресты, с меня спросят вдвое, втрое, а я жду ребенка. Страшно мне стало, дневной свет померк, даже зубы застучали. Пошли мы с главным инженером в цех, посмотрели кабель, изготовленный в третью смену.

«Михаил Федорович! Да ведь это совсем не тот кабель! Светлый, не блестит. Здесь другая смесь, другие наполнители».

Господи, что же это? Бегу в кабину начальника цеха.

«Кто замещал вас в третью смену? Где рецепт, по которому шло производство кабеля?»

Начальник ищет на своем столе, находит рецепт, с которого передавался состав мастеру цеха. Хватаю бумажку — да, мой почерк, моя подпись, мои зеленые чернила. Но... присматриваюсь: это — совсем не тот рецепт, это рецепт комнатного телефонного кабеля, который был в производстве позавчера. Понятно, что этот кабель не мог отвечать требованиям, предъявляемым морскому кабелю. Кто-то, скорее всего — начальник смены, перепутал рецепты.

Да, отделалась я испугом, правда, не очень легким. Вообще же, это дело каким-то образом замяли, никому тогда не влетело, наверно, и телефонный кабель, изготовленный в ту ночь, пригодился.

Как ни странно, для меня 37-й год прошел благополучно. Ни ареста, ни каких-либо вызовов. А вот мой Иосиф был на волоске.

Работал он тогда заместителем директора кондитерской фабрики. Как-то приходит с работы и говорит:

«Складывай, Ирина, чемоданчик, сегодня ночью меня, по всей видимости, заберут»

Говорит он это, стараясь улыбаться, но улыбка получается темная, угрюмая.

«Что?! — кидаюсь я к нему.— Ты понимаешь, что говоришь? Рассказывай, что случилось!»

 

- 158 -

И он рассказывает:

«Придя утром на работу, узнаю, что сегодня ночью взяли главного инженера. Наша парторг тут же созывает совещание руководящего персонала фабрики, и все, будто сговорились, принимаются перемывать косточки арестованного: такой-сякой, мы давно заметили, что он не советский человек. Даже секретарша его — все мы отлично знали об их интимной дружбе,— даже она распинается: «Да-да, похоже, что он враг народа», а только вчера вытанцовывала перед ним. Ну тут я не выдержал: «Позвольте, говорю, товарищи, как можно давать такие страшные характеристики человеку, которого только сегодня ночью арестовали? Ведь его преступления никем не доказаны, следствие еще не началось. А может, завтра он, оправданный, чистый, вернется в свой коллектив. Какими же глазами мы посмотрим на него?»

Тут слово берет ведущая собрание, парторг:

«У нас невинных не арестовывают, это всем должно быть известно. Что же касается Шаульского, то я давно подозреваю, что у него притуплена политическая бдительность. Его непродуманные, часто даже неуместные высказывания... Вот и сейчас... Все это нуждается в проверке.

На этом собрание закончилось.

Обычно мы идем к трамваю целой гурьбой. А тут, пока я одевался, весь наш коллектив разлетелся, как потревоженный улей. Иду в темноте, совсем один. Когда чувствую — кто-то тронул за рукав: «Иосиф Владимирович, вы честный, смелый человек, я глубоко уважаю вас,— шепчет мне на ухо подошедший начальник планового отдела,— но... у меня жена, дети... простите!» И, быстро пожав мне руку, бежит куда-то в сторону.

Теперь ты видишь, что у нас с тобой есть основания опасаться?»

Да, теперь вижу.

И примялась складывать для него необходимые вещи.

Ту ночь мы совсем не спали. Прислушивались к шуму машин и скрежету их при торможении у того или иного дома. На нашей небольшой улице чуть не каждую ночь раздавался этот скрежет. А на утро соседка по квартире, пожилая, одинокая (если не считать рыжей собаки) тетя Женя заглядывала ко мне и докладывала: «Сегодня из дома номер такой-то забрали таких-то». Живя всю жизнь в одном доме, мы знали почти всех жителей улицы по фамилиям.

Страшно было.

 

- 159 -

Но эта ночь, которой мы особенно боялись, как ни странно, прошла для нас спокойно.

А на следующий день, придя с работы, муж улыбается ясной улыбкой: «Ты понимаешь, сегодня ночью забрали нашу парторгшу. Она, видно, не успела сообщить куда нужно, что я у нее на подозрении».

Мы обняли друг друга и, верю, чувства наши в эту минуту были одинаковы: и радость, и все же горькая тоска. Тоска незащищенности в этом, ставшем для нас, простых людей, таким жестоким, мире.