Глава XVII

РЕПОВКА

 

— К нам с Тасей пришла неожиданно большая радость. Я уже говорила тебе о том, что у моей мамы была любимая старшая сестра Оля. Из ее детей я знала в детстве только дочь Марусю. Была она лет на девять старше меня. Когда-то давно приезжала к нам с тетей Олей и со своим отцом — шумным, веселым поляком дядей Осей. Маруся тогда показалась мне не очень красивой, но чем-то удивительно привлекательной, располагавшей к себе. Худенькая, подвижная, как рыбка в воде, коротко, под мальчику, подстриженная, в матросском костюмчике.

 

И вот к концу моей четырнадцатой весны, года через два после переселения к нам отчима, когда он еще не примирился с нашим присутствием, когда питались мы, дети, довольно скудно и изнывали, глядя, как отчим уписывает в нашем присутствии разные вкусные вещи, мама вдруг объявила нам с Тасей, что нас зовет на все лето к себе в хутор Реповку, расположенный вблизи городка Лебедин Харьковской области, наша двоюродная сестра Маруся. Она живет там с мужем и маленьким сынишкой.

В Харьков мы с Тасей ехали в жестком бесплацкартном вагоне, спали полусидя.

Наконец мы в Реповке. Перед нами — уютный деревянный дом, выкрашенный в красноватый цвет, под железной крышей. Стоит дом прямо в сосновом лесу. Нас, обеих сразу, хватает в свои объятия стремительная, тоненькая, все так же похожая на мальчишку, так же коротко стриженная Маруся.

Марусин муж, Сеня, Семен Петрович Демьянов, с первой же минуты покорил нас своей ясной улыбкой, нежным голосом, темно-каштановыми волнистыми волосами, ласковыми, с поволокой, серыми глазами. Выбежал и без малого двухлетний Толька. Хорошенький, застенчиво-улыбчивый, мальчишка, совсем голенький, только фартушком повязанный.

Никого из этой семьи, кроме Мяруси, мы раньше не встречали. А был тут и Люсик, брат Маруси, не сказать чтобы красивый: худющий, узкий в плечах, но, как мы вскоре выяснили, очень умный и добрый. Был и Янек — усыновленный когда-то тетей Олей сирота: рыжий, совсем уж невзрачный, но, как и все здесь, добрый. Позднее всех прибежал Гриша, младший брат Сени, упитанный, чуть неповоротливый, но на редкость симпатичный мальчик, на два года младше меня. Говорил он, как и маленький Толюшка, на смеси русского с украинским, и мне это очень нравилось.

Вот вспомнилось о Грише, как однажды за ужином он принес из погреба небольшую крынку с молоком, но Маруся обнаружила в ней лягушку и велела Грише вылить молоко.

«Чего б я це став добро виливати?» спокойно запротестовал Гриша и тут же, на глазах у всех, выпил молоко до дна.

Увы, теперь из Толиных писем я знаю, что Гриша тяжело болен, совершенно ослеп, не держится на ногах и не встает с постели. Провоевал всю войну и хоть и не был ранен, но сильно контужен. Награжден многими орденами, но... Бедный Гриша!

 

Так вот, мы — в Реповке, в маленьком лесном хуторке. Компания большая, дружная. До чего же замечательно после нашей нескладной семьи, после отчима с его скаредностью и постоянными шпильками в наш адрес.

Первый же обед запомнился мне на всю жизнь. Ели, насыщались, все было очень вкусно. На сладкое Маруся ставит огромное блюдо с молочным киселем. Тася простодушно заявляет: «О! Любимое блюдо нашей Руськи!»

А Сеня рад стараться — накладывает мне полную глубокую тарелку, еще и с верхом. Я, не привыкшая так много есть, уже до киселя по уши сытая, застенчиво бормочу: «Не надо, хватит, я уже сыта...» А в ответ слышу Сенино ласковое: «Ешь, деточка!»

Что ж поделаешь, съела. Всю тарелку, стыдно было оставлять. Но после этого лет двадцать, не меньше, видеть не могла молочного киселя.

Зажили. Радостно. Легко. В огромной кухне готовили обед, убирали посуду после еды все вместе: один моет, другой вытирает, третий чистит картошку, четвертый готовит дрова для печки... Как хорошо было, как легко и просто! И какое это счастье было для нас с Тасей — чувствовать себя не бременем, не принудительной нагрузкой, а дорогими, приятными гостям и родственниками.

По утрам Толик приходил к нам в комнату, когда мальчиков в соседней комнате давно и след простыл, и без церемонии стаскивал с нас одеяло, возглашая: «Тётки! Вставайтэ! Та вставайтэ ж!»

Мы вскакивали, обнимали Тольку, и начинался счастливый, как сама молодость, день. Что бы мы ни делали — варили ли обед, убирали комнаты, купались в сказочно прекрасной, окутанной утренним туманом речке, Пеле, протекающей почти сразу же за домом, гуляли ли в лесу, или сидели в вечерних сумерках перед домом кто где на ступеньках крыльца, на лавочке либо прямо на траве и беседовали всей компанией,— псе было восхитительно.

Были у Люсика и Янека дна товарища, они приходили к ним ежедневно, братья Леня и Саша Харченко Чудесные ребята, веселые, услужливые, уже тогда известные спортсмены. Саша получил в Париже какой-то большой приз — и за телосложение, и как атлет в среднем весе, Леня — тоже что-то, но только в масштабах страны.

В общем, славная была компания. Правда, случалось, что начитанный Люсик пускался в пространные философские рассуждения, их подхватывала Тася, а мне, честно признать-

 

ся, делалось скучновато, хотелось, чтобы говорили не двое, а все, и не об исторических событиях многовековой давности, а о сегодняшнем, нашем, незатейливом. И пускай шутят, смеются, чтобы я все время могла чувствовать окружающее меня огромное, немыслимое счастье, которое скоро-скоро кончится.

Очень мы с Тасей прикипели сердцем к озорной, необыкновенной, ни на кого не похожей сорвиголове Марусе и, верно, не меньше — к ее мужу Сене. Он был старше всех в доме и стоял в наших с Тасей сердцах отдельно, в стороне от всех. В моем, во всяком случае. Когда он входил в комнату, мне хотелось убежать, спрятаться, но еще больше хотелось дождаться, чтобы он подошел, обнял, расцеловал. А делал он это часто — нежил, целовал своих юных родственниц. Сеня работал в Лебедине, маленьком городке в двух километрах от Реповки, на мельнице. Что-то по счетной части, но сейчас он был в отпуске.

Часто мы всей компанией заплывали па лодке далеко по Пслу. Леня и Саша очень быстро научили нас с Тасей плавать — мы совсем не умели. Делалось это очень просто: выбросят из лодки в реку и кричат: «Плыви, а то утонешь!» Скачала было страшно, кажется, и правда тонешь — захлебываешься, барахтаешься, просишь помощи, и помощь в самую трудную минуту, конечно, приходит, а через три-четыре дня стали вполне прилично плавать. Ох, как же это было замечательно!

Однажды мы заплыли очень далеко по извилистой реке и вдруг видим — лодка набирает силу и без помощи наших гребцов несется вниз, под уклон, а там, далеко впереди, закипает, бурлит вода, и поперек реки — водяная мельница. Свернуть некуда, задержать лодку невозможно, нас несет прямо под лопасти мельницы. Все мы, конечно, каждый по-разному, уже приготовились мысленно к смерти. Но наши спортсмены не растерялись, подрулили, насколько возможно было, к берегу, Саша схватил какой-то шест и изо всех сил воткнул его в землю через неглубокую со стороны берега реку. Леня кинулся помогать, Люсик с Янеком тоже (Сени и Маруси в тот раз с нами не было), и лодка остановилась. Но, конечно, от сильного рывка опрокинулась. Тут мы все, очутившись в воде, схватились за борта лодки, и Саша с Леней поразительно быстро выбросили нас с Тасей на недалекий от места аварии берег. Подбежали еще какие-то люди, помогли подтащить лодку.

Ленины золотые именные часы намокли и остановились. Бумажник с документами и деньгами тоже размок. Но —

 

все остались живы и здоровы. По лицам наших мужчин мы с Тасей поняли, что наше спасение они воспринимают почти как чудо. А с того берега какие-то люди кричали нам: «Сумасшедшие! Жизнь вам надоела?»

Вернулись мы с Тасей в Киев. Долго еще воспоминания о жизни в Реповке обступали нас со всех сторон. Вот когда мы поняли, как это хорошо — с грустью провожать каждый уходящий день и с трепетной радостью встречать новый. Словом, «остановись, мгновенье...».

Маруся стала писать нам письма. Но какими же грустными были письма нашей веселой, озорной, нашей милой сестры Маруси! Из них мы узнали, что она глубоко несчастлива. Не любит Сеню — даже трудно поверить — не только не любит, просто не выносит, изнывает от тоски, когда он рядом.

И вдруг к весне мы узнаем, что Маруся ушла от Сени к другому, что она счастлива, беспредельно счастлива — наконец-то познала настоящую любовь. Вот только без сына очень скучает. Сеня не согласился расстаться с ним... «Как же он? Как Толюшка?» — раздумывала я и с радостью за Марусю, и с болью за все случившееся.

И снова Маруся зовет нас с Тасей к себе в Реповку

И мы едем. Маруся стала еще лучше, чем была. Уже не очень похожа на мальчишку, больше — на безгранично счастливую женщину. Так и светится вся. Похорошела, порозовела...

Ее новый муж Иван Федорович — не такой обаятельный, как Сеня, но более мужественный, что ли. К нам не ласкается, да и Марусю при нас не «облизывает», но тоже приятный человек. Крепкий, мускулистый блондин с волевым, чуть строгим лицом. Характер спокойный, ровный. А уж Марусю любит... Один раз я подбежала к веранде, когда они были там вдвоем и не видели меня. Он вытаскивал ей из ноги занозу, а вытащив, поцеловал ногу, прямо в пятку. Я была поражена: «Вот это так любовь!»

Мальчики — на месте. Люсик, Янек, их товарищи - братья Харченко. Только Гриши, Сениного брата, естественно, нет.

Снова прогулки с ночевками, ясная, приветливая погода, приволье солнечного света, шелковистого голубого неба и такая же голубая ширь крепко полюбившейся мне с прошлого года реки. Снова волшебно-благодатная жизнь, полная шуток, смеха и приятной общей работы по дому. Вот только очень не хватает — не так Сени, как маленького Толюшки.

 

Так и кажется, что сейчас Маруся позовет его на высокой ласковой ноте: «Рыжий!» Толя — темненький мальчик, но почему-то Маруся звала его рыжим, что звучало в се устах необычайно нежно и ужасно мне нравилось.

Снова распрощались. А поздней осенью пришло от Маруси печальное письмо, потрясшее и уже случившимся предчувствием чего-то еще худшего. Она тяжело заболела. Бронхит, воспаление легких. Муж увез ее в Одессу, но и здесь не стало лучше. «Банки, горчичники, лекарства... Он не отходит от меня вместо того, чтобы погулять вечерком на воздухе, покупаться в море...»

«Он бросит ее, бедную»,— помню, сказала мама. Я вся похолодела от этих слов.

Через какое-то время Марусины недомогания перешли в туберкулез...

Да, кончилось тем, что бросил. А может, она сама ушла от него? Именно потому, что любила. Но нет, ушла из-за сына. В последних письмах было мало о муже, даже мало о болезни, а почти сплошь — о Толе. «Знаю, что недолго мне осталось жить. Хочу поехать к Сене, буду на коленях умолять его принять меня. Пусть домработницей, кем угодно, но я не могу больше жить вдали от своего сына».

И вот вернулась. Семя принял. Сколько лет они прожили врозь? Года три? Четыре? Но за эти годы Маруся из молодой, живой, веселой превратилась в высохшую, полную раскаяния, умирающую, жалкую женщину

Как встретил ее Сеня — не знаю. Хочется надеяться, что неплохо, он был слишком добр для того, чтобы унижать упреками. Так мне, во всяком случае, казалось.

Все годы, когда не было с ними Маруси, Сеня заботился о Толе, все успевал, и на работе, и дома, еще и учился заочно. На каникулы на большие праздники приезжал с Толюшкой к нам. Для нас это было большой радостью. С моей мамой у Сени установились самые нежные отношения. Он обласкивал нас, девочек, дарил и мне, и Тасе, и главное моей бедной-пребедной подруге Нине Кобзарь, прекрасные вещи, которых мы полудевочки-полудевушки еще не знали. Духи, фильдеперсовые чулки, лайковые перчатки. Дарил нам поровну и целовал всех троих, но чаще, нежнее всех — меня. Разумеется, мы, все трое, обожали его. Ну, а Натка была слишком мала, чтобы отдавать свое время и чувства приезжим родственникам, она почти весь день играла во дворе.

Когда к Сене и Толе вернулась Маруся, он, естественно, перестал приезжать к нам. И даже почти не переписывались.

 

Летом 1930 года, уже будучи студенткой, я возвращалась домой с производственной практики, с Донбасса. Поезд шел через Харьков, и я зашла на несколько часов к Сене с Марусей. Пришла без предупреждения, днем. Сеня был на работе, Маруся и Толя — дома.

Маруся лежит в постели. Боже мой, и это — наша обаятельная, быстрая, веселая Маруся? Бледная как стена, исхудавшая, изможденная — одни кости. Она даже показалась мне старой. Тридцать лет! Никогда не забыть мне эти полные лютой тоски глаза с залегшими под ними глубокими черными тенями

Толя сидит у самой кровати и читает вслух по хрестоматии: «Григорий Иванович Петровський народився...»

Толя, конечно, не узнал меня. А на Марусином измученном лице отразилось что-то похожее на радость. Она тут же рассказала мне, что Толюшка нынче пошел во второй класс. Смотрит на него с гордостью, с беспредельной любовью, а он смущенно отворачивается и от этих взглядов, и от разговоров о себе.

Маруся встала с кровати и, едва держась на ногах, побледнев еще больше, накормила чем-то меня, Толю и отправила его в школу. Потом долго, задыхаясь и останавливаясь, рас сказывала о себе, о Сене:

«Он ужасный... Нет, нет, я не то сказала, он хороший, милосердный человек. Он принял меня, даже не упрекал. Сразу же, без всяких объяснений, уложил в свою постель, но… это было страшно. Он и сейчас полумертвую, ласкает меня не от любви, просто...»

Маруся посмотрела на меня и тихо сказала: «Не выходи за него, когда я умру! Иначе будешь такой же несчастной, как я. Да, поначалу он умеет обворожить».

Я пробормотала что-то невнятное, мол, какое там замужество, она поправится.

«Мне нужно идти к врачу», сказала Маруся. Надела красивое пестрое платье, но в нем стала еще страшнее, чем в белой рубашке, живая смерть.

Мы вышли вместе, она с трудом шла, задыхалась, опиралась на мою руку. Возле дома врача расстались на всегда.

Месяца через три после нашей встречи Маруся умерла. А через полгода я получила от Сени нежнейшее письмо: «Давно люблю тебя, еще со времен Реповки, ты, наверно, это знаешь». Предлагал стать его женой...

На это письмо я ответила отказом.