Глава XV

СЫН ОТЧИМА

 

Я уже упоминала о том, что вместе с отчимом к нам переехал и его взрослый сын Шура.

Странный был человек.

Красотой не отличался, но и дурен не был. К нам, детям, относился равнодушно, не замечал нас. А мы платили ему активной неприязнью.

Закончив институт, нигде не работал вот уж кто полностью висел на шее своего отца

 

Вставал Шура в двенадцать часов дня. Моется, завтракает, а потом начинается бесконечно долгое и нудное приведение в порядок костюмов, обуви. Чистил обувь не на кухне, не на лестнице и даже не в своей комнате, а в гостиной. Иногда мама говорила ему: «Шура, ты посмотри, какую пыль поднял! На черной лестнице надо это делать».

А он величественным жестом обведет стены комнаты и с неизменным пафосом изречет: «Если бы здесь была мебель в стиле Людовика XIV, если бы на стенах висели гобелены, я, конечно, устыдился бы, но...»

И снова преспокойно принимался за чистку обуви.

У нас, детей, были свои радости и обиды, сомнения и привязанности. А что было у Шуры? Он ни к кому не был добр — ни к нам, ни к маме, ни даже к отцу. Но мама смотрела на него с жалостью, к которой примешивалась и ласковость — ведь сын ее Мыколочки.

С отцом... Бесконечные просьбы, вернее, даже слезливые требования денег. Как-то мы подслушали их разговор. Шура, как всегда, просит денег, отец, как всегда, для начала ворчливо отказывает, напоминает, что только что давал. Шура взывает к нему с неизменным пафосом, как бы декламируя и подвывая: «Папа, разве ты не понимаешь, что у меня есть душа, которая плачет в лиловых сумерках!»

Мы пришли в полный восторг от этих «лиловых сумерек» и потом часто на все лады повторяли, эти слова при Шуре, но он, кажется, нисколько не смущался.

После всех бесконечных сборов, часам к пяти вечера, Шура в полном блеске выходит из дому и шагает в гости. Где он бывал, мы не знали. Какие-то вечеринки. Возвращался ночью и, как я уже говорила, спал до двенадцати дня.

Видел ли все это уродство его отец? Наверняка видел, ведь умен был. Видел, возмущался сыном и все же любил. А своих падчериц, возможно, так сильно не любил еще и потому, что мы были, в противовес Шуре, не без способностей и даже какого-то трудолюбия.

Пожив у нас года два, Шура женился на Тусе, ленинградке, и вскоре уехал с ней в Ленинград.

Время от времени отчим получал от сына открытки, мелко исписанные просьбами о присылке денег и нужных ему, его жене и теще, вещей. А в заключение: «Целую, Шура» И больше — ни слова. Ни вопроса о здоровье отца, ни, конечно же, привета нашей маме, не говоря уже о нас.

Жена Шуры работала бухгалтером. А сам он так и не брался за работу. После воины мы узнали, что он умер во время

 

блокады, в 1941 году, сорока лет от роду. Известие о его смерти не тронуло нас, сестер, глубоко, но все же заставило обо многом подумать. Был он вечный иждивенец — и материальный, и духовный. А когда пришла необходимость постоять за жизнь самому, не сумел — ни за себя, ни за Родину, ни за ставший уже родным город,— безропотно поддался обстоятельствам, то есть смерти, ведь просить о помощи было уже некого.

Слава богу, отчим не успел узнать о его кончине. Он умер хоть и позднее, но в Минске, когда там были немцы и с родными связи, естественно, не могло быть. Умер достойно, отказавшись работать с фашистами и люто голодая в свои преклонные годы, ему было семьдесят пять лет.

Заканчивая об отчиме, не могу не сказать тебе о том, что все же была в нем какая-то своеобразная порядочность. Он очень скрасил маме те годы, когда мы уже выросли и ее не мучили наши распри, то есть последние перед началом войны лет одиннадцать-двенадцать. Более преданного отношения к спутнице жизни мне никогда не приходилось наблюдать.

А вот к нам, детям? Тане он, без сомнения, здорово искалечил жизнь. Так и осталась она навсегда педагогом средней школы, хоть данные ее были рассчитаны природой на нечто значительно большее. Семья, дети жизнь на периферии, неумение и нестремление выдвигаться или, как говорится, делать карьеру. А потом, как ты знаешь, твой отец запил. Ну, не будем.

Помолчали.