Глава II

ВОСПОМИНАНИЯ МАМЫ

 

— Правда? — обрадовалась Лиза.— Мне бы очень хоте лось узнать хоть что-нибудь о сценической деятельности бабушки. Я так хорошо ее помню, но уже совсем старой, сгорбленной. Странно было смотреть на нее, ведь я знала от мамы о ее таланте, о ее голосе.

— Да, Лиза, талант был большой, голос чудный. Только мало, очень мало моя мама пела на сцене — каких-нибудь девять лет. Хочешь, я почитаю тебе отрывки из ее воспоминаний о работе на сцене? Вот сейчас достану тетради из стола.

Лиза так и схватила старые пожелтевшие тетрадки, ученические, в одну линейку, исписанные крупным, очень похожим на детский, почерком ее бабушки.

— Спасибо маме за ее предсмертные труды,— открыла тетка одну из тетрадок.— Многим друзьям я их читала, все слушали с интересом. Послушай и ты.

Надела очки и начала читать:

«Закончив в Волчанске гимназию, я поступила в Московскую консерваторию по классу пения. Долго не могла освоиться с окружающей меня обстановкой, с людьми, которые играли какую-либо роль в моей жизни. Особенно долго не могла привыкнуть к нашему директору, Василию Ильичу Сафонову. Крупнейший музыкант, всемирный дирижер, как называли его музыкальные критики, и блестящий педагог, он восхищал, но и подавлял своей музыкальной одаренностью. Ему было тогда сорок пять лет. Смуглый брюнет, немного

 

цыганистый. Крепкая мускулатура, говорящая о незаурядной силе. Яркие, умные, выразительные глаза. Часто он заходил в наш класс, слушал уроки и разговаривал с нашим профессором Джиральдони. Я не любила петь при нем — стеснялась и боялась его, хоть во все время моего пребывания в консерватории Василий Ильич относился ко мне очень хорошо.

Однажды на музыкальном вечере в консерватории я пела труднейшую арию Реции Вебера. Спела ее хорошо. Когда окончила, все встали с мест, а Сафонов подошел ко мне, вынул из кошелька серебряный гривенник и, вручая мне, сказал: «Этим я награждаю тех, кто имеет талант и умеет работать. Я давал этот приз пианистам и скрипачам, а певице даю первой».

После этого на лето я поехала к родным в Волчанск. И вдруг получаю маленькую посылку из Берлина. От Василия Ильича. Это был массивный золотой крестик, усыпанный тончайшей работы гранатами. Из многих ценных украшений этот крестик был самым любимым...

Начала я свое обучение у профессора Джиральдони, но он вскоре умер. Перешла к Эверарди, но и этот умер. А заканчивала я консерваторию у профессора Лавровской. Лавровская — в прошлом известная артистка Мариинского театра, ярким талантом которой восхищались и Тургенев, и Достоевский, и многие. Одно время Лавровская училась у Полины Виардо. Была дружна с Чайковским. Это она подсказала ему мысль создать оперу на сюжет «Евгения Онегина».

Лавровская была очень довольна мной, несколько раз намекала на то, что мне нечего думать о будущем, устройство мое на сцену она берет на себя.

Я стала готовиться к экзаменам и не думала о сцене. На следующем уроке Лавровская сказала, что мне назначают просмотр в Большом театре, на который она сама поведет меня. Дрогнуло сердце. На следующий день мы отправились. В Большом театре я спела несколько номеров. Два дирижера — Альтани и Авранек — подошли к Лавровской и ко мне, и тут я услышала слова, которые не могла забыть всю жизнь. Альтани сказал: «Новоспасская заслуживает самого серьезного к себе отношения, ибо красота и сила ее голоса, музыкальность, фразировка, дикция, темперамент — все у нее безукоризненно».

Мне было и радостно, и вместе с тем неловко: казалось, что я не заслужила такой щедрой похвалы, да еще от кого! А Альтани продолжал: «Мы готовы сейчас же заключить контракт, но должны предупредить, что первый год она будет

 

петь мало, три-четыре партии, не больше, а на втором году станет равной всем ведущим певицам. В крайнем случае мы можем посоветовать ей поехать на один год в провинцию, приготовить несколько партий, а мы всегда с большой охотой возьмем ее».

Лавровская спросила меня, как бы я желала поступить. Я ответила, что хочу в провинцию — вспомнились разговоры учеников о том, что в Большом театре молодых затирают. Дирижеры еще раз подтвердили, что ровно через год будут ждать меня.

До конца экзаменов оставалось несколько дней. А ведь ангажемента у меня не было, я стала волноваться. Мне сказали, что в Москву прибыла на гастроли киевская опера и мне следует попробовать устроиться туда. На другой же день я отправилась в театр. Мне предложили спеть. Я спела первую арию Аиды. Все слушатели толпой бросились ко мне, окружили. Кто обнимает, кто целует, кто хлопает по плечу. Я совсем растерялась. А антрепренер оперы Бородай, немного склонный к экзальтации, поднял руку, чтобы все замолчали, и очень торжественно сказал, указывая на меня: «Рекомендую, восходящая звезда!»

В этот же день я подписала контракт в Киев на три года, на меньший срок Бородай не согласился.

Лавровская ничего об этом не знала. На другой день я пошла к ней на урок. На сердце было неспокойно. И вдруг Лавронская говорит мне, что антрепренер Бородай прислал ей ложу, она пойдет и приглашает меня и еще нескольких учениц. Весь день я провела, как преступник, ожидающий казни. В первом же антракте Лавровская сказала: «Вот куда вам надо устраиваться. Я сейчас же распоряжусь, чтобы ко мне прислали Бородая». Мне оставалось только одно — признаться, что я и сделала. И была наказана бранью, гневными упреками. Все остальные три действия я ничего не видела, не слышала и пришла домой вся опухшая от слез. Конечно, мне надо было рассказать Лавровской все сразу, на уроке. Она, по существу, была добрая и благожелательная, но я думаю, что блестящая карьера в большой степени испортила ее характер, сделав ее резкой и требовательной.

Этот мой проступок она так и не забыла и совсем отвернулась от меня.

Я блестяще окончила консерваторию, получила пять с плюсом по специальности и большую серебряную медаль.

И вот я получаю диплом об окончании консерватории и еду на свою Украину, исполненная самых блестящих надежд на

 

счастье, на успех. Все мое существо рвется навстречу жизни, людям и любимой работе. Согласно контракту, 20 августа 1901 года я была уже в Киеве. Я знала его и раньше, но никогда он не был так красив, как ранней осенью, когда листья еще не опали, а цветы не завяли. Здание оперы не было готово, оно достраивалось после пожара. Но многие комнаты были окончены, и репетиции шли своим чередом. Меня встретили дружелюбно. Сразу же после моего появления мне объявили, что 1 сентября будет торжественное открытие нового театра и на нем будет исполнена кантата Гартевелиди, написанная им специально по этому поводу. Я назначена солировать в этой кантате вместе с тенором и баритоном. И обрадовалась, и испугалась: как, у них столько отличных опытных певиц, а они выдвинули зеленую, неопытную провинциалку! Взяла ноты. Мое сольное большое вступление пришлось мне очень по голосу и по настроению. Я сразу поняла, что это будет мой выигрышный номер. И действительно, на первой же репетиции с хором и оркестром, когда я спела свое соло, мне устроили овацию, какой я никак не ожидала.

Дирекция предложила мне приготовить партии Лизы, Татьяны, Маргариты. Я их приготовила и спела. Публика приняла тепло, печать — тоже.

Оперный коллектив сразу произвел на меня очень хорошее впечатление. Даже мои соперницы по репертуару относились ко мне вполне дружелюбно. Их было две: К. И. Брун и М. Н. Полякова. Обе они были артистки далеко не заурядные. Первая выделялась прекрасной школой, музыкальностью и серьезным отношением к работе, а вторая чаровала редкой красотой голоса и приятной, правдивой сценичностью.

Из мужчин я с хорошим чувством вспоминаю баса Лосского, голосистого Гагаенко. Ведущим баритоном был Петров. Хороший голос, яркий темперамент, а вот тонкости исполнения не было.

Из теноров выделялся Секар-Рожанский своим большим красивым драматическим тенором. Он был опытным артистом и певцом и, пожалуй, являлся первым лицом в нашем коллективе.

Удивительно светлой личностью был наш дирижер Палицын. Умен, скромен и застенчив, как Чайковский. Человек высокой культуры и доброты, редкий труженик, обожающий музыку, он был другом для всех нас. Дирижер он был прекрасный, по национальности чех, образование получил у себя на родине.

И в заключение хочется сказать о нашем антрепренере Бородае. Сибирский мужичок небольшого роста, с прони-

 

цанельными глазами, он работал на земле, но когда один раз побывал в опере, бросил семью, землю и поступил в театр как рабочий, а потом — капельдинер. Он обожал музыку и ради нее выносил все. Так как он был очень дельный и энергичный человек, то вскоре набрал малую труппу и стал антрепренером. Когда я поступила к нему, он был уже известным, большим антрепренером и очень умело вел свои дела. Но больше всего увлекался музыкой. Бывал не только им всех спектаклях, но часто и на репетициях. Помню такой случай: шел у нас «Купец Калашников». Театр был совсем пустой. Я сидела рядом с Бородаем и от души жалела его. Ведь он прогорает. Но когда пристально посмотрела на него, я увидела глаза, горящие восторгом, и услышала слона: «Господи, боже мой! Смотришь, слушаешь — и не знаешь, на земле ты или на небе!» Он забыл, что он антрепренер, что терпит большие убытки,— весь был во власти искусства... Ко мне он относился совсем не так, как к другим. Как его радовали мои успехи! Когда мой будущий муж — он часто посещал оперный театр — стал ухаживать за мной, Борода и повел его в свой кабинет и сказал: «Не ухаживайте за Новоспасской, оставьте ее. В опере много молодых интересных женщин, а за эту вы господу-богу ответите». Разве это не трогательно? В течение трех лет я ни разу не получала той суммы, какая стояла в контракте, все три года мне платили двойную плату. Он очень высоко ценил меня. Мечтал сделать из меня звезду оперы, но судьба моя сложилась иначе. Трудно было совмещать работу на сцене с семьей, детьми, мужем, который ревновал меня к сцене. А ведь мужа я любила горячо и преданно и ради него, ради его спокойствия, готова была на любые жертвы. Словом, в 1909 году, после рождения моего третьего ребенка — Иры — я оставила сцену.

Подводя итоги всей своей сценической работы, я не жалею, что выбрала этот путь. Были, конечно, и разочарования, и удары по самолюбию, но была и светлая радость, высокое вдохновение, восторг при мысли о том, что ты своим голосом и талантом держишь сотни людей в своих руках. Разве это не настоящее счастье?

А с чем можно сравнить то высокое наслаждение, которое испытываешь на сцене, когда твоим партнером является такой знаменитый певец как Шаляпин, Собинов, Медведев, Тартаков, Ансельми, Титта Руффо? Нельзя забыть тот священный трепет, что охватывает душу, когда эти высокие мастера искусств своим великим даром оживотворяли каждое

 

слово, каждое движение, каждую мысль данного произведения».

— Вот в этом в основном все мамины воспоминания. Тетка закрыла тетрадь, бережно положила в папку и спрятала в письменный стол.

— Неужели — все? А я только разохотилась слушать. Вот это действительно интересно,— задумчиво и сердечно проговорила Лиза.

— Да нет, не все. Дальше твоя бабушка пишет о своей тяжелой старости, о болезнях, это тебе известно и не вызовет большого интереса, только жалость. Писала мама эти воспоминания восьмидесяти трех лет. Конечно, для такого возраста мысли и факты изложены достаточно четко. Вот только много ценного пропущено. В частности, ее отношения с Шаляпиным. Ведь он очень ценил ее как певицу. Она часто рассказывала об этом и нам, детям, и своим знакомым при нас. Едет Шаляпин на гастроли в Киев: если ставят «Русалку», заранее заказывает, чтобы Наташу пела Новоспасская. Так же и с «Фаустом», и с другими операми.

Хорошо помню большое (кабинетное) фото Шаляпина с шуточной надписью: «Дорогой Маргарите от разбившего ее жизнь, а теперь кающегося черта — Федора Шаляпина».

А теперь я буду говорить о том, что помню из жизни своих родителей по рассказам, в основном маминым.