ГЛАВА ВТОРАЯ

В которой рассказывается о первом знакомстве с Сонечкой, о ее жизни в Минске, наших встречах и других событиях, связанных с ней

В конце 1934 года я возвратился в Минск после пятилетней ссылки. Я был арестован в 1929 г. за участие в юношеской сионистской организации «Гашомер Гацаир». Отбывал я ссылку в Узбекистане и Ульяновске.

В Минске оставались мои родители с сестрой Соней. Мой брат Ерухим отбывал "минус" в Смоленске после трехлетней ссылки в Казахстане. Две сестры — Лея и Рахель — еще в 1925 году уехали в Палестину.

В Минске мне не разрешалось жить. Пришлось на первых порах быть на нелегальном положении. Тем не менее, скрыв свое прошлое, я устроился на работу по своей специальности — бухгалтером. Через некоторое время с помощью организации, где я работал, удалось прописаться в Минске. Узнав о моем приезде, начали навещать меня друзья юности. Среди них одним из ближайших товарищей был Рува Гельфанд. Его сослали раньше меня, а после ссылки он порвал с сионистским движением. К этому времени оно было разгромлено и прекратило свое существование как организация.

Рува пришел ко мне одним из первых. С ним пришла молодая девушка. Она выглядела не старше двадцати лет. Среднего роста, стройная, хорошо сложена, с огромными темно-карими глазами, брюнетка с прекрасной шапкой вьющихся волос. Она держалась скромно и очень тактично. Это жена Рувы — Сонечка, по девичьей фамилии Кантарович.

Понравилась она мне с первого взгляда. Грешным делом, я подумал: мне бы такую девушку.

Только недавно они с Рувой поженились. Я наблюдал, какими влюбленными глазами она все время смотрела на Руву. А Рува в ней души не чаял. Действительно, нельзя не полюбить такую девушку. Глядя на них, я вспомнил и свою первую любовь, которая рухнула перед моим приездом в Минск.

Это было в Ульяновске в 1932 г. во время моей второй ссылки. Я приехал из Ташкента и явился по данному мне адресу к ссыльной эсерке Головиной. Она мне дала рекомендации насчет устройства с квартирой и посоветовала обратиться к своим товарищам т.е. сионистам. Она мне дала адрес Айзика Замчуга. На первых порах я устроился с квартирой. Это была очень маленькая полутемная комнатка. Но ведь жить где-то надо. Затем я устроился на работу и вскоре поменял комнату на более приличную. После этого решил связаться со своими. Пошел по данному мне Головиной адресу.

Войдя в квартиру, я обратил  внимание на сидевшую за столом молодую девушку, которая буквально ошеломила меня

своим видом настоящая библейская Суламифь. смуглая черно окая, со взглядом, излучающим блеск Когда она встала чтобы поздороваться со мной. я обратил внимание на рост - выше среднего. Мне было тогда 20 лет Не познакомившись даже с адресатом, я решил это мой идеал. Я полюбил ее с первого взгляда.

Она только что приехала в ссылку из Усть-Сысольска (Коми АССР). Одесситка, тоже отбывает срок за сионистскую деятельность. Ищет место жительства. Я ей предложил комнату в доме где я жил. Была свободная комната, и хозяин ее сдавал. Она сразу согласилась. Таким образом она стала моей соседкой. Наши комнаты были рядом. Звали эту девушку Нюсей Ляшевской. Как принято в ссылках, мы решили жить коммуной. Деньги шли в общую кассу. Нюся готовила на двоих. Мы вместе завтракали обедали, ужинали. И я, и она работали бухгалтерами. Мы вместе ходили в гости, в кино, театр. Делились книгами. Я ее очень полюбил. Мне казалось, что и Нюся меня любит. Во всяком случае, наши отношения были более чем дружественные.

В то время я не знал, что у Нюси есть в Одессе товарищ. который ее безумно любит и любил еще до ссылки. Нюся мне о нем рассказала только тогда, когда он собрался к ней приехать. Он занимался в это время в каком-то техническом вузе в Одессе и никакого отношения к сионизму не имел и был далек от него. Я, конечно, очень переживал этот приезд, а Нюся раздваивалась. Она жалела и меня, и своего старого друга. Я понял, что ситуация складывается не в мою пользу, и решил после окончания ссылки разъехаться с ней. Мы расстались добрыми друзьями и переписывались до самого моего ареста в 1938 г. и после освобождения из лагеря до ее смерти. У нее осталась дочь, с которой мы по сей день поддерживаем связь (она в Израиле).

Я уделил так много внимания рассказу о моей первой любви, потому что встреча с Сонечкой ассоциировалась с моей прошлой жизнью и я хорошо понимал их взаимные чувства и глубоко уважал их.

Но вернемся к Сонечке,  героине моей повести.

После женитьбы Сонечка перешла жить в семью Гельфандов, где, кроме Рувы, самого старшего брата, было еще четверо сыновей, а младшему едва исполнилось двенадцать лет.

Квартира находилась в старом неблагоустроенном доме, без воды, без канализации и центрального отопления, на одной из старейших улиц города — Немиге со множеством всевозможных торговых точек. Как и сама улица, был грязным и двор. Во дворе был отвратительный туалет, мусорная свалка. На второй этаж, где находилась квартира, вела деревянная лестница со входом прямо в кухню. Кухня была закопченной от керосинок и примусов. Воду выносили и приносили. Печи отапливались дровами. Их надо было наколоть и принести в дом. Несмотря на неприглядный вид снаружи, в самой квартире были порядок и чистота, а в комнате Рувы и Сонечки все сверкало белизной.

В доме где гак много взрослых мужчин, нелегко соблюдать

абсолютный порядок. Для матери это было просто непосильно. Приход в дом молодой невестки изменил образ жизни семьи. Сонечка взвалила на свои плечи все домашние дела, оставив матери только приготовление пищи. Уборка, мытье некрашеных полов, стирка белья, топка печей стали ее обязанностью. У нее уже был опыт домработницы у тети Любы-2, но там была семья из двух человек, а здесь целых восемь. Хотя мальчики и помогали, но Сонечке было невыносимо трудно, учитывая ее работу и учебу в институте. По своему характеру и навыкам она не могла сидеть сложа руки и активно включилась в домашнюю работу. Не потому ли она выглядела такой уставшей?

Родители Рувы полюбили свою невестку за ее добродушие, искренность и необыкновенное трудолюбие. Да и она очень хорошо к ним относилась, называя их мамой и папой.

Наша первая встреча с Сонечкой была началом нашей большой и продолжительной дружбы.

Сонечка и раньше была вхожа в наш дом, как и Рува. По существу, их знакомство и сближение начались в нашем доме.

Когда я был в ссылке, Рува часто навещал мою мать, сперва один, а потом и с Сонечкой. Ведь моя сестра Соня и Сонечка — закадычные подруги. Рува любил поговорить с моей мамой, делиться с нею своими радостями и печалями.

Мама была интересным человеком и любила общество молодых. Она много читала, выписывала интересующие ее книги. Толстой, Достоевский, Лесков, Чехов — ее любимые писатели.

Сонечка и без Рувы часто навещала наш дом. Мама читала ей мои письма из ссылки, рассказывала обо мне как о самом младшем и любимом сыночке. Ведь когда меня отправили в ссылку, мне еще не исполнилось семнадцати лет. Я Сонечку раньше не знал, а она обо мне знала все.

С моим приездом в Минск в 1934 г. возобновилась дружба старых друзей по бывшей организации "Гашомер Гацаир". Это была чистая, бескорыстная дружба без всякой политической окраски. Нравственные и моральные нормы поведения были в нас заложены еще в детские и юношеские годы.

Сонечка примкнула к нашему кругу и, несмотря на свою чрезвычайную занятость (дом, работа, институт), находила время и Для встреч с нами вместе с Рувой.

Мы гуляли вместе, устраивали вечеринки по разным случаям 70 у одного, то у другого товарища. Среди наших друзей были еврейский писатель Эля Каган, Мелик Сосенский и др. Рува в компании был всегда весел. Он хорошо пел, играл на мандолине и плясал. Эля читал на идиш свои шуточные стихи. Всегда было весело и интересно. Я часто бывал в доме Гельфандов. Они жили недалеко от нас.

Комната Сонечки и Рувы была у самого входа, и всегда гам было чисто и уютно Я удивлялся, как это можно в большой квартире одному человеку навести такой порядок Чистоплотность Сонечки не имела пределов

Я жалел ее и, когда бывал у них, старался ей помочь, чем только мог: приносил воду из колонки, вносил в дом дрова или выполнял какое-нибудь поручение.

Каждый раз она мне рассказывала о своих родителях, брате, сестре, судьба которых не давала ей покоя. По мере возможностей она старалась оказывать им материальную помощь.

Изредка приезжала из Бобруйска ее мать. Сонечка с Рувой навещали родителей в Бобруйске. Она была преданной дочерью и хорошей сестрой.

Рува, еще будучи на военной службе, готовился к поступлению в институт. Его мечтой был юридический факультет. Он был очень способным человеком, склонным к гуманитарным наукам. Обладал он музыкальным слухом и умением быть затейником в любых культурных мероприятиях. По окончании военной службы Рува поступил на юридический факультет Минского университета и успешно занимался в нем.

Жизнь начала налаживаться.

Однако новая беда стояла у ворот.

В университете каким-то образом узнали (и в университетах есть особые отделы — агентура НКВД), что Рува в прошлом был репрессирован и отбывал ссылку в Казахстане. При поступлении в университет он эти факты скрыл. А на юридический факультет принимались студенты только с «чистой репутацией». За такие действия он подлежал исключению из университета и, одновременно, лишался гражданских прав, в том числе права проживания в столице Белоруссии.

Сонечка и родители Рувы в отчаянии. Только недавно она пережила трагедию с высылкой родителей, как снова на ее голову свалилась беда. Не было уверенности, что это событие не затронет и ее.

Она обивала пороги всех инстанций, доказывая неправомерность таких действий, и просила разрешения оставить его в Минске.

Но увы! Кругом непробиваемая стена бюрократизма и равнодушия к судьбе молодого человека — а ведь шли тридцатые годы с лозунгом: "Человек — это звучит гордо"

Видимо, судьба предначертала Сонечке такую участь с раннего детства.

Пока продолжались хлопоты, Рува подрабатывал на всяких черных работах. Приходил домой усталый и грязный с головы до ног. В условиях, когда нет ни ванны, ни горячей воды, Сонечке приходилось приводить его в порядок Она безумно жалела его и сопереживала

В это время Рува чаще заходил к нам, когда Сонечка уходила на вечерние занятия в институт. Он находил у нас отдушину, беседуя со мной и с моей мамой. Мама могла добрым словом ободрить и утешить человека.

Когда все хлопоты закончились безрезультатно, Руве пришлось оставить Минск и уехать в Слуцк, в 90 км от Минска. Он снял комнату и устроился культработником какого-то клуба.

По делам службы мне часто приходилось бывать в Слуцке, и я, конечно, каждый раз навещал Руву.

Сонечка могла к нему ехать только в выходные дни. Несколько раз я ее сопровождал в этих поездках. Она ездила не только повидаться, а и навести порядок в его комнате, постирать белье, приготовить что-нибудь вкусное.

Рува не падал духом. По своей натуре он был веселым человеком, а не нытиком. Он верил, что и эта "ссылка" будет недолгой.

Не помню, сколько времени он там прожил. После долгих проволочек, ему разрешили прописаться в Минске.

С большим трудом он устроился на обувную фабрику им. Кагановича в качестве лаборанта.

Сонечка была счастлива. Жизнь снова начала налаживаться. Радовали и сообщения из Бобруйска. Лева был с родителями, вернулась туда и Златочка, которая должна была закончить там среднюю школу. И Сонечка получила возможность помогать им.

В семье Гельфандов тоже были радостные перемены. Второй сын Лева закончил лесохимический техникум и начал работать на химическом заводе, сначала рядовым инженером, а затем главным инженером завода. Вскоре он женился на подруге Сонечки и моей соученице Соне Басихес. Третий сын Боря закончил текстильный институт в Москве и женился на студентке этого же института, замечательной девушке. Младший, Иосифка, блестяще учится и имеет незаурядные математические способности. Только средний сын Соля пошел по рабочей линии и работал с отцом на химическом производстве.

В 1936 году Сонечка перешла на дневное отделение педагогического института. Это был последний год учебы. В конце года она блестяще защитила диплом и получила звание преподавателя русского языка и литературы. В ее дипломе шесть отметок "отлично" и пять "хорошо". Она начинает работать в школе. Оставляет работу в НКРКИ и переходит на работу в коммунистический институт журналистики в качестве преподавателя и переводчицы с белорусского языка.

"Жить стало лучше, жить стало веселее".

Страна готовится к принятию "сталинской конституции" и к первым в истории "Государства российского" "свободным" выборам по самой "демократической" конституции.

В этой "самой демократической" стране покончено с "кулачеством как классом". Миллионы крестьян высланы в северные края, где гибли, словно мухи. Непрерывным потоком идут процессы "контрреволюционных центров". Во всех 90 районах Белоруссии арестованы все секретари райкомов и председатели райисполкомов. В белорусском военном округе упрятан за решетку весь командный состав, включая командующего округом маршала Уборевича. И, наконец, полетела вся верхушка власти и центрального комитета ВКПБ.

Газеты бичуют презренных «шпионов», "диверсантов" и "террористов", требуя смертной казни. Но головы летят и без "требования". В организациях проводятся митинги с такими же требованиями. Народ восхваляет своего "любимого" и "мудрого" вождя, учителя, отца и даже "корифея науки". Его "гениальный" труд "Марксизм и языкознание" изучается во всех школах и институтах.

Конституция принята. Установлен даже праздник: "День Конституции". Прошли "свободные выборы", и мы вступаем в новый, 1937 год.

Но волна арестов, процессов не прекращается, а наоборот, усиливается. Что ни день, убывает кто-то из руководящих и рядовых работников организаций.

Из института забирают лучших профессоров, преподавателей. И все они "шпионы" и "диверсанты".

Боже ты мой! И откуда столько шпионов? Даже Горький бросает клич: "Если враг не сдается, его уничтожают". Прекрасно помню его статью в "Известиях" под таким заголовком.

Мы думали и не могли понять, что совершается. Но ведь и думать было опасно, не то что говорить.

Мы, вся наша компания, даже между собой на эту тему не разговаривали. Мы и не думали, что эта вакханалия может затронуть кого-нибудь из нас. Многие верили пропаганде газет и митингов и говорили: "Зря не берут".

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В которой пойдет речь о роковом 1938 годе,

аресте группы товарищей, переживаниях Сонечки

и обо всем, что связано с этими событиями

Волна террора в начале 1938 года не только не утихла, но, наоборот, резко возросла. Казалось, что не осталось ни одной семьи, в которой кого-нибудь не забрали бы.

Говорили, что в марте начнется процесс Бухарина и других крупных деятелей партии и государства. Все они обвиняются в преступлениях, караемых смертной казнью.

В организации, где я работал, арестовали управляющего Эскина — видного хозяйственника и старого члена партии. На митинге, который проводился после его ареста, сказали, что он был польским шпионом. Никто этому не верил, но единогласно принятая резолюция требовала смертной казни.

Уже пахло весной. Снег почернел и стал сильно оседать. Днем на солнце звенела капель, и вешние ручейки несмело журчали по обочинам дорог. Я очень любил это время года, когда, после зимней спячки, природа постепенно начинала оживать.

Был март, месяц международного женского праздника — 8 марта. И в институте, и в организациях готовились к празднику. Покупали для женщин подарки, готовили торжественные вечера. В магазинах было многолюдно — мужчины искали подарки. И природа и оживленность людей ничего плохого не предвещали. Мало кто знал, что делается в застенках на улице Урицкого.

Торжественные вечера состоялись в институте, где я занимался по вечерам, и в еврейском театре, где работала бухгалтером Соня. Мы с Соней ушли на вечер. Мама с папой остались дома. Чтобы не будить их, мы взяли ключи. Вечера кончались поздно. На обратном пути я зашел в театр за Соней, и мы вместе пошли домой. Окна нашей квартиры выходили во двор. Только мы прошли через ворота, как увидели во всех окнах свет. Решили, что родители просто забыли выключить его. И каково же было наше удивление, когда у подъезда оказался военный с ружьем. Дверь открыл гражданин в форме НКВД. В доме было еще несколько сотрудников НКВД. Разговаривать с отцом и матерью не разрешили. Они стояли в стороне. Их лица были белее мела. Душа разрывалась — они остаются совсем одни: ордера на обыск и арест предъявлены на меня и Соню. В доме Содом и Гомора. Все было перевернуто, разбросано: шел тщательный обыск. Забрали "подозрительные" книги: Шолом Алейхема, Шолома Аша, Переца, стихи современных поэтов на еврейском языке ^— Харика, Кульбака, Тейфа. Забрали стихи на идиш, написанные мной и разные письма.

Обыск закончен. Нам велят собираться. Сотрудник НКВД успокаивает маму и папу: "Не волнуйтесь, их проверят и отпустят. Дайте им самое необходимое — полотенце, мыло, пару белья". Я тоже успокаиваю родителей: ведь мы ни в чем не виноваты.

Родители и так это хорошо знают. Нас торопят. Во дворе ожидает "черный ворон". Прощаемся с родителями. Они плачут. И мама и папа хорошо помнят, чем кончился обыск в 1929 году. Сопровождаемые конвоем, как настоящие преступники, мы уходим из дома. Мы не думали тогда, что мы уже никогда не увидим своих родителей... Последние дети ушли из родного дома. Мама с папой остались совсем одни...

Я не знал, что в это время идут обыски и у других наших товарищей, в том числе у Рувы Гельфанда с Сонечкой.

Об этом мы узнали только в приемной тюрьмы, где сидели: Рува Гельфанд, Хема Макабоцкий, Эстер Глускина, Исаак Минц. Я был рад, что среди них не было Сонечки.

Говорить мы ни о чем не могли. Только удивленно переглядывались.

После личного обыска и других процедур нас развели по разным камерам. Лязгнули замки, и мы отрезаны от внешнего мира, от жизни... Насколько — один Бог знает... Это было 8 марта 1938 года. Так же светило солнце, пели птицы, играла капель... Рано-рано Сонечка помчалась к нам домой, чтобы рассказать о случившемся и узнать, что у нас. Она думала, что это коснулось только Рувы в связи с отчислением из университета. И каково было ее удивление, когда она узнала, что забрали не только меня, но и Соню. Ну, меня — еще можно понять. Но причем здесь Соня, которая ничем не была запятнана. С таким же успехом можно было забрать и папу и маму... Погоревали, поплакали... Сонечке надо торопиться. Ведь восьмое марта — рабочий день.

Надо идти в школу, где ее ждут ученики. Никто еще не знает о случившемся. Но Сонечке кажется, что на нее все смотрят искоса, так, что по коже проходит дрожь.

Она преодолевает тревогу, как только входит в класс. Дружелюбные взгляды ребят рассеивают все сомнения: значит никто не знает. Она начинает урок как ни в чем не бывало. Но в глубине сердца все же таится опасение: что будет, если узнают? Ведь ее работа — это идеологический фронт. А разве можно допускать на такую работу жену "врага народа"? ("Если взяли, значит враг народа. Зря не берут", — так говорили.)

Решила рассказать правду директору школы. Директор школы не была удивлена. Сонечка не одна. Если считаться с этим, то завтра все школы наполовину останутся без учителей. Но это только половина утешения.

Что делать, как быть? "Куда обратиться, чтобы правды добиться и другу помочь?" Все эти вопросы сверлят голову и не дают покоя.

Она успокаивает себя: ведь никто еще не осужден. Идет следствие. Может, все выяснится и всех освободят. Она, конечно, не знает, что никакое следствие еще не идет и еще не скоро начнется. Ведь надо собрать "Компромат". Никто не торопится.

Железный занавес плотно закрыт. Толстые тюремные стены непроницаемы. Тюремные окна так зарешечены, что едва пропуска-

ют луч дневного света.

Передачи не разрешают. Один раз в месяц можно передать 50 рублей. Для этого надо сутками стоять в очереди. А люди ведь работают. Приходится кооперироваться с другими и так выходить из положения. Если деньги принимают, значит заключенный здесь.

Что там, за зловещими стенами, никому неизвестно. Да и нам, заключенным, неизвестно, что делается у товарища за непроницаемой стеной камеры.

Когда меня впервые ввели в камеру, я был ошеломлен. Большая камера, не менее 30 квадратных метров. Под потолком мерцает небольшая электролампочка. В камере полумрак. Духота невероятная. Полуголые обросшие люди сидят и лежат вповалку на сплошных нарах, на поду, под нарами. У дверей зловонная параша. В камере не менее 100 человек.

Меня ошеломила обстановка. Вот какие они страшные, эти "шпионы" и "диверсанты". Неужели и я стану таким? Не может быть. Ведь я ни в чем не виноват.

Со всех сторон меня обступили. Расспрашивают, что слышно на воле. Сюда не допускается никакая информация. Два раза в день выпускают под конвоем в туалет. Прогулок не разрешают.

Случайно узнаю, что среди этих страшных заключенных директор обувной фабрики им. Кагановича — Клерин. Рува знал, что его арестовали. И кого здесь только нет? — Профессора, директора предприятий, члены правительства, военные и просто рабочие и крестьяне. Неужели это все враги народа? Закрадывается сомнение. Я твердо уверен, что меня вызовут и освободят. Ведь я действительно не виноват.

Надо мной смеются: погоди, вызовут, и ты станешь таким же "шпионом", как и мы.

Хоть мне уже 25 лет, но я не могу понять, что здесь творится. Пока что я нахожу себе место под нарами, подстилаю почти новое пальто и ложусь. Буду ждать вызова.

Но меня не вызывают. Проходят дни, недели, месяц. Я вижу, как людей вызывают по ночам, в каком состоянии они возвращаются к утру, и меня охватывает ужас, леденеет кровь.

Я уже хочу, чтобы меня дольше не вызывали. Вздрагиваю, когда ночью открывается в двери "волчок" и я рад, что не буква "Бы".

Мне удается через уборную связаться с Рувой. В мякиш хлеба заворачиваю записку на папиросной бумаге и кладу в тайник. Мы договариваемся не подписывать никаких ложных показаний. Говорить только правду.

Пройдя все "круги ада", эту договоренность мы строго соблюли.

Меня вызвали спустя два месяца с лишним. Моим следователем

оказался молодой человек (если можно назвать его человеком) с довольно противной рожей, с светлыми бесцветными глазами и озверевшим оскалом лица (от такой работы можно и озвереть). Первый вопрос меня ошеломил:

— Расскажи о своей контрреволюционной, шпионской, террористической деятельности (он явно читал с бумажки).

Я удивленно воскликнул:

— Что?!!

Ответом был страшный удар в лицо.

Так началась моя экзекуция. И потянулись кошмарные дни и ночи, о которых не хочется рассказывать и бередить раны.

С меня требовали только одного; подписать подготовленные следователем "мои показания", которые содержали все статьи уголовного кодекса, предусматривающие высшую меру наказания.

В одну из ночей, когда я, измученный, опустошенный, едва стоял на ногах, следователь меня спросил в сотый раз.

— Писать будешь!

Я ответил: — Буду, — полагая, что хоть одна ночь пройдет спокойно, без мук. Он мне дал пачку бумаги, перо и чернила, усадил за столик и сам ушел. Я решил, что буду писать до утра. Я писал мелко, убористо, не торопясь. Я писал правду о том, что было в 1929 году, не упоминая лиц. Писал о ссылке, о переписке с сестрами, о своих родителях. Я ничего не выдумывал, писал то, что было. Я знал, что это все ему не нужно, но хотел оттянуть время до утра. Утром следователь должен уйти домой.

Когда он пришел, уже светало. Он взял все листы и стал читать. Я наблюдал за ним и видел, что лицо все более багровеет и звереет. Его бесило, что я его обманул, не оправдал его надежд. Ведь он тоже выполняет план.

Он в гневе разорвал в клочья все листы, бросил мне в лицо и излил на меня целую клоаку ругательств.

Следующие ночи он мне мстил, угрожал арестом родителей и одновременно ублажал папиросами, буфетом, сокращением срока. Но я был непреклонен. Я говорил ему, что буду жаловаться самому министру (наркому). В это время наркомом был ставленник Ежова — Берман.

И надо же. В одну из ночей нарком делал обход кабинетов, где "работали" мастера заплечных дел.

Когда дверь открылась и нарком вошел со свитой, следователь вскочил с места, крикнув: Встать! Я все равно стоял. Нарком спросил: — Что? Польский шпион? Я ответил. — Что вы? Тогда нарком сказал. Ну, так английский, и вышел из кабинета.

Когда министр вышел, следователь со злостью сказал: — Ну, что? Иди жалуйся министру!

Больше месяца продолжались экзекуции. Все же они были не так свирепы, как по отношению к военным, партийным и государственным деятелям. Мы были мелкой рыбешкой.

Со мной в камере был первый секретарь Быховского райкома партии, старый большевик, участник гражданской войны Боярчен-

ко. Он не выдержал пыток и подписал. Он верил в Сталина, считал, что Сталин не знает всего происходящего здесь. Вот он попадет в лагерь и обо всем напишет Сталину. Но он в лагерь не попал... Его расстреляли...

Не добившись от меня показаний, следователь оставил меня в покое. Что делалось с остальными товарищами, я не знал.

Потянулись мрачные камерные дни и месяцы. Обросшие, с наголо остриженными головами, полуголодные, мы представляли страшное зрелище. Такое же зрелище, какое меня ошеломило в первый день.

Прошло еще три месяца, и вдруг ночью меня вызывают. Повели меня в тюремную башню, где обычно проводятся самые зловещие допросы.

Открывается дверь, и я вижу: за столом, в таком же виде, как и я, сидит товарищ моей юности Мелик Сосенский.

Это очень меня удивило. Мелик не был арестован с нами вместе, и на допросах о нем даже не шла речь.

Я сажусь напротив Мелика, а между нами следователь.

— Знакомы! — спрашивает следователь.

— Да, знаком, — отвечаю я.

— Против него ничего не имеете? — спрашивает следователь.

— Ничего не имею, — отвечаю я.

Следователь зачитывает показания Мелика. Бред сивой кобылы! Якобы по возвращении из ссылки я сколачиваю группу, которая должна заниматься шпионской и террористической деятельностью. Работая на заводе молочных кислот, он по моему заказу изготовил чернила для тайнописи, которые передал мне. Он передавал мне шпионские сведения, а я их шифровал и передавал агентам английской разведки.

Следователь спрашивает:

— Сосенский, подтверждаешь показания?

Мелик, не глядя на меня, кивает головой.

Я взрываюсь и восклицаю:

— Мелик, что ты делаешь? Зачем нужна эта ложь?

Следователь меня одергивает: прекратить разговор.

— Быховский, подтверждаете показания?

— Нет, и ничего не подпишу.

Допрос окончен. Меня уводят в камеру. Не могу понять, для чего этот карнавал. Видимо, для особого совещания недостаточно Доказательств. Бедный Мелик, он не выдержал пыток и подписал, что подсунули. А ведь был он в жизни очень стойким человеком.

И снова потянулись дни в полном неведении. И вдруг в Декабре нас всех вызывают с вещами. Значит, насовсем.

В приемной встречаю всю группу. Узнаю, что Рува перенес те же пытки, что и я, и ни слова не подписал. Он испытал даже более изощренные пытки, чем я (другой следователь). Все остальные

тоже ничего не подписали: Объявляют приговор особого совещания. Мне и сестре Соне — по 8 лет лагерей. Руве — 5 лет лагерей остальным — по 3 года лагерей. Родные, видимо, заранее были извещены об отправке, и нам всем переданы теплые вещи. Значит, повезут на север. А куда конкретно — неизвестно.

Ведут нас на вокзал через весь город, с конвоем и собаками. У тюрьмы нас ожидают родные: вижу маму, Сонечку, родителей Минца. Близко подходить нельзя. Всю дорогу они идут следом за нами. Зрелище уникальное и потрясающее. Все провожающие вытирают глаза платочками. Сонечка предводительствует. Когда подошли к вокзалу, она прорвала конвой и бросилась целовать Руву.

Вокзал. Столыписнкие вагоны. Последний взгляд, и мы снова за решетками вагонов .Отправляемся в неизвестность.

Сонечка каким-то образом узнала, что первой остановкой будет Орша.

Немедленно связывается с моими родителями и родителями Минца. Организуется продовольственная передача, и они отправляются в Оршу. Мои родители были уже не молоды, и все заботы взяла на себя Сонечка.

На счастье, я с Рувой оказались в одной камере оршанской тюрьмы, где была первая остановка большого пути. Свидание, на которое надеялась Сонечка, не разрешили. Зато мы получили богатую посылку с записочкой. Передача была очень кстати после десятимесячной баланды.

Около десяти дней мы были в Орше. Наши места на нарах были рядом. Мы еще больше сдружились.

Рува умел хорошо рассказывать, и он мне подробно рассказал о своих испытаниях. Ему досталось больше, чем мне. Я был счастлив, что Рува оказался на высоте и героически все выдержал.

Откровенно говоря, в тюрьме я очень беспокоился за Руву, особенно после очной ставки с Меликом. Мне казалось, что у него не хватит силы воли, чтобы выдержать этот кошмар. Поэтому я особенно был рад и за него, и за Сонечку.

Мы говорили о планах на будущее, о возможности устройства в лагере. Мы уже кое-что узнали о жизни в лагере. Рува беспокоился, что у него нет специальности, подходящей для лагеря. Говорили, что там нужны бухгалтера, экономисты. Он чувствовал, что ему придется туго. Но мы не знали, куда мы едем.

Договорились, что у кого из нас будет возможность, тот сразу по прибытии в лагерь напишет каждой семье, отдельно.

Следующей нашей остановкой после Орши была Бутырская тюрьма в Москве. Бутырская тюрьма — это нечто зловещее, подавляющее человека и физически и морально. С Рувой мы оказались снова вместе. Это нас все время поддерживало. А вот остальных товарищей и мою сестру Соню за весь путь следования

мы даже не видели.

До самого конца мы так и не знали, куда нас везут. Но в первых числах декабря 1938 г. мы все же прибыли на конечную станцию. Это станция Соликамск. Здесь расположен головной пункт большого и зловещего лесоповального лагеря — Усольлаг: Управление лагеря и пересыльный пункт.

От вокзала до пересыльного пункта все заключенные из прибывшего состава шли пешком. Мороз достигал -40 градусов. Дыхание стыло на ходу. Многие заключенные были легко одеты, не по сезону. Хорошо, что расстояние было небольшое.

Помещения, в которых размещают заключенных, совсем не приспособлены для таких холодов, брезентовые палатки и дощатые бараки. Эшелоны за эшелонами прибывают и их не успевают переправлять дальше вглубь лагеря за 300—400 км пешего хода.

Теснота на пересылке невообразимая. Антисанитария жуткая. Все спят на полу, не раздеваясь. Все перемешано — политические и уголовники. Грабежи: забирают и вещи, и продовольствие. Южане гибнут, как мухи. У нас на глазах скончался минский Раввин Габриелов. Он приехал в летнем костюме. Рува отдал ему свое зимнее пальто, а себе оставил полушубок. Умер он от дизентерии.

Мы с Рувой неотделимы: вместе спим, как и все, на полу. Поочередно дежурим ночью, чтобы не обворовали.

Знаем уже, куда кого отправляют. Руву — в Катомыш за 200 км от Соликамска на лесоповальный пункт. Меня — в Нижнее Мошево, в 20 км от Соликамска, на строительство гидроузла на Каме.

Когда немного ослабели морозы, начали отправлять пешком под сильным конвоем, с собаками. Для вещей давали подводы.

Руву отправили при мне. Мы с ним распрощались, и... навсегда.

Через некоторое время и меня отправили. По прибытии на место я сразу написал домой и Сонечке. Отправил письма, минуя цензуру, через вольнонаемных, работавших в лагере. Меня сразу определили на работу бухгалтером в управление строительства Гидроузла.

Сонечка получила мое письмо. В нем я подробно изложил суть нашего дела, сообщил, что мы не подписали ложных показаний и что, по существу, нет в деле компрометирующих материалов.

Она решила, что пришла пора действовать. Она обязана сделать все возможное, посвятить все свободное время поискам правды и Добиться освобождения не только Рувы, но всех, кто проходил по этому делу. Ведь мои родители и родители Рувы не в состоянии ничего сделать.

Но, прежде чем начать действовать, она должна установить свой статус: может ли она, жена "врага народа", преподавать детям

русский язык и литературу.

Недолго думая, Сонечка идет на прием в НКВД Белоруссии. В это время зловещий нарком Берман был снят с работы и арестован (а впоследствии и расстрелян). Его заменил неизвестный никому Цанава. Цанава ее не принял, и она попала к его заместителю. После Бермана временно повеяло "либерализмом".

Заместитель принял ее очень вежливо, внимательно выслушал и сказал: "Ваш муж осужден правильно за сионистскую и контрреволюционную деятельность на пять лет исправительно-трудовых лагерей и будет их отбывать. Вы еще совсем молоды и дождетесь его освобождения. А в школе работайте, как и работали. Против вас у нас нет никаких компрометирующих материалов. И будьте спокойны. Времена меняются, и вы еще дождетесь мужа. Если будут на работе осложнения, приходите ко мне".

Сонечка вышла из этого мрачного здания окрыленная. Теперь она уже твердо решила не останавливаться и решительно идти дальше. Было известно, что "особое совещание" решает в Москве. Значит, надо ехать в Москву и пробиваться к новому наркому Берия, который заменил расстрелянного Ежова. Она не понимала всей механики этой мясорубки, где каждый последующий "мясник" хуже предыдущего.

Все каникулы Сонечка околачивается в Москве, где пытается добиться приема у самого Берии.

Какая наивность! Ни к Берии, ни к Генеральному прокурору попасть невозможно. Она пишет письма дочери Сталина Светлане Аллилуевой, надеясь на ее отзывчивость. Но эти письма, конечно, не доходят до адресата. Мы тогда еще не знали всей тайны "мадридского двора", то, что даже ближайшие родные Аллилуевой были репрессированы.

Неделями Сонечка просиживала в Москве. И, как ни странно, как ни удивительно, ей удалось попасть к самому Берия.

И вот она, худая, осунувшаяся, только с большими глазами, излучающими непоколебимую силу воли и решительности, без видимого страха, входит в позолоченный кабинет человека, имя которого вызывает дрожь и омерзение каждого честного гражданина.

Он не предлагает садиться, не встает перед посетительницей, а смотрит на нее сквозь свои монокли-очки пронзительно-уничтожающим взглядом.

— Что вы хотите? — произносит он с грузинским акцентом. И, не успев услышать ответ, категорически заявляет:

— Ваш муж осужден правильно, и нечего вам обивать пороги учреждений и занимать время у занятых людей. Можете идти. Вот вам пропуск".

Сонечка, оплеванная, уничтоженная, с разбитыми вдребезги надеждами, не видя света белого перед собой, покидает это зловещее заведение.

На следующий день она занимает очередь в прокуратуре СССР

Сотни людей простаивают целыми днями, чтобы попасть в здание прокуратуры и передать лично прокурору заявление. Это такие же люди, как Сонечка, съехавшиеся со всех концов Советского Союза.

Сонечка жила у своих родственников в Лианозово, в 20 минутах езды электричкой от Москвы.

Ежедневно ей приходилось рано вставать, чтобы отметиться в очереди.

Прокуратура находилась на ул. Пушкина, у Столешникова переулка. Очередь выстраивалась по тротуарам почти до площади Маяковского.

Попасть к прокурору было невозможно. Очередь давала только возможность войти в приемную и получить назначение на определенный день или передать подготовленное заявление под расписку.

Все заранее знали, какой будет ответ: "Оснований для пересмотра дела нет". И все же ехали за сотни и тысячи километров в поисках правды.

Шел 1939 год. В политической атмосфере сгущались грозовые тучи. По договоренности с Гитлером, "освобождены" западные Белоруссия и Украина, Прибалтика. Гитлер уже орудует в Европе, подходит вплотную к Польше. Кто знает, что сулит нам завтрашний день. От немецкой границы до Белоруссии рукой подать.

Решено, что запланированную поездку к Руве в лагерь откладывать нельзя. До конца каникул вполне можно съездить туда и обратно. Будет ли потом такая возможность.

От Рувы уже получено несколько писем. Они все прошли цензуру, и много написать он не мог. Они все написаны на клочках бумаги, простым карандашом. Удивительно, как Сонечка могла сохранить их в течение пятидесяти лет в таком состоянии, что и сейчас их можно свободно прочесть. Я приведу только выдержки из некоторых мест в таком виде, как они были написаны:

"Моя дорогая, любимая! Сегодня отдыхаем. У нас в бараке был начальник командировки (отделение лагеря. — Б. Б.). Сообщил последние известия. Я сейчас хочу воспользоваться случаем, пока в бараке светло, и поговорить с тобой, моя милая. Твои письма я получаю регулярно. Ты мои письма не получаешь. Это просто потому, что я редко пишу, ибо очень занят. Уходим на работу и приходим с работы, когда уже темно. А в бараке света нет... Многие получают посылки, а мои почему то не доходят. А как было бы неплохо получить хоть небольшую посылочку..."

Сквозь строки этих писем она понимала, как ему несладко. Из

моих писем она знала, что он работает на лесоповале — летом в болоте с комарами, а зимой по пояс в снегу. Знала, что ему голодно, что ему не хватает самого элементарного.

Ехать к нему нельзя с пустыми руками, и, как бы ей ни было трудно, она должна ему повезти все необходимое, чтобы он мог подкрепиться и выжить эти несколько лет до освобождения.

Желание его увидеть хоть на мгновение и облегчить хоть на время его нелегкую участь придавало ей силы пуститься с тяжелым грузом в дальний и нелегкий путь.

Прямого сообщения с Соликамском не было. Придется ехать с пересадками в Москве, Горьком и Перми (тогда Молотово).

Груза набралось не менее 40 кг. Надо учитывать, что есть он будет не один. Рядом такие же, как и он, голодные товарищи. Нужно много противоцинготных средств: лук, чеснок, сало, консервы и многое другое. В Минске и в Москве ее будут провожать и встречать родственники. А дальше и на конечной станции, — как Бог пошлет. В Соликамске никого у нее нет, да и едет она туда впервые.

Так или иначе, с помощью попутчиков (находились добрые люди), Сонечка добирается до станции Соликамск.

Это один из крупных островов архипелага «Гулаг», где рубят лес, добывают калийную соль десятки, а может и сотни тысяч несчастных заключенных.

Много лет спустя я напишу:

"Город на Каме, предгорья Урала:

Залежи соли, массивы лесов.

Нога человека сюда не ступала,

Когда находили калийную соль.

От камы-реки до предгорьев Урала Леса и леса, и леса, и леса,

И где-то раскаты лесоповала

И громкие псов голоса.

Сонечка еле выбралась из своего вагона с тяжелейшей ношей. И здесь нашлись добрые люди, которые помогли ей разгрузиться. Остановилась она на платформе со своим неподъемным грузом, не зная, что делать дальше.

День клонился к вечеру. Приближались сумерки. Пассажиры, прибывшие с поездом, разошлись, и Сонечка одна осталась на платформе. Она знала, что ей нужен не сам город Соликамск, а местность, именуемая Катомыш, где расположен лагерный пункт, в котором находится Рува. Это в 240 км от Соликамска, а адрес его: почтовый ящик 244/в. Вот и все. Она знала, что туда можно добраться только попутной машиной. Но где ее взять? Но сейчас она размышляет о том, удастся ли повидаться с Рувой. Разрешения на свидание нет. Оно выдается только в управлении лагеря в Соликамске. Придется вымаливать у лагерного начальства на

месте, хотя бы пять минут.

Раздумывая так, она увидела, что к ней приближается человек. Так бывает только в сказках. Он спросил у нее, кого она ожидает. Видимо, этот человек знал, что бывают здесь такие случаи. Сонечка рассказала ему свою историю. Этот человек оказался шофером грузовой машины, которая направляется не в Катомыш, а только проездом вблизи Катомыша, примерно в 5 км от лагеря.

Он с сочувствием отнесся к положению Сонечки и предложил ей поехать с ним до перекрестка, а там ей придется добираться самой к лагерю. Как можно было не согласиться с таким чудом. Воистину, сказка становится былью.

Было понятно, что ехать предстоит ночью, да и с незнакомым чужим человеком. Но никакого страха у нее не было. Она была счастлива, что так удачно сложились обстоятельства. Шофер помог донести вещи до машины, стоявшей неподалеку от вокзала, уложил вещи в кузов, куда взобралась и Сонечка. Машина тронулась.

Миновали город и выехали на тракт, ведущий в глубинку. Уже стемнело. По обе стороны дороги непроницаемой стеной стоит сосновый лес. Изредка попадаются белоствольные березы, выделяющиеся на черном фоне. И где-то крикнет какая-то птица. Гул машины заглушает звуки, несущиеся из леса.

Фары освещают дорогу, и машина набирает скорость. Становится зябко в захудалом пальтишке. Она набрасывает на плечи платок и прижимается к спинке кабины. Каждый высвеченный фарами пенек казался притаившимся зверьком или человеком. В этих краях человек был страшнее зверя. Рассказывали, что по ночам в этих лесах скрываются заключенные-беглецы, голодные и отчаянные. Но Сонечке почему-то не было страшно. Она была целиком поглощена думами о встрече с любимым человеком, который в эту минуту и не предполагает, что может произойти утром.

Она не спала, а бодрствовала в полузабытьи. В агатовом небе высвечивались яркие звезды, как бы освещая путь в неведомое. Вот одна звезда оборвалась и, совершив дугообразный полет, покатилась вниз. К добру ли это? Она не знала, сколько пройдено километров и сколько времени она в пути.

Очнулась от своих дум только тогда, когда шофер остановил машину, вышел из кабины и сказал: приехали. Он помог Сонечке снять вещи и слезть с кузова. Показав, в какую сторону надо идти, он направился к кабине. Сонечка задержала его и спросила, сколько надо заплатить. Но он попрощался, юркнул в кабину, и машина мгновенно умчалась в кромешную тьму.

Сонечка стояла в окружении мрачного таежного леса со своим неподъемным грузом, соображая, как ей пройти отделяющие ее от лагеря пять километров. А может, и не пять, а восемь или десять?

Вокруг ни живой души, ни огонька, ни звука. Только

временами из погруженного в тишину леса доносятся какие то звуки.

Как бы то ни было, а двигаться надо. С трудом она подносила один узел на какое-то расстояние, оставляла его там и возвращалась за другим. Ей стало уже не зябко, а довольно жарко. Она не боялась, что кто-нибудь унесет ее ценный груз, но любой шорох или всплеск крыльев птицы казался приближением шагов человека и настораживал. Так она подвигалась вперед шаг за шагом, преодолевая усталость и страх. Чуток передохнет посидит на узлах и снова вперед, туда, где замаячили огоньки. Когда уже близка цель, поклажа становится "легче''.

Милая, славная Сонечка, сколько тебе понадобилось мужества, стойкости и терпения, чтобы выдержать такое испытание. Каким добрым и любвеобильным должно быть сердце, чтобы так страстно желать помочь любимому человеку.

Занимался рассвет. Из-за леса показались силуэты сторожевых вышек, сколоченных из сосновых бревен. Более отчетливо послышался лай сторожевых псов, почуявших приближение чужого человека. Затем показался забор из жердей с натянутой поверху колючей проволокой.

Вот какой он, этот зловещий лагерь, где страдали и умирали люди, лишенные прав жизни и превратившиеся в безмолвных "манкуртов" и покорных рабов. Это первый наглядный урок наступившей новой эры.

Показались люди. Это, видимо, были солдаты охраны лагеря, шедшие на смену караула к сторожевым вышкам.

Уже совсем рассвело, когда она приблизилась к приземистому домику у массивных ворот. Над входом крупным шрифтом написано. "Посторонним вход строго запрещен" (как будто у кого-то есть желание входить в эти ворота). Это была так называемая вахта.

Первым делом надо где-то устроиться с жильем, оставить вещи и встретиться с начальником лагерного пункта. Договорилась с человеком из охраны за определенную мзду. Хозяйка дома встретила Сонечку довольно приветливо. В доме были детишки. Пришлось кое-чем угостить. Очевидно, что и охране не до жиру.

Встреча с начальником состоялась на вахте. Он долго не разрешал свидания, ссылаясь на строгий запрет давать свидания осужденным за контрреволюционную деятельность без разрешения управления лагеря в Соликамске. Вероятно, надо было что-то дать, но Сонечка не умела этого делать. Она умоляла, рассказала, с каким трудом добиралась сюда. Что это только первый раз, и она не знала никаких правил. Начальник, видимо, сжалился (и среди них есть такие) и разрешил передачу и свидание на 20 минут в присутствии надзирателя и после работы. Посылка была передана через вахту с предварительной проверкой и без писем. Письма только через цензуру.

Сонечка была рада и этому. А лагерь уже готовился к разводу Раздался пронзительный звон от удара молотка по рельсе. Это подъем. Из-за забора зоны видно движение заключенных. Как рассказала хозяйка, началась раздача хлеба и завтрака. Что за "завтрак", Сонечка еще не знала. Это была миска или небольшой котелок жидкой каши из пшена или магары с наперстком растительного масла и чашка кипятка, закрашенного фруктовым чаем, без сахара. Пайка черного хлеба, в зависимости от выработки, от 400 до 800 грамм.

После завтрака предстоял "развод", то есть выход на

работу за пределы зоны с усиленным конвоем и овчарками. При выходе за ворота проводится перекличка, пересчет голов и построение. Сонечка надеялась увидеть Руву. Ему тоже передали, что приехала жена.

Сонечка стала в сторонке и с замиранием сердца ждала, когда начнут вызывать букву "Г".

Наконец, дежурный выкрикивает: Гельфанд! Сонечка вздрогнула, увидев его лицо, фигуру и одеяние. Он был в телогрейке, в лагерных ботинках и в х/б брюках, не доходивших до ботинок. На голове лагерная кепка. Голова острижена наголо. В таком виде трудно было его узнать. Он осунулся, похудел, лицо бледное. Только в глазах — тот же блеск и задорный огонек. Он вынужденно улыбался. Можно себе представить, что у него творилось на душе. Он переживал за Сонечку, за измученное ее лицо, за ее тяготы, связанные с ним.

Сонечка стояла рядом с инструменталкой, куда поодиночке подходили заключенные за инструментом. Когда Рува подошел к инструменталке, он на мгновение остановился, пока конвоир не закричал: "Давай, давай". Рува не успел выговорить даже двух слов.

Свидание было назначено после возвращения с работы, т.е. уже под вечер. День тянулся невыносимо долго. Хоть Сонечка всю ночь не спала, она не могла днем уснуть. Все думала, как и о чем они будут говорить. Ей хотелось о многом узнать и многое рассказать. Она думала о том, что завтра утром надо уезжать, и Бог знает, когда еще придется увидеться. Ведь не сегодня - завтра может начаться война, как в Финляндии и Польше.

На вахту Сонечка пришла раньше назначенного срока, она хотела успеть передать посылку, чтобы он при ней что-нибудь поел.

Подошло время свидания. Специальной комнаты для свиданий нет. Свидания здесь редкое явление. Мало кто решается на такой отчаянный шаг.

Вошел Рува. Трудно передать, что чувствовал каждый из них. разговор не клеился. Когда рядом сидит "попка" (так в лагере называют надзирателей), не знаешь, с чего начать и что говорить. Все, что хотелось сказать, улетучилось. Говорили что попало, только не о лагере. Еврейскими словечками удавалось между прочим и кое-что сказать. А часы отсчитывали свой счет. Так и

хотелось сказать словами Иосифа Уткина. "И куда они торопятся, эти странные часы, ой, как сердце в них колотится, ой как косы их усы".

Прошли двадцать минут, и настало время расставания. Теперь Сонечка представляет, что такое лагерь и в каком положении Рува. Недосказанное я дописал ей в последующих письмах, которые отправлял, минуя цензуру.

Так закончилась первая часть этой эпопеи. Надо возвращаться обратно таким же путем. Снова одной выходить на дорогу в проезжающим мимо машинам и голосовать. Машин проходило много, но они не останавливались, так как везли некондиционный груз" — заключенных. В конце концов удалось сесть на попутную машину.

По моим письмам Сонечка знала, что я нахожусь по пути на Катомыш в двадцати километрах от Соликамска в лагерном пункте Нижнее Мошево. Она не могла отказаться от соблазна сойти там и попытаться увидеться со мной.

Так она и сделала. В Мошево сошла, нашла мой лагерь, но с свидании не могло быть и речи из-за отсутствия разрешения и прямых родственных связей... В Мошево Сонечка встретила женщину с мальчиком 13 лет. Она приехала на свидание к своему мужу, осужденному за те же "преступления", что и мы, на десять лет. Здесь он отбывал "срок" вместе со мной. Эту женщину звали Мария Давыдовна Асиновская (Шубик). Сонечка попросила ее при встрече с мужем передать привет Бебе Быховскому от Сони Гельфанд, которой не разрешили свидание с ним.

Мария Давыдовна Асиновская выполнила ее просьбу. Оказалось что я с ее мужем Рафаилом Соломоновичем знакомы еще пересылки, живем в одном бараке и вместе работаем. Я знал, что к нему приезжает жена Муся с сыном Симой, и, когда им разрешили свидание, я через забор зоны видел и его жену, и его мальчика. Сонечки с ними не было у вахты. Она сразу уехала дальше.

Перед тем, как разлучиться, Сонечка и Мария Давыдовна обменялись адресами (устно, в целях конспирации) и договорились встретиться в Соликамске на вокзале и дальше ехать вместе.

Пройдет много лет, и эта связь перейдет в крепкую дружбу почти родственную, и будет длиться до последних дней.

Закончились каникулы. Сонечка вернулась из своего немыслимого путешествия, стоившего ей много здоровья и сил. Снова работа в школе. Она продолжала жить в доме родителей Рувы. Снова письма и посылки в Соликамск. Теперь она хорошо понимала, как это необходимо. Встречи с друзьями, с моими родителями; забота о своих родителях и сестренке, которая готовилась к поступлению в институт. Все это занимало и

заполняло время до отказа, и оно неумолимо шло вперед.

Школа была отдушиной, где Сонечка испытывала истинное наслаждение. Она очень любила свой предмет и вкладывала в него всю душу. Она любила учеников, и они отвечали ей взаимностью.

В органах народного образования ее ценили как хорошего педагога и опытного воспитателя.

Был сороковой год. Он предвещал грозные перемены в жизни народа. Но пока жизнь шла нормально.

В Европе уже воевали. Франция, Бельгия, Дания и другие страны были оккупированы немцами. Бомбили Англию. Щупальца коричневой чумы уже достигали Африки. Нависала угроза и над нашей страной. Но Сталин заключил с Гитлером договор о ненападении и дружбе. Сталин не верил тем, кто его предупреждал о коварных замыслах его "друга".

Мы находились в полной изоляции, не знали, что делается по ту сторону колючей проволоки. Да и друг о друге мы ничего не знали. Я не знал, где моя сестра Соня и что с ней. Я не знал, что с Рувой и другими товарищами.

Но вдруг нам становится известным, что строительство гидроузла на Каме консервируется и весь наш лагерный пункт в Мошево переводится на строительство оборонительных сооружений под Ленинградом. Сюда входил и резервный комплекс гидросооружений на реке Мете, в Боровичах, в 150—200 км от Ленинграда.

Ликвидация была срочной, так же, как и эвакуация лагеря. Пришлось перебрасывать на новое место уже заготовленные в Соликамске материалы, конструкции и оборудование. Заключенных эшелонами отправляли на новое место, где все предстояло начинать с нуля.

К концу осени 1940 года наш лагерь был полностью перебазирован на новое место в центре России, недалеко от Ленинграда. Работы только начали разворачиваться. Стало понятно, что все это не случайно и страна готовится к обороне.

В июне 1941 года стало известно, что Германия внезапно начала войну против Советского Союза.

Естественно, что я потерял связь с внешним миром. Никто не знал, где я и я ни о ком не знал.

Мы плохо были осведомлены и о событиях, происходящих вокруг нас. Только, когда всех заключенных выгнали в поле для строительства оборонных сооружений, мы поняли, что, как говорят, "дело пахнет порохом".

Вскоре немцы начали бомбить Ленинград. А когда угроза приблизилась к Балагое, нас всех в срочном порядке погрузили в товарные вагоны и под "аккомпанемент" бомбовых ударов отправили на Крайний Север в знаменитые печорские лагеря. Перед отъездом я случайно узнал, что моя родственница Эстер

Глускина (проходившая по одному делу со мной) по окончании срока поселилась в Боровичах, недалеко от лагеря. Но увидеться с или что-либо передать о себе я уже не успел.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

в которой рассказывается о начале войны,

бегстве из Минска, эвакуации в глубь России

и других событиях, связанных с Сонечкой

в этот период.

22 июня 1941 г. в 12 часов дня выступил Молотов и объявил, что в ночь с 21-го на 22 июня немецкие вооруженные силы под командованием Гудериана пересекли нашу границу и вероломно начали войну против Советского Союза. Но он ни слова не сказал, что незадолго до этого Молотов и Рибентроп подписали договор о дружбе и сотрудничестве, что Советский Союз эшелонами отправлял в Германию продовольствие, уголь, нефть и другие стратегические товары. Танковая армия Гудериана пересекла границу СССР в районе города Брест и начала массированное наступление. На вторые сутки началась бомбардировка Минска.

"Ночь над Минском медленно таяла,

Занимался июньский рассвет,

Налетали стервятники стаями,

Сея панику, ужас и смерть.

Люди в страхе метались по городу.

Что за кара им с неба дана?

Удивленно смотрели в ту сторону,

Где, как факел, пылала война.

Все молитвенно были уверены,

Что недолго продлится кошмар,

Что здесь будут они только временно,

Где, как море, огонь бушевал.

Уходили, бежали из города

Беспорядочно, каждый кто мог

По дорогам, лесам, во все стороны,

А над городом пламя и смог".

Был июнь — самая прекрасная пора лета. На полях зрел богатый урожай хлебов. Отцвели плодовые деревья. Начали созревать в лесу земляника, черника, голубика. Зацвели тюльпаны, нарциссы и другие ранние цветы. В зените неба ярко светило солнце, не предвещая ничего худого.

В ночь с 21-го на 22 июня в школе состоялся выпускной вечер десятого класса, который вела Сонечка. Всю ночь звучала музыка. Выпускники, учителя и родители веселились до рассвета, не ведая, что в это время на русской земле уже льется кровь. Утром группа десятиклассников проводила свою учительницу домой, расстались

у подъезда дома. Никто не думал, что это навсегда...

20 июня прибыл из Москвы художественный академический театр (МХАТ). Интеллигенция города торжественно встречала знаменитый театр и его великих актеров — Качалова, Москвина и др. Днем 22 июня шел спектакль "Школа злословия" Шеридана. Как театр и его артисты выбрались из Минска — неизвестно...

В Минске началась невероятная паника. Стало известно, что в Бресте идут кровопролитные бои. Наша армия панически отступает, и вражеские танки беспрепятственно продвигаются вперед. Передают, что немцы бомбят Киев и другие города.

20 июня приехала в Минск мама Сонечки. Они очень беспокоились о судьбе Левы, работавшем в ту пору в Бресте, связь с Брестом уже прервана, и нельзя ничего узнать.

24 июня немцы начали бомбить Минск. Город не был подготовлен к роковым событиям. Из магазинов моментально все исчезло. Появились страшные очереди. Бомбоубежищ в жилых домах не было. Школа, где работала Сонечка, предложила всему персоналу, в случае тревоги, с семьями явиться в бомбоубежище школы. Сонечка почему-то отказалась пойти. Как оказалось впоследствии, при первой же бомбежке снаряд попал в здание школы. Школа рухнула, и под развалинами здания были погребены все, кто был в бомбоубежище.

Днем бомбардировка затихла. Пользуясь этим, Сонечка решила срочно отправить мать в Бобруйск, где оставался один отец. К счастью, поезда еще ходили.

Бомбежка города нарастала. Город пылал в огне. Об эвакуации населения никто не думал, о ней не могло быть и речи. Пытались вывозить предприятия, банки с финансовыми ресурсами, что с трудом удавалось.

Население бежало из города кто как мог; на лошадях, машинах, пешком. Кто не имел таких возможностей, оставался в Минске.

Сонечка и здесь проявила свойственные ей организованность и мужество. На ее ответственности находились старики-родители Рувы, жены сыновей с маленькими детьми и некоторые родственники, оказавшиеся совсем одни. Мои родители отказались от предложения Сонечки пойти с ними, считая это непосильным для них. Братья Рувы уже все были призваны в армию.

Многие считали, что немцы не продержатся долго, так же как в 1920 году, и ничего плохого не сделают.

Отец Рувы достал на своем предприятии телегу с лошадью, и 25 июня "табор" выехал из пылающего города по направлению к Борисову, где немцев еще не было. Больных и детей с вещами усадила на телегу, а все остальные, включая стариков, пошли пешком. Квартиру закрыли, взяв самые необходимые вещи. Сонечка не забыла диплом, некоторые фотографии и письма Рувы из лагеря.

Так же и они думали, что уходят не надолго. Пересидят в ближайшем лесочке пару дней и вернутся домой. Но прошел и

день, и два, и конца и края не видать. Видимо, от Минска ничего не осталось. Дни и ночи он пылал в огне, а небо то и дело чернело от налетавших стаями вражеских самолетов.

Пришлось двигаться дальше. Дни просиживали в перелесках, а ночью двигались вдоль шоссейной дороги Минск—Москва. Шли мимо опустевших местечек и деревень. Кое-где доставали какие-то продукты. Пришлось установить строгое нормирование рациона. До Борисова, где еще не было немцев, оставались считанные десятки километров.

Немцы начали выбрасывать в тыл десантников-лазутчиков, чтобы сеять панику среди населения и совершать диверсионные акты. Приходилось скрываться в лесу днем, а продвигаться только ночью в темноте. Папа Рувы с юмором называл наш поход "выходом из Египта". Видимо, в этой шутке была доля правды: поход стоил им немало здоровья. Обязанности "Моисея" выполняла Сонечка.

Не знаю точно, сколько времени продолжался поход до Борисова. Уставшие, голодные, обтрепанные, они, наконец, добрели до станции Борисов. На путях пыхтели черные силуэты паровозов. Вдоль путей стояли составы открытых платформ, на которых громоздилась масса людей. Это были такие же беглецы из Минска и из других районов Белоруссии, куда приближалась коричневая чума. Никто не знал, куда и когда поедут. Людям было безразлично, лишь бы вырваться из этого пылающего ада. Когда начинались воздушные тревоги, все "пассажиры" слезали с платформ и прятались под платформами, или в кустах, полагая, что там они будут недосягаемы для бомб

Наконец, состав тронулся. Все были счастливы. С каждым пройденным километром они удалялись от надвигающегося фронта. Через какое-то время и в Борисове будут немцы. Дети, старики, женщины днем на открытых платформах изнывали от палящего солнца. Только ночью, да еще на длительных стоянках, они оживали.

Трудно сейчас сказать, сколько длилось это путешествие, как решался продовольственный вопрос. Ведь прошло столько лет. Одно безусловно: никто их не обслуживал и не обеспечивал. У них было положение хуже, чем у заключенных. Там хоть давали кусок хлеба и соленую рыбу. А здесь и этого не было. Но я думаю, что они нам не завидовали. На многих станциях платформы "разгружались". Значит, была какая-то разнарядка: куда, сколько.

Конечной остановкой этого "экспресса" было село Колышкино Иловатского кантона, бывшей республики немцев Поволжья. Бывшей потому, что к этому времени указом Сталина Республика немцев Поволжья была ликвидирована, а все население выслано в

отдаленные районы Сибири и Казахстана (в организованном порядке).

Сонечке было совсем нелегко справиться со своей сравнительно небольшой командой.

Первым пристанищем стал колхоз "Искра". Это был действующий русский колхоз в Колышкино. Здесь оставались свободные дома высланных немцев. В них-то и разместились эвакуированные.

Все трудоспособные работали на колхозных полях, зарабатывая трудодни.

Через некоторое время всех эвакуированных перевели в село Зельман на Волге. Видимо, закончился процесс выселения немцев и эвакуированных расселили по домам "Команда" Сонечки заняла отдельный домик. Прибывшие устраивались кто как мог. Сонечка устроилась счетоводом в районной конторе "Заготзерно". Другие стали сторожами или чернорабочими, независимо от специальности и чина.

Всех поражал порядок и чистота в селе Зельман, где жили немцы, в их домах и хозяйствах. Как далеко белорусским колхозам до этого порядка!

Приближалась зима. Жизнь осложнялась. Проблема отопления очень сложная. Печи отапливаются дровами, а дров готовых не достать. Кому же заняться этими делами, если во всей "команде" только один мужчина, и то старенький. А среди женщин — больные, да матери с младенцами. Значит, остается одна Сонечка. Она мобилизует одну из матерей, они вооружаются пилой и топором и направляются в лес в поисках дров. Они не валят лес, как это делает Рува в лагере, а находят толстые бревна, распиливают их, а затем на саночках отвозят домой. Это, конечно, делается в выходной день.

Плохо с одеждой, постелью, ведь с собой ничего не взяли. Как-то устраивались; что-то доставали, меняли, измышляли и сами шили. Старались обеспечить в первую очередь детей и стариков.

Связь с Рувой совсем прервалась. Всех беспокоила его судьба. Время военное. Каково там в лагерях заключенным, когда здесь, на воле, люди живут впроголодь, получая по карточкам минимум необходимого.

В это время в лагерях было не сладко, особенно в лесоповальных, где изнурительный и тяжелый труд давал о себе знать. Требования жестокие, время военное. Питание гарантированное, но каким оно было? Пайка хлеба и "баланда" из какой-нибудь крупы. Ни витаминов, ни овощей, ни жиров, ни мяса. Цинга, пеллагра, истощение — вот результат лагерной жизни. Но это знали мы, находившиеся там. А Сонечка только догадывалась и беспокоилась за жизнь Рувы. Это тревожило и

родителей. Из пяти сыновей — трое на фронте, один в лагере, а самый младший и самый способный еще до войны умер в возрасте 18 лет от менингита. На одного сына родители и жена получили "похоронку", а второй сын на фронте тяжело ранен и находится в госпитале. Надо иметь большую силу воли, чтобы выдержать такие испытания. Мучила и неизвестность относительно Рувы.

В Соликамск, где находился Рува, зимой, да еще в военное время, не проедешь. Это может стать возможным, когда откроется навигация на Волге. Кама — река, на которой находится лагерь, впадает в Волгу. Таким образом, пароходом можно будет проехать в Соликамск. Надо дождаться весны или лета 1942 года, и тогда это станет возможным. Но кроме этого, необходимо достать пропуск, а в военное время это очень сложно. До освобождения Рувы — 8 марта 1943 года — остается меньше года, и Сонечка обязательно поедет и повезет с собой то, что сумеет накопить за это время. Если уж она так задумала, то обязательно это выполнит. Она должна быть ближе к нему и помочь прожить до конца срока.

Видимо, подсознание подсказывало ей эту решимость. Она тогда не представляла, что хотя она будет ближе к нему, ей не разрешат ни встречи, ни передачи.

Прошло время, и Сонечка начала готовиться в путь. Никакие уговоры родителей, родственников и друзей не помогли. Она знала, что предстоит очень трудный путь, что в Соликамске ее никто не ждет; но чувство долга превалировало над всем: она должна, она обязана поехать. И она поедет.

Тяжело рассказывать о том, каким было путешествие по Волге в военное время. Это невыносимо для крепкого мужика, не то что для молодой и хрупкой женщины. Но она выдержала и это испытание. Не столь большое расстояние от Зельмана до Соликамска длилось больше двух недель. И вот Сонечка в Соликамске. Не на вокзале, как было в 1939 году, а на речной пристани.

В Соликамске у нее нет ни одной живой души, знакомой ей. В 1939 году она здесь была только проездом. А сейчас ей надо обосноваться, чтобы прожить без малого год. Она не знала, что меня в Соликамске уже нет. Значительно позже ей стало известно, что лагпункт в Мошево давно, еще до войны, ликвидирован.

А я в это время был на Крайнем Севере, у Заполярного круга, где, как говорили, "двенадцать месяцев зима, а остальное — лето". Это знаменитые и зловещие Печорские лагеря, строившие в болотистой тайге и безлесной тундре железную дорогу Котлас-Воркута. Было срочное правительственное задание: в кратчайшие сроки построить магистраль для вывозки воркутинского угля,

который должен заменить уголь оккупированного Донбаса.

Поэтому сюда, в необжитые места, пригонялись сотни тысяч заключенных, разбрасываемых по всей линии строительства. И наш этап из Боровичей прибыл глубокой осенью, когда шли бесконечные дожди и начинали летать "белые мухи".

Мы прибыли на новое пустое место в 100 км от Печоры. Шли, конечно, пешком по только проложенной лежневке (дорога из жердей). Надо было начинать с нуля: рубить мелколесье и сооружать из него оградительные зоны, вышки, а затем бараки для жилья и другие бытовые постройки. Пока шло строительство, жили в палатках и питались из походной кухни. Палатки, как впоследствии и бараки, обогревались с помощью железных бочек из-под горючего.

Работали день и ночь, не взирая на погоду. В лагере висел плакат: "На трассе дождя не бывает". Нары были изготовлены из жердей. Матрасы набиты стружкой или опилками. Телогрейка, бушлат, ватные брюки заменяли все и служили "постельным бельем". О пище и говорить нечего...

Но я отвлекся от основной темы. Думаю, что Сонечка тогда, стоя у пароходной пристани и размышляя о том, куда же ей податься, вспоминала и меня. Она считала, что всего в 20 км от Соликамска, в Нижнем Мошеве, нахожусь я, близкий ей и ее мужу человек. В такие минуты и иллюзии хороши.

Думай не думай, а надо искать место для ночлега. Она поднялась с пристани вверх, где расположен город. Вещи оставила в камере хранения, взяв с собой небольшой узелок.

По незнакомым улочкам ходила из дома в дом, спрашивая, нельзя ли переночевать. Но кто же пустит в неспокойное время незнакомую женщину в свой дом?

День близился к закату. Обойдя все улицы, она добрела до окраины и постучалась в дверь какой-то невзрачной хатенки. Смеркалось. В домах зажигались огни.

— Кто ты? — спросила вышедшая женщина с помятым лицом.

Сонечка рассказала ей истину. Кто не знает здесь о лагерях? Пояснила, что ей только переночевать, а утром видно будет. — Заходи, — сказала женщина. — Как-нибудь разместимся. Войдя в дом, состоящий из одной комнаты, Сонечка оглянулась. На столе коптела керосиновая лампа. В стороне стояла одна неубранная кровать, да несколько табуреток. В комнате чувствовался удушливый запах. Пахло не то перегаром, не то самогоном. при свете лампы она увидела лицо женщины — это было лицо пропойцы. Но что поделаешь? Деваться некуда. На улице совсем стемнело. Хозяйка ей ничего не предложила: ни сесть, ни поесть, ни попить, а только сказала:

— Что ж, тут и располагайся, на полу. Да гаси лампу, керосина мало.

У Сонечки в сумке было немного денег, и кое-что для еды. Но не до этого ей. Стало страшно. А вдруг ночью она ее придушит, да отберет то, что есть.

Но думать нечего. Превозмогая брезгливость, Сонечка постелила на пол газету, которая была в сумочке, под голову положила свой небогатый скарб и накрылась своим пальтишком. Погасила лампу. Стало еще страшнее.

При каждом шорохе ей казалось, что кто-то к ней подкрадывается. Может, это мышь скреблась, а может, что-либо другое. Клонило ко сну, но она боялась уснуть. Усталость одолевала, и она все же уснула.

Проснулась, когда едва забрезжил рассвет. Хозяйка ворочалась в своей кровати. А Сонечка не могла больше уснуть. Ей хотелось, чтобы скорее стало светло и она могла бы немедленно уйти из этого логова.

Как только рассвело, она тихонько поднялась, взяла свой узелок и вышла из дому, чтобы подышать свежим воздухом. Присела на скамеечку возле дома и была рада, что ночь прошла благополучно. В это время подошла к ней какая-то старушка и шопотом сказала: — В этот дом, доченька, не иди. Здесь живет воровская семья. Муж в заключении, а она беспробудно пьет. Уходи, пока не поздно.

Сонечка поблагодарила старушку и немедленно ушла, куда глаза глядят, в поисках квартиры или хотя бы угла какого-нибудь. После долгих поисков ей предложили за небольшую плату угол в квартире с кроватью и постельным бельем, хозяева показались Сонечке приличными людьми и она согласилась.

Теперь предстояло устроиться на работу. Она пошла сразу в "Заготзерно", поскольку у нее была справка зельманского "Заготзерно", что она работала счетоводом по качественному учету зерна.

Здесь повезло сразу. Предложили должность бухгалтера качественного учета зерна (обратите внимание: бухгалтером, а не счетоводом). Оклад небольшой, но она получит продовольственную карточку. Это поможет ей сберечь хоть какие-нибудь продукты для передачи Руве. Кроме того, ей обещали предоставить жилье в здании "Заготзерно".

Контора находилась на высоком берегу реки Камы, куда ежедневно причаливали пароходы с зерном, солью и другими грузами. Все это разгружалось вручную. Груз надо было поднять наверх, где находились пакгаузы.

Сонечка напросилась на эту работу в вечернее время, по окончании рабочего дня в конторе. Оплата была мизерная, но зато работающим по окончании работы выдавался бесплатно "ужин" Он состоял из тарелки жидкой каши с наперстком растительного масла и кусочком хлеба. Не очень жирно, но это давало возможность экономить хлеб, полученный по карточке (400 грамм),

а также и другие продукты.

Нет слов. Не сытно жилось Сонечке. Но она о себе не думала. Она знала, что там, в Катомыше, Руве еще труднее и он с нетерпением ждет хоть какой-нибудь посылки.

К этому времени связь с Рувой восстановилась. Хоть редко, но она получала от него письма, написанные, как и прежде, карандашом на клочках бумаги.

Неоднократные походы в управление Усольлага (так назывался Соликамский лагерь) никаких результатов не дали. Разрешения на свидания ни в коем случае не выдавались. Посылки можно было отправить только почтой. Рува писал, что посылки не доходят, что он их очень ждет. Он не писал, что живет впроголодь (об этом писать нельзя), но намекал, что посылка была бы очень кстати.

Сонечка отказывала себе во всем и снова готовила очередную посылку. Она была счастлива, когда он эту посылку получал и подтверждал получение письмом. Письма Рувы, написанные на клочках бумаги карандашом, Сонечка берегла всю свою жизнь. От долгого хранения они поблекли, но их все же можно прочесть. Эти письма перешли ко мне, и некоторые из них я приведу ниже. Я их сохраню и дальше, как дорогую и мне, и Сонечке реликвию.

Время шло. Сонечка считала месяцы, дни, часы, минуты, оставшиеся до вожделенной даты — 8 марта 1943 г.

Она строила планы, что они будут делать после освобождения Рувы. А может быть, ему не разрешат выехать за пределы этого края, и им придется вместе жить здесь. Что ж, она и на это готова, лишь бы он был на свободе.

Поводов для беспокойства было предостаточно. Неизвестно, что с ее родителями. Где они? Живы ли? На запросы в Бугуруслан, где концентрировались все сведения об эвакуированных, не было ответа. Неизвестно, что с братом, оставшимся в Бресте; где ее сестра, оставшаяся с институтом в блокадном Ленинграде? Где я и моя сестра Соня? Где, где, где? Всех растеряла в годы войны...

Можно себе представить, с каким настроением она встречала наступающий Новый 1943 год.

Оставалось два с лишним месяца до освобождения Рувы. Но как раз в эти месяцы не стали поступать от него письма. Беспокойству не было предела. Тревога нарастала. В управлении

Усольлага ей отвечали, что никаких справок о заключенных они не дают.

Сонечка с ума сходит, не знает, что передумать, что предпринять.

Наступает февраль, а ничего не проясняется. Она обивает пороги Усольлага, но все безрезультатно.

Она решается на отчаянный шаг: не уходить из управления -сольлага, пока они не скажут ей правды.

Она в управлении. Говорит решительно, резко, угрожает (ей терять нечего). — Я не уйду отсюда, пока вы не скажете мне

правду, что случилось с моим мужем. Я требую разрешить мне поездку в Катомыш, даже не для свидания.

После долгих препирательств Сонечку направили к начальнику спецотдела лагеря. Начальник отдела официально объявил ей: Ваш муж, заключенный Гельфанд Рувим Моисеевич 1909 года рождения, 18 января 1943 года умер от воспаления легких и похоронен на лагерном кладбище в Катомыше. Вот и все. Потемнело в глазах Сонечки. Будто гром грянул среди ясного неба. Будто небо свалилось на землю. Она не могла сдержать рыдания. Она проклинала все и всех, не думая, где и что она говорит.

Трудно сказать, как она одна дошла домой — убитая, опустошенная. Рухнули все ожидания, все надежды, вся жизнь. Пять лет она терпеливо ждала этого года, но не этого дня. И рядом нет близкого человека, которому можно излить свое горе! Вокруг чужие люди. Никого сейчас не удивишь смертью человека. Почти нет семьи, которая не получила бы похоронки с фронта.

Сонечке не хотелось жить. Она была в таком отчаянии, что готова была покончить с собой.

И все же она решила написать письмо в лагерь близкому другу Рувы, о котором он рассказал при свидании. Это — известный в свое время журналист, которого по популярности можно сравнить с М. Кольцовым, Д. Заславским и др. Его фамилия Изгоев (Лурье). Ей хотелось знать о последних днях Рувы, обстоятельствах болезни и смерти. Ответ последовал незамедлительно. Открытка написана простым карандашом очень убористым почерком. Обратный адрес; почтовый ящик 244/6. На открытке штамп "Проверено цензурой Молотовской области №258". Хотя с тех пор прошло 50 лет, открытка сохранилась, и я воспроизвожу ее полный текст:

"28.02.43 г. Соня, мой скорбный друг! Я уже написал два письма, но не знаю, дошли ли они до вас (не дошли. — Б. Б.). Теперь получил ваше. Что же вам рассказать еще? Он заболел в период страшных январских морозов, когда о перевозке в больницу не могло быть и речи. Воспаление легких здесь вообще редко кто переносит, а у него организм был ослаблен. Болел он всего 4—5 дней, лежал в амбулатории, где живет врач, был все время под наблюдением врача, сестры. Болезнь сразу пошла тяжело, и он не перенес кризиса. Смерть ощущал, теряя власть над телом, просил сестру и санитара не отходить от него, но, видимо, не понимал, что это и есть смерть.

Последние дни он жил ПЛОХО. Прихваривал, жаловался на сердце, на бессилие и надеялся дотянуть до конца срока.

Физическое состояние его было действительно плохим, и начальник санчасти при мне говорил его бригадиру: "Но мне этого химика не обижайте, ему скоро домой". Но без обид не обходилось, что работать он не мог, а без работы не хватало хлеба. На этой почве у него были недоразумения и с товарищами, и все это опять-таки ослабляло его.

Как только он свалился больным, я пришел к нему. Он сказал до вопрос, извещать ли вас: "Не надо мучить ее. Помочь она не может". Но я написал, и письмо еще не успело уйти, как он уже умер. И вы действительно ничем помочь не могли. Не корите, мой друг, самую себя: обстоятельства оказались сильнее... Что вы думаете делать теперь? Зачем вам торчать в Соликамске, терзая себя воспоминаниями и несостоявшимися надеждами? Уезжайте, Соня, уезжайте в Москву. Моя жена приютит вас и поможет вернуться к литературной или педагогической работе. В ней вы найдете друга, ведь и ее может постигнуть та же судьба, и наверняка постигнет.

Да, после Рувы осталась овчинная шуба с пустым чемоданом. Я настоял, чтобы их по акту сдали на склад. Они ждут вашего распоряжения. Я был бы вам очень признателен, если бы вы написали к начальнику командировки, чтобы они передали мне.

И вообще. Соня, пишите мне, пока не схлынула боль, когда начнете работать, когда сердце поднимет крик против смерти — самой страшной кары, какая только существует в нашей большой жизни.

Жить надо. Соня, и жить, когда даже опасно. Но как выжить? Крепко жму вашу руку, мужественный и самоотверженный человек, героическая женщина, друг, настоящий друг. Я хотел бы вас видеть другом моей семьи и не потерять вас в жизненном океане.

Ваш Наум ".

Письмо Изгоева немного успокоило наболевшее сердце Сонечки. Его теплота и сердечность не могли не растопить лед отчаяния.

Кроме того, 10 февраля 1943 г. она получила из Пятигорска телеграмму от Златочки, что она жива и здорова. Это, наряду с безутешным горем, было и большой радостью.

Решение созрело быстро: надо немедленно оставить Соликамск и ехать туда, где сейчас находятся близкие ей люди, оставшиеся в живых. Родители Рувы и вся их семья к этому времени перебрались в Чебоксары Чувашской АССР, Меня поражает, как сердце Сонечки чуяло нелады в жизни Рувы, как бескомпромиссно она решила ехать к нему.

Мне хочется привести выдержки из писем последних месяцев жизни Рувы. Письма были редкие, и он объясняет в них, почему не часто пишет. Все письма приходили со штампом цензуры.

"14.06.42 г. Сонечка, милая, здравствуй! Получил твое письмо. Я доволен, что наладила, наконец, переписку. Пусть письма приходят и с опозданием, но ты знаешь, что твои дорогие живы... Мои четыре брата на фронте, и я хотел бы быть вместе с ними. Ты молодец, что не теряешь надежду на лучшую жизнь. Не сейчас время думать о трудностях. Что, родная, нового у тебя ? Как твое

здоровье? Сонечка, если ты в силах, вышли мне хоть маленькую посылочку. Она была бы очень кстати. Если можно, вышлите луку, чесноку и другие продукты противоцинготные. Спешите с ответом. У нас начинается навигационный период и бездорожье, и мы опять потеряем связь. Не жди от меня частых писем. Береги свое здоровье. Будь здорова. Крепко тебя, детка, целую. Не унывай. Нам еще будет хорошо. Рува".

"31.Х.42 г. Сонечка, родная, здравствуй! Получил твои письма. Никак не придумаю, как сделать, чтобы ты за меня не беспокоилась. Я тебе редко пишу, потому что очень занят. Приходим в зону уже темно. В бараке света нет. Как только приходим, спешим ужинать и уже отбой, ложиться спать. Пишу тебе на ощупь — темно, ничего не вижу. Поэтому прости за неаккуратность. Нового у меня ничего нет. Работаю и надеюсь скоро с тобой увидеться. Ведь осталось всего четыре месяца и 8 дней. Посылку за 23.06 так и не получил. Дорогая, за меня не беспокойся. Береги свое здоровье. Будь здорова. Крепко тебя целую. Весь и всегда твой, Рува".

"31.12.42 г. Моя дорогая! Уже поздно. Все спят. Воспользуюсь тишиной и светом от печки и поздравлю тебя, моя дорогая, с Новым годом. Надеюсь, что сорок третий будет более счастливым. Надеюсь, что в этом году мы уже не будем терять наших родственников, как в 42-м. Не унывай, скоро мы будем вместе. Я себя сохраню. Ведь до конца срока у меня осталось мало. Всего два месяца, а может быть, и меньше. Пиши, родная, почаще. Береги себя. Не пойму, почему многие у нас получают посылки регулярно из дому, в том числе и Изгоев, и они у них не пропадают. А у меня пропадают. Видимо, такое счастье. Что ж, и без нее не пропаду. Только уж больно обидно. Еще раз прошу тебя — не унывай. Береги свое здоровье. Будем еще счастливы. Обнимаю и целую тебя крепко, всегда твой Рува".

"Соликамск.

10 февраля 43 г. (Рува умер 18.01.43. — В.Б.)

Рувонька родной! Сегодня я счастлива; получила телеграмму от Златочки. Она жива, здорова, находится в Пятигорске. Просит телеграфировать твое здоровье. Может, это начало радостей в нашей жизни? Как ты думаешь? Волнуюсь отсутствием писем от тебя: твое последнее письмо от 31 декабря 42г. Здоров ли ты? Ведь только 26 дней до момента твоего освобождения. Где и как мы увидимся? Тысячу раз спрашивала тебя о многом, но ты ни звука. Ладно, скоро увидимся и сразу... поругаемся. Так ли

рувочка, мой любимый, на всякий случай сообщаю свой адрес: ул. Ленина, дом №92. Здесь работаю и живу. Телефон 2.68. Можно звонить и днем и вечером. Жду свидания, чтоб не расставаться. Обнимаю и крепко целую. Твоя Соня".

Когда она писала это последнее письмо, она и не представляла, что его уже нет в живых, что он похоронен в тайге, неизвестно где, и что его могила останется навсегда безвестной.

С тяжелым сердцем она покидала этот край, где похоронены ее надежды и ее первая беззаветная любовь.

Ехала она в общем вагоне. О плацкартных или купейных в ту военную пору не могло быть и речи.

В вагоне тесно, накурено, душно. Рядом с ней сидела молодая женщина, ехавшая не то в Москву, не то в Ленинград.

Сонечка могла всегда заводить разговоры с любым человеком. Оказалось, что эта женщина без обеих ног. Она их потеряла на фронте и после госпиталя едет домой. Никто ее не сопровождал. На конечной станции должны ее встретить. Из рассказов Сонечки не помню, как она себя обслуживала в вагоне.

Женщина не теряла присутствия духа. Она говорила так, как будто ничего не случилось с ней. Рассказывала о своих планах на будущее, о встрече с родными и о других, совершенно стороних событиях в ее жизни. Путешествие продолжалось несколько дней, и эта женщина покорила и успокоила сердце Сонечки. Она подумала о себе, о Златочке, о родителях Рувы, у которых столько близких сердцу потерь, и, наконец, о своих родных, судьба которых еще не известна. Сонечке стало совестно, что она думает только о себе, когда кругом так много горя. Она решила, что не надо показывать перед родными своего упаднического настроения, и тем самым не сыпать соль на их еще не зажившие раны.

В Чебоксарах собралась почти вся семья Гельфандов. мать и отец Рувы, жены сыновей с детьми. Жили все в одной комнате. Ожидали еще возвращения из госпиталя второго сына, Левы. Он был тяжело ранен и долго находился в госпитале в Ульяновске.

Сонечку встречали все. Они уже знали о ее и их горе. Каждый стремился утешить ее и успокоить. Но она и не подавала вида, что подавлена. Необыкновенная сила воли проявилась и здесь.

Она на равных правах вписалась в тесную семью родных и близких людей.

Нелегко было жить в таких стесненных условиях. Но, как говорится, в тесноте, да не в обиде. Сонечку очень любили в этом

доме, в этой семье. Для родителей Рувы она была родной дочерью, напоминанием о погибшем сыне. Сонечка им отвечала взаимностью. Надо сказать, что и две другие невестки были им близки. Но Сонечка была им ближе, поскольку все время жила непосредственно с ними.

Вопрос о трудоустройстве стал первостепенным и с материальной и с моральной точки зрения. В Чебоксарах функционировал номерной завод, созданный из эвакуированных заводов Риги ("Вэф") и Харькова (ХЭМЗ). Завод работал исключительно для фронта — изготовлял электрооборудование для авиации. На этом заводе сконцентрировался цвет инженерно-технических специалистов и рабочих высшей квалификации. Сонечка решила попытаться устроиться на этот завод. Пришлось скрыть свое прошлое, записав в анкете, что муж погиб на фронте. На сей раз счастье ей улыбнулось.

Ей предложили должность кладовщика в редакции многотиражной газеты завода. Она без колебаний согласилась. Главным редактором газеты — органа партийного и профсоюзного комитетов и заводоуправления — был Брикер Марк Львович. Это был в высшей степени интеллигентный и глубоко эрудированный человек.

Кладовщиком Сонечка пробыла недолго. Из ее послужного списка узнали, что она работала в КИЖе и НККРКИ, обратили внимание на ее отличный диплом и предложили должность литературного работника и одновременно ответственного секретаря редакции.

За короткий срок она себя зарекомендовала как грамотный и квалифицированный работник. Сонечка принимала участие не только в редактировании и корректировке материала, но и в подготовке и подборке корреспонденции. Она знакомилась с технологическим процессом производства с рабочим коллективом и инженерно-техническими работниками завода. Газета должна быть зеркалом производственной и бытовой жизни предприятия. Через некоторое время ее привлекли в сотрудники республиканской газеты "Красная Чувашия".

Она стала членом лекторской группы завода. Выступала на заводе и в городе с лекциями на литературные и политические темы. Хотя она была беспартийной, она пользовалась в журналистских кругах определенным авторитетом.

Окружение, в котором она работала, было в высшей степени интересным и приносило ей моральное удовлетворение.

В редакции газеты Сонечка подружилась с литературным работником газеты Гертрудой (Трудой) Давыдовной Ольшанской. Вместе с мужем Александром Давыдовичем Гессеном она эвакуировалась из Киева. Детей у них не было. Это очень интересная пара. Труда Давыдовна по специальности дефектолог, Александр Давыдович — инженер. Оба — высокообразованные» начитанные и эрудированные люди. С ними было всегда интересно.

Труда Давыдовна как человек — добрая, отзывчивая, душевная. Она очень помогла вывести Сонечку из состояния депрессии. Александр Давыдович, родственник Гессена — известного пушкиниста, автора таких книг, как "Во глубине сибирских руд", "Набережная Мойки, 12", "Пушкин" и др. Из этой семьи происходил и писатель Эмануил Казакевич ("Звезда", "Весна на Одере", "При свете дня" и др.)

Сонечка с ними часто встречалась, и они стали закадычными друзьями.

Впоследствии, когда эта пара возвратилась в Киев, а я был освобожден из лагеря, мне удалось лично познакомиться с этой обаятельной парой. Это случилось, когда мы с Сонечкой проездом были в Киеве. И надо же, такое совпадение: в 1932 г. в ташкентской тюрьме я встретился с Яшей Ольшанским, тоже отбывавшим ссылку за сионизм. Оказывается, это был брат Труды Давыдовны. В свои двадцать лет он был не по годам образован, прекрасно исполнял еврейские песни. Помню, как на французском языке он исполнил "Марсельезу". Однако, будучи в Чебоксарах, Труда Давыдовна не рассказывала о брате, как и Сонечка не рассказывала о своем муже. Труда Давыдовна только говорила, что у нее был брат и его постигла тяжелая судьба. Яша был очень активным деятелем, и мне кажется, что в 1938 году его постигла судьба многих таких, как он. Да, время было не для откровений, даже с друзьями.

Чебоксарский период (1943—1946) оставил в жизни Сонечки неизгладимое впечатление. Он дал ей возможность жить и мечтать о будущем.

В Чебоксары прибыл тяжело раненный второй брат Рувы Лева. Затем еще один — тоже из-за инвалидности — Соля. На фронте погиб Боря, а на другом "фронте" Рува. Сонечка была утешением осиротевших стариков — родителей Рувы.

О своих родителях Сонечка так ничего и не узнала, кроме того, что к началу войны они оставались в Бобруйске. Можно было только предполагать, что их постигла участь многих тысяч евреев, остававшихся в оккупации. Счастье, что нашлась Златочка. Стали от нее поступить письма, в которых она рассказывала о блокадном Ленинграде и о себе.

Когда началась война, Златочке едва исполнилось восемнадцать лет.

До войны, когда родителей выселили из Койданова, ее вправили в маленькое местечко Песочное к родственникам мамы Марголиным, чтобы она не прерывала занятий в школе. Позднее родители забрали ее в Бобруйск, и в 1939 г. она с отличием кончила школу и без экзаменов поступила в ленинградский

институт киноинженеров. Никого в Ленинграде у нее не было, и она устроилась в общежитии института.

Несмотря на то, что Рува был в лагере, и Сонечка посылала ему посылки и ездила в Москву хлопотать по всяким инстанциям, она материально помогала и родителям и Златочке.

Война застала Златочку в Ленинграде. Примерно в сентябре 1941 г. началась блокада Ленинграда. Что собой представляла блокада, все знают. Об этом написано много книг. Златочка испытала на себе все "прелести" блокадной жизни. На общественных началах она принимала участие в противовоздушной обороне Ленинграда и других общественных работах.

В марте 1942 г., когда блокада еще не закончилась, приступили к эвакуации института вместе со студентами. Сутки ехали в поезде до Ладоги. Затем на автомашинах по замерзшей Ладоге до ж.д. станции Лаврове. От станции Лаврове до Железноводска ехали поездим в теплушках. Во время блокады и в пути следования Златочка сильно болела.

Всех студентов, прибывших в Железноводск, направили на Кубань собирать урожай. Урожай был очень хороший, и торопились его убрать, не зная, что немцы на подходе. Это было 8 августа, а 9 августа немцы уже заняли эту местность. Бежали пешком до Железноводска. Но и там уже оказались немцы. Некоторые студенты успели бежать в Пятигорск, где немцев еще не было, большая часть студентов осталась в оккупации. Среди них оказались две студентки-еврейки — Златочка и Лия Быховская (моя однофамилица —Б.Б.) из Ярцево Смоленской области Естественно, что им угрожала опасность физического уничтожения Помогли русские девушки-студентки. Златочка стала русской — Зиной Семеновой, а Лия — армянкой (фамилии не помню). Получив на руки поддельные справки, они работали судомойками на немецкой кухне. К "счастью", ни та, ни другая на евреек не были похожи.

Тем не менее страх их не оставлял. В любую минуту могли и разоблачить. Ведь всякие люди бывают. И надо же такому случиться: немецкий офицер им подсказал, чтобы они немедленно бежали отсюда, так как их подозревают.

Не долго думая, ночью, они ушли в Пятигорск. Но и там был немцы. Им приходилось скрываться среди тех студентов, которые раньше успели попасть в Пятигорск.

Только в начале января 1943 года Советская армия освободив Пятигорск. Вот тогда-то Златочка и дала телеграмму Сонечке Соликамск.

В апреле 1943 г. всех студентов перевозят в Самарканд через Каспийское море. В Самарканде положение было исключительно

тяжелым. Институт не имел никаких средств для обеспечения студентов. На работу не принимали, как находившихся на оккупированной территории. Студенты буквально голодали. Сонечка высылает Златочке 500 рублей, но деньги где-то пропадают. Сонечка обращается к директору института с просьбой оказать помощь.

Наконец, институт возвращается в Ленинград. Но и здесь Златочку поджидает беда. До эвакуации у нее была одна тройка по математике, и на этом основании ее лишили стипендии. Не обошлось без помощи Сонечки.

Златочка поднажала и за пять недель сдала на отлично одиннадцать предметов. Стипендию ей восстановили и она продолжала заниматься нормально. В сентябре 1946 г. она защищает диплом и получает направление для работы в Москве.

В 1945 г. Златочка приехала в Чебоксары, чтобы повидаться с сестрой, с которой она не виделась с 1940 года.

На год раньше был освобожден Минск, разрушенный немцами до основания. Те, кто вернулся в Минск после освобождения, сообщали, что никто из оставшихся в оккупации евреев не остался в живых, что в одном Минске было уничтожено 100 тысяч евреев. Такая же участь постигла евреев Бобруйска, Слуцка, Витебска, Могилева и других городов. Стало ясно, что погибли и родители Сонечки, и мои родители. Но об обстоятельствах гибели пока ничего не было известно. Позже мы узнаем подробности гибели моих родных.

Сонечка и Златочка решили, что они должны вернуться в Минск и жить на первых порах вместе. Из всей семьи они одни остались в живых, и их долг жить на своей родине, какой бы она ни была.

Началось восстановление Минска. На восстановительных работах, в основном, были заняты немецкие военнопленные. Но требовались и другие специалисты.

Еще в 1945 г. Сонечка получила вызов наркомпроса БССР. В нем говорилось: "На основании постановления СНК СССР от 22 марта 1945 г. за №520 и приказа наркомпроса РСФСР от 31 января 1945 г. №78, наркомпрос БССР вызывает вас для работы в школах Белоруссии. С получением сего вам надлежит обратиться в ближайшее РО МВД за получением пропуска для въезда в Белоруссию.

Зам. наркомпроса БССР Умрейко".

Но с военного завода, да еще до окончания войны, уйти было не так просто. Почти год завод ее не отпускал, так как она считалась номенклатурным работником.

В начале 1946 г. на имя Сонечки поступает правительственная телеграмма: "Чебоксары, Заводская, 38, Гельфанд. Выезжайте Минск распоряжение наркомпроса БССР семьей.

Зампредсовнаркома БССР Крупеня".

После этого завод разрешил увольнение, и восьмого августа 1946 года она получила окончательный расчет.

Руководство завода уговаривало ее остаться на заводе. Обещали "златые горы": хорошую зарплату, квартиру в Харькове или Риге по возвращении завода из эвакуации.

Но ничего ее не прельщало. Она хотела вернуться на свою прежнюю работу — преподавать в школе русский язык и литературу и только в Минске.

Как было договорено, после защиты диплома Златочка приехала в Чебоксары и они вдвоем уезжают в Минск, куда раньше уже выехала семья Гельфандов. Они уже добились освобождения своей квартиры, оставленной при эвакуации. В ней жила какая-то белорусская семья. Оказалось, что их квартира во время оккупации была явочным пунктом партизан.

По пути в Минск Сонечка с сестрой остановились у своих родственников в Лианозово. У Златочки было направление из института в Москву, а она хотела только в Минск. Пришлось использовать связи, которые у них были в Радиокомитете СССР. Там работал их земляк, известный в Белоруссии еврейский писатель и журналист Лазарь Кацович. Он-то и помог Златочке переадресовать назначение на Минск.

Совершенно случайно Сонечка встретила в метро профессора Замотина. Он был в Минском пединституте заведующим кафедрой русской литературы и знал ее как по институту, так и по опытно-показательной школе, где она работала. Замотин, узнав о ее положении, предложил остаться в Москве и поступить в аспирантуру на хороших условиях. Сонечка наотрез отказалась. После многолетних скитаний ей просто хотелось домой в широком смысле этого слова. Она категорически отвергла и "сватовские" предложения родственников, суливших ей "райскую жизнь".

Прошло четыре года после смерти Рувы. Рана немного зарубцевалась. Конечно же, она хотела и личной жизни. Но ей претило всякое сватовство. По своей натуре, по своему душевному складу она хотела только любить. Ни о каком знакомстве, кто бы он ни был, не могло быть и речи. Если суждена настоящая любовь — она сама придет.

Так она размышляла, когда речь шла о ее личной жизни.

ГЛАВА ПЯТАЯ

В которой рассказывается о возвращении Сонечки

в послевоенный Минск и событиях,

связанных с этим

Вот он снова, родной Минск. Не тот старенький Минск, который Сонечка оставила 24 июня 1941 г. с узкими улочками, уютными сквериками, с петляющей по городу речонкой, некомфортабельными домами, но с новым театром Оперы и балета и величественным Домом правительства.

Говорят, что вокзал — это ворота города. Только сходишь с поезда Москва—Минск, сразу бросается в глаза разрушенный дотла вокзал. Это как бы визитная карточка города. А дальше — развалины, развалины, развалины. В центре города ни одного уцелевшего дома: полуразрушенные, с зияющими пробоинами, обгорелые дома, вздыбленные мостовые. Удивительно, что на окраинах сохранились кривые улочки и покосившиеся домишки. Еще более удивительно, что в первозданном состоянии сохранились Дом правительства и памятник Ленину на площади перед ним.

Куда ни кинешь взгляд, копошатся военнопленные немцы под конвоем наших солдат, восстанавливая ими же разрушенное. Сохранилась и старая улица Немига, и дом №23, где 8 марта 1938г. навсегда покинул этот дом Рува Гельфанд. Этого Сонечке не забыть. Прошло восемь лет, и все напоминает здесь о юных годах, о начале жизни.

Здесь, в этом доме, будет снова жить Сонечка со своей сестрой. Дом лучше не стал, наоборот, он как бы осунулся за годы военных лихолетий и требует, как и весь город, обновления.

А пока надо жить. На двоих выделена небольшая комната без дневного света. Нет никакой мебели: ни стола, ни кровати. Мебель, которая осталась в доме, кому-то понадобилась, видимо тем, кто надеялся, что жильцы этого дома уже не вернутся. Однако годы войны и скитаний приучили не удивляться таким "удобствам". Все со временем образуется. А пока можно спать и на полу. Только терпение...

На первых порах Сонечку, как и многих других специалистов, направляют в библиотеку им. Ленина для приведения в порядок поступающих эшелонов с книгами, увезенными во время немецкой оккупации. Была уже глубокая осень, а конца работы и не видать. Стало холодно. Работа шла в не отапливаемых помещениях. Зябли руки, писать было трудно. Невольно вспомнились Чебоксары и завод.

Златочка устроилась в студии "Беларусьфильм" по специальности. Устроилась неплохо. Но жизнь в городе была тяжелой. карточки, низкие нормы снабжения, недостаток топлива, перебои с электроэнергией.

В освобожденный город возвращалось все больше и больше эвакуированных. Сонечка искала знакомых, которые могли бы рассказать об участи наших родных или хотя бы дать какие-либо

сведения о моем местонахождении.

Стало известно, что в Бобруйске все еврейское население, которое оставалось в оккупации, погибло. Значит, совершенно ясно, что и родители Сонечки погибли. Однако никто не знал места захоронения погибших.

О моих родителях никаких сведений не было. И в Минске все, кто остался, были расстреляны немцами. Об этом знали все. Известно даже место захоронения некоторых групп.

Случайно Сонечка узнает, что в Минске находится Фаня Чарная. Это девушка, которая, после нашего ареста, жила в нашей квартире с моими мамой и папой. Они ей выделили маленькую комнатку, в которой раньше спала моя сестра Соня. Сонечка, конечно, хорошо знала Фаню. Состоялась встреча. Фаня жила в том же доме, только в другой квартире. Когда освобождали Минск, она с первым партизанским отрядом вступила в город в своем партизанском "обмундировании" — это потрепанная рваная телогрейка, юбка, сшитая из мешковины, и какие-то лапти. Фаня все это сохранила как реликвию.

Фаня рассказала всю свою историю. Оказывается, Фаня оставалась в Минске и до последнего дня жила с моими родителями в той же комнатке. В конце 1941-го район, где мы жили, вошел в черту гетто. Это улицы Островского, Освобождения, Немиго-Раковская и Немига. Самовольный выход за эту черту был запрещен. Трудоспособное население выводили на работу под конвоем. К нашей семье, кроме Фани, присоединилась наша родственница Перла Перельман со своим сыном лет двадцати. Немцы часто проводили облавы и безвозвратно уводили кого им заблагорассудится. Для того, чтобы скрываться во время облав, придумали такой способ: в квартире были две смежные комнаты, соединенные дверью. В первой комнате стоял большой старинный буфет. Этот буфет они передвинули так, что он полностью закрывал дверь. В нижнем отделении буфета выломали нижнюю заднюю стенку и сделали лаз во вторую комнату, а дверцу буфета закрывали. Когда узнавали о предстоящей облаве, вся семья уползала во вторую комнату и закрывала дверцу буфета, Немцы, совершая облаву, находили пустую комнату и уходили восвояси. Так продолжалось до 2 марта 1942г., когда после полудня было дано распоряжение всем, проживающим в этом районе гетто, выходить в установленное место по спискам. Невыход карается расстрелом на месте. Никто не предполагал о готовящейся экзекуции. Полагали, что будет проверка по спискам, или же поведут на какие-то срочные общественные работы.

Все вышли к назначенному месту. Среди них были и мои родители, и Фаня Чарная, и родственники.

Когда собравшиеся люди — мужчины, женщины, старики, дети — увидели, что их оцепляют немецкие солдаты с автоматами и служебными собаками, всем стало ясно, что замышляется что-то неладное. Ведь стариков и детей на работу не гонят. Можно себе представить, что люди почувствовали в этот момент. Их охватил

ужас и отчаянье. Но ведь никуда не денешься.

Колонна, состоявшая из пяти тысяч человек, двинулась по улице Островского по направлению к Юбилейной площади. С Юбилейной площади идет дорога на кладбище. Это еще больше усилило тревогу.

Фаня шла рядом с моими родителями. Шли по узкой улице, ведущей не к кладбищу, а к рынку, за которым находится глубокий ров. Навстречу колонне шла грузовая машина. Колонне пришлось потесниться к тротуару. У Фани в одно мгновение мелькнула мысль: бежать. И она юркнула во двор, мимо которого проходили. Конвой ничего не заметил. Во дворе она спряталась в туалете, что находился в конце двора. Фаня просидела в туалете до поздней ночи и была свидетелем невероятной и жуткой экзекуции. Она говорила: "Я не знаю, как я выдержала, как я с ума не сошла". До поздней ночи шла стрельба во рву. Были слышны окрики конвоя и душераздирающие крики расстреливаемых. Все пять тысяч жителей гетто в эту ночь были расстреляны. Остался один живой свидетель — Фаня Чарная.

Сейчас на этом месте возведен монумент с надписью на русском и еврейском языках.

Когда все утихло и немецкие солдаты ушли, Фаня снова пробралась в гетто, а оттуда ушла за город, в ближайший лес, где скрывался партизанский отряд. В этом отряде она провоевала до освобождения Минска и одна из первых вошла в освобожденный город.

Так Сонечка узнала о гибели моих родителей и месте их захоронения.

Но она не успокоилась на этом. Она должна во что бы то ни стало найти ее ближайших друзей — мою сестру Соню и меня. К этому времени мы уже освободились из лагеря и остались жить в Печоре.

Она находит моего родственника, мать которого с моими родителями погибла в гетто. Он был ранен на фронте и демобилизовался еще до окончания войны. Он нас нашел, когда мы были еще в лагере, и помогал нам посылками. Мы с ним переписывались, и он знал наш адрес. Вот у него и получила Сонечка наш адрес.

Нам немедленно было послано первое письмо. К великому сожалению, не все письма Сонечки у меня сохранились. Но мои письма к ней она хранила до последних дней.

Я хорошо помню содержание ее первого письма. Она счастлива, что наконец, после долгих поисков, нашла нас, что мы живы и здоровы, несмотря на перенесенные муки и страдания. Она сообщила о смерти Рувы и о встрече с Фаней Чарной, которая ей рассказала о гибели наших родителей и еще о многом другом.

Некоторые фрагменты нашей переписки мне хочется привести. Они прольют свет на наши дальнейшие отношения, на истоки нашей любви.

На первое письмо Сонечки я ответил 17.12.1946г. Вот это письмо (привожу его с сокращениями);

"Сонечка милая! Трудно передать то ощущение, которое я испытал, увидев сегодня твое письмо. Несмотря на то, что мы очень часто тебя вспоминали и неоднократно о тебе запрашивали, мы не ожидали этого письма. Тем более оно явилось для нас таким радостным, близким и родным. Правда, радостного в нем мало. Снова жертвы и жертвы... Сколько близких и дорогих людей погибло, потеряно.

У каждого из нас так мало осталось объектов привязанности, что каждый близкий человек, каждое теплое, ласковое слово так дороги и ценны. Спасибо, родная, за твое теплое, хорошее письмо. Сквозь его строки я вижу тебя, такую искреннюю, чуткую и родную. Как же можно это не оценить? Хотя за эти суровые годы и сердце очерствело, но твоим письмом я был тронут до слез, и на душе у меня сегодня праздник. Ведь легко сказать — после стольких лет полного неведения о тебе к нашей плеяде прибавился близкий и родной человек, оставшийся в живых.

Итак, мы надеемся в следующем письме узнать более обстоятельно обо всех и обо всем. Кто из знакомых остался в живых? Что известно о гибели наших родных? О Руве мы абсолютно ничего не знали, и твое сообщение о его смерти явилось для нас очередным ударом. Где, когда, при каких обстоятельствах? Неужели в Соликамске?

Ты просишь написать о себе. Да разве в рамках письма можно описать эпопею этих лет? Ведь прожито более четверти нашей жизни. Не верится самому, что на днях мне стукнуло 34 года. А ведь кажется, недавно мне было 24! За эти годы так много пережито, так много выстрадано, что в иную пору и вечности для этого было бы мало... Но духом падать не надо. Авось и в наше оконце заглянет солнце... Личная жизнь еще не устроена. Восемь лет было так положено. А сейчас не на ком глазу остановиться. Ведь ты знаешь мой вкус. Хотелось бы нечто в твоем роде. Хочется найти подругу жизни чуткую, искреннюю, ласковую и мыслящую. Может, еще повезет... Ерухим (мой брат) все еще в армии. Получили от него посылку, письмо. Скоро он должен быть в командировке в Москве. Обещает заехать к нам.

Как бы хотелось, Сонечка, тебя увидеть. Но, видимо, это только грезы. Пиши, дорогая, ждем твоих писем. Всего тебе наилучшего. Крепко целую Беба".

С этого письма началась наша регулярная переписка. Почти каждую неделю я или Соня писали в Минск, а Сонечка регулярно отвечала.

В следующем письме я написал более конкретно о своих намерениях и желаниях. Она уже знала, что я не имею права на выезд из Печоры. Откровенно говоря, когда я узнал о смерти

Рувы, я твердо решил, что я обязан заполнить этот вакуум в ее жизни. Зная, какие чувства она питала к Руве, зная ее характер и отношение ко мне, я чувствовал, что она не сможет отказаться от моего предложения. И я написал ей 14 января 1947 года следующее письмо (привожу выдержки).

"Сонечка милая! Сегодня получил твое письмо и сразу отвечаю. Нет слов, чтобы передать то ощущение, которое я испытал, читая его. Я очень хорошо понимаю тебя, твои мысли и настроения.

Сонечка, не мудрствуя лукаво, я хочу тебе рассказать о самом большом, о самом затаенном моем чувстве и желании. Как только получил твое письмо и узнал о твоей судьбе, твоих невероятных страданиях, мне сразу показалось, что волею судеб, стечением обстоятельств мы обязаны соединить наши жизни. Я не решался писать об этом сразу. Я бы считал себя самым счастливым человеком, если бы мог обрести в твоем лице ту подругу жизни, о которой я мечтал многие годы. Ты достаточно хорошо меня знаешь, чтобы сомневаться в моих чувствах... Я хочу, чтобы твои чувства к Руве ты продлила во мне. Это было бы лучшим памятником на его неизвестной могиле. Мне безумно хочется, чтобы ты разделила мои чувства и осчастливила меня своим ответом. Прошу тебя быть откровенной и не стесняться сказать правду. Пусть наши чувства будут свободны от принуждения".

В ответ на это письмо пришла срочная телеграмма, что она согласна и собирается выехать ко мне. А через некоторое время я получил письмо Сонечки от 2.02.47 г. Привожу его с сокращением:

"Дорогой мой Бебочка! Вчера совершенно неожиданно получила твое письмо... Беба дорогой, хочу тебя обрадовать, но ведь прежде письма ты получишь телеграмму. Собираюсь выезжать в первых числах марта. Ты, конечно, удивлен. Ведь я писала, что это будет через три месяца. Решение поехать раньше созрело у меня потому, что хочу увидеть Ерухима, а Соня пишет, что Ерухим приедет в начале апреля. Вот видишь, родной мой, у вас будут сразу два гостя. Остается только заготовить вкусные вещи. Ты знаешь, пишу тебе, а самой не верится, что недели через три мы будем сидеть рядом и мирно беседовать. Бебонька, если бы ты знал, при каких обстоятельствах я пишу. Уже более недели, как свет горит у нас еле мерцающим огоньком. Ни писать, ни читать, ни что-либо делать невозможно.

Я представляю себе, как ты в эту минуту спишь, и мне безумно хочется посмотреть на тебя, посмотреть так внимательно, тихонько, чтобы ты не видел меня, а сквозь сон только почувствовал мой взгляд. Вот ты просыпаешься, и я крепко целую тебя. До скорого свидания, родной. Соня".

И вот последнее письмо от 13.03.47 г.

"Дорогой мой, хороший! Пишу на работе. Дома слабое

напряжение, и писать невозможно. А здесь, в окружении сотрудников и посетителей сосредоточиться трудно. Но я хочу, чтобы ты, родной, не волновался, ожидая меня... Скажу тебе откровенно, Бебочка, что мне было очень тяжело сказать о своем решении дома, сказать об этом родителям Рувы, Леве, родственникам. Несколько дней назад я, наконец, решилась. Представь себе, что все, все от души меня поздравили и пожелали счастья. Я не ожидала такого теплого отношения к себе, такой чуткости и такого внимания. Все только жалели о моем отъезде, тем более, что еду далеко и навсегда покидаю Минск... Все время думаю о тебе, о Соне, о нашей встрече, о нашей будущей жизни... Хороший мой, дорогой, не дождусь уже дня, когда буду сидеть в поезде из Москвы к вам...

Жди меня, родной. До свидания. Обнимаю и крепко целую,

Соня ".

Итак, вопрос о поездке ко мне, на Север, решен. Решение принято самостоятельно, без всяких советов, согласований, твердо и окончательно. Как видно из приведенного письма, все родные одобрили ее решение, благословили и поздравили. Только потом мне Сонечка рассказала, что мама Рувы, сокрушаясь говорила: "Доченька, разве мало ты натерпелась, разве еще не полная чаша горя? Зачем связывать свою судьбу с человеком, которого ты девять лет не видела, который завтра может снова оказаться за решеткой, а ты останешься одна на Крайнем Севере". А отец Рувы парировал: ''Хая, что ты говоришь, разве ты не знаешь Бебу? Поверь мне, не будет возврата к старому. Пройдет время, и все изменится, и Сонечка будет счастлива с Бебой". Как дальновидно отец понимал ситуацию. Но и мать сердцем чуяла недоброе. Был в нашей жизни небольшой период с осложнениями, о чем будет сказано ниже.

Но Сонечку не надо было убеждать. Она хотела личной жизни, такой, в которой ее чувства будут продолжены.

Так и было. Наша давняя дружба перешла в крепкую, беззаветную любовь.

Мне хочется привести еще одно письмо, написанное Сонечкой моей сестре Соне 20.02.47.;

"Сонечка родная моя! Почему ты думаешь, что с моей стороны большое мужество ехать в далекую тайгу? Почему ты спрашиваешь, решено ли это у меня определенно и бесповоротно? Или ты меня не знаешь? Как будто должна знать. Когда я была во время эвакуации в Чебоксарах, я спорила на эту тему с моими сотрудниками. Всем нам жилось совсем не плохо, но буквально все до единого мечтали об отъезде: кто в Харьков, кто в Ленинград, кто в Киев. А я постоянно твердила, что если бы я жила с мужем, то сейчас бы никуда не поехала и жила бы с любимым человеком хоть на Сахалине, не только в Чебоксарах. Заметь, я подчеркиваю "с любимым человеком". Сонечка, я уже писала тебе, что могла остаться в Чебоксарах и жить хорошо, могла стать жительницей стольного града, могла в Минске хорошо

устроиться, и почему-то я все воздерживалась. Мне бесконечно твердили, что годы уходят, что пора за ум браться, что нельзя быть идеалисткой и ждать чего-то сверхъестественного. А я ничего не ждала, кроме чувства. Когда Беба написал мне, я сразу почувствовала столько теплоты, ласки и нежности, что мне уже больше ничего не нужно было. Как приятно, как радостно и просто не изучать друг друга (как это бывает с новыми людьми), не скрывать друг от друга прошлого, не знакомиться ни с какими родными, а сразу очутиться среди близких, давно знакомых и любимых друзей. Я уверена, Сонечка, что с Бебой мы будем счастливы, что будем любить друг друга горячо и беззаветно. Я хочу, чтобы моя любовь к нему постепенно изгладила все то тяжелое, что пришлось ему перенести. Родная моя, как много я думала о тебе! Нет, не только сейчас, не только с тех пор, как мы нашли друг друга и стали переписываться. С первого дня войны я никогда не забывала никого из вас: ни тебя, ни Бебу, ни Ерухима, ни маму с папой. Как больно, как горько, что нашим родителям не суждено было пережить это испытание. Как бы они были рады, что мы породнились!

Пока я не приехала в Минск и не беседовала с людьми, которые жили в гетто, были в Германии, остались живыми после Дахау, Майданека, Освенцима, я не представляла всего того, что здесь произошло. Нет, не надо об этом: только вспомнишь — и становится так непостижимо тяжело, так страшно, что и сказать нельзя.

Отрешимся от прошлого. Будем жить сегодняшним днем и надеждой на лучшее завтра. Скоро, родная, увидимся.

Обнимаю и крепко целую тебя. Соня".

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В которой рассказывается о приезде Сонечки в Печору,

нашей встрече, жизни на севере, переездах

и о многом другом

Начало 1947 года. Железнодорожная линия Котлас—Воркута еще не сдана в эксплуатацию. Регулярные поезда из Москвы идут только до ст. Кожва. Станция расположена на правом берегу реки Печора. Чтобы попасть в город Печору, надо пересечь недавно сооруженный железнодорожный мост. Зимой можно пересечь реку на лошадях. От Кожвы до Воркуты ж/д пути считались временными, и по ним курсировали поезда местного назначения.

В составе поезда, идущего из Москвы на Воркуту, были только два прямых вагона, которые в Кожве присоединялись к местному поезду Кожва—Воркута.

В прямые вагоны было очень трудно попасть. На них обычно выдавалась броня ГУЛЖДС (главное управление лагерей железно дорожного строительства) командированным и ведущим работникам лагеря.

Я предупредил Сонечку, чтобы, будучи в Москве, она зашла в министерство просвещения СССР и попросила направление на Крайний Север. Такие направления давались беспрекословно. работа на Севере поощрялась специальным постановлением правительства. Имея такое направление, можно в ГУЛЖДСе получить броню в прямой вагон.

Сонечка всего этого добилась, но в телеграмме не указала. каким вагоном она едет.

На всякий случай, я договорился, что мне дадут лошадь с санками и возчиком.

Поезд из Москвы прибывает на станцию Кожва после полуночи. В десять часов вечера я выехал из Печоры, захватив с собой тулуп и валенки. Это было в ночь с 10 на 11 апреля. Мороз ночью достигал -20—30 градусов.

Приехал на станцию за час до прихода поезда. Вот как я в своем стихотворении описал встречу (1947).

"Темный, заваленный снегом перрон,

Лампочкой тусклой едва освещенный,

Лесом безмолвным вдали окружен —

Строгим, таинственным, черным.

Станция. Мрачный, нетопленный зал,

Только дыханием чуть утепленный —

Это далекий таежный вокзал:

Темный, сырой и холодный.

Мрачно кругом. А на сердце светло.

Даже не тягостно мне ожиданье.

В зале холодном мне очень тепло,

В предвосхищенье свиданья...

Вот уж вдали показались огни:

Ближе, и ближе, и ближе,

Черную мглу озарили они,

И перестук уже слышен...

...Разрезая тьму кромешную,

Умеряя жаркий пыл,

На дистанцию конечную

Поезд плавно подкатил.

Я стою совсем растерянный,

Сердце бешено колотится,

Озираюсь неуверенно:

Мимо люди в тьме проносятся.

А мороз сильнее стелется,

Сердце стынет в ожидании,

Но мне все-таки не верится,

Что не сбудется свидание.

И, когда кругом затихло все,

Продолжал стоять спокойно я,

Из дверей вагона классного

Вышла вдруг фигурка стройная.

Сердце радостно забилося,

И стремглав туда помчался я.

Что такое, что случилося?

Что за сила увлекла меня?

И, когда я к ней приблизился,

Неуверенно, тихонечко

(Даже голос мой понизился)

Произнес несмело: Сонечка!

Со ступенек быстро спрыгнула,

Крепко, крепко меня обняла;

Долгих лет, как будто, не было

И былое сразу вспомнила.

Так состоялась наша встреча после девяти лет разлуки и полного неведенья друг о друге.

Лошадка, помахивая хвостиком и выпуская клубы пара, нас ожидала. И тулуп и валенки были очень кстати. Сонечка была

одета не по нашему сезону.

Санки помчались по глади замерзшей Печоры, приближая к месту нашего обитания. Соня, сестра моя, с нетерпением ожидала нас. Совсем недавно, таким же образом, встречал я и ее. После освобождения из лагеря в Соликамске ей разрешили приехать ко мне.

В моем неказистом домике было светло и тепло. Только теперь, при хорошем свете, я мог рассмотреть лицо Сонечки, увидеть, какая она есть после девяти лет тяжелейших испытаний.

Откровенно говоря, я и не думал, что увижу ее такой. Передо мной стояла молодая женщина, которой и не дашь ее 34 лет: стройная, красивая без всякой косметики и с пышной шапкой волос. На лице ни одной морщиночки. Такая родная, близкая, без капли смущения, как будто она приехала в свой дом, в свою семью. Вот что значит дружба с юных лет, бескорыстная и взаимная.

Ночь прошла без сна в бесконечных разговорах и рассказах. Было о чем поговорить и что рассказать...

Утром мне предстояло снова ехать в Кожву, чтобы забрать прибывший багаж: два объемистых ящика.

Без наших указаний Сонечка все предусмотрела. Она понимала, что мы вышли из лагеря ни с чем. Она привезла и кухонную посуду, и постельные принадлежности, и много другой хозяйственной утвари. Даже алюминиевое корыто для стирки белья не забыла. Она приехала не в гости, а основательно и надолго. Она знала, что мы не имеем права на выезд. И кто мог знать, сколько продлится это беззаконие.

Белье постельное — белоснежное, пахло домом. Давно я такого не видел. Я вообще отвык от постельного белья. Даже после освобождения из лагеря мы жили по-спартански.

Сонечка была одета скромно, но с большим вкусом. На первое время все необходимое у нее было. Только зимнее пальтишко старенькое, потрепанное с меховой муфтой. Зато демисезонное пальто было шикарным. Она его сшила уже после войны из генеральской шинели. К нему подходила по цвету фетровая шляпка.

Этот наряд был ей к лицу, и она выглядела в нем очень пикантной.

Квартира наша, хоть снаружи были и невзрачной, но внутри выглядела уютно. Две комнаты, кухня, кладовая. Удобств никаких: ни туалета, ни воды, ни центрального отопления. Но Сонечку это не смущало: в Минске было такое же положение. Через стенку была вторая квартира. Там жила еврейская семья — Слуцкие. Отец — начальник снабжения лагеря, мать — домохозяйка, а дочь — преподаватель русского языка и литературы. Они были вольнонаемными. Жили мы с ними очень дружно.

В квартире нашей было чисто, светло и уютно. Сонечке все понравилось и она с первого момента уже была счастлива. Она сразу включилась в "дело" по наведению большего порядка во

всем нашем хозяйстве. Чистота — это ее пунктик, и она не преминула воспользоваться своим правом.

Мы с Соней уходили на работу. Я работал старшим бухгалтером в строительном управлении лагеря, а Соня — бухгалтером торгового отдела. И зарплата и снабжение по карточкам были у нас повышенные, как на севере и в органах НКВД. По тем временам мы получали хороший паек. А Сонечка приехала из полуголодного Минска, и для нее наши условия были раем.

Мы с Соней хотели, чтобы она немного отдохнула, пришла в себя, не торопилась на работу. А ей не терпелось. У нее было направление министерства просвещения для работы преподавателем в школе. Это давало ей право на возмещение расходов по переезду и на оплату подъемных в двойном размере, а также на получение надбавки за работу на Крайнем Севере.

С приездом Сонечки в доме стало еще уютнее и домашней. Она готовила для нас вкусные обеды, каких мы давно не ели (благо, что был выбор продуктов).

В ту пору Печора представляла поселок городского типа с населением в 20—30 тысяч человек. Здесь находилось Управление строительством железнодорожной линии Котлас~Воркута и первое отделение, где работал я.

Были две школы общеобразовательные — одна железнодорожная, а вторая районо.

Весь "город" состоял из нескольких улиц и нескольких так называемых "шанхаев", в одном из которых жили мы. Основные дома в городе бревенчатые, одно—двухэтажные. Только здание Управления строительства и кинотеатр — кирпичные.

Тротуары везде дощатые, а дороги только в центре покрыты асфальтом, а по окраинам грунтовые. Весной и осенью — непроходимая грязь. Без галош или сапог не пройти. Короткое лето изобиловало комарами, так как Печора омывается рекой Печорой и весь примыкающий район — это болотистая тундра.

Сонечку все эти "прелести" не пугали. Она считала, что "с милым и в шалаше рай".

Мои сотрудники и товарищи очень благожелательно отнеслись к моему выбору, требуя "обмыть" это событие.

26 апреля 1947 года мы направились в поселковый совет, где в течение пяти минут нас зарегистрировали и выдали брачное свидетельство. Секретарь только бестактно сказала: "А мы считали, что вы женитесь на дочери Слуцкого Зеле". Поводом для этого послужило, видимо, то, что я несколько раз с Зелей был в кино или театре. Сонечку это нисколько не шокировало, поскольку она заранее знала о наших отношениях со Слуцкими. А У Зели был на фронте муж-таджик.

На вечер мы пригласили некоторых сотрудников, друзей и соседей по дому (включая и Зелю). На большее наши апартаменты

не были рассчитаны. Собралось одиннадцать человек. Подарков почти не было. Только главный бухгалтер отделения и его жена преподнесли белую скатерть. В то время невозможно было что-либо достать. Но зато на столе было много водки, вина и всяких закусок. Так мы отметили нашу "свадьбу". А скатерку Сонечка сохранила и даже привезла с собой в Израиль.

Среди свадебных гостей был и мой лагерный друг — Рафаил Соломонович Асиновский. Мы с ним прошли Соликамск, Боровичи, Печору. Именно прошли через все испытания, включая земляные работы, лесоповал, пересылки и этапы, и сохранили нашу дружбу навсегда. К тому времени он еще не освободился из лагеря, но имел пропуск на право выхода из зоны.

Сонечка его увидела первый раз. Разговоры при гостях были общие, и лагерные темы не затрагивались. Она не знала, что это тот человек, с женой которого она познакомилась в 1939 году, когда они обе приезжали в Соликамск на свидание.

Рафаил Соломонович — очень интересный человек, большой силы воли, с твердыми убеждениями и глубокой принципиальностью. Он был осужден на 10 лет лагерей за контрреволюционную сионистскую деятельность. По инкриминируемым статьям ему угрожала высшая мера наказания. В ленинградской тюрьме он объявил бессрочную голодовку, требуя изменения статей обвинения. В процессе следствия, несмотря на бесчеловечные пытки, ни одного пункта обвинения он не подписал.

После 47-дневной голодовки страшные статьи обвинения сняли и осудили его на указанный выше срок.

Рафаил Соломонович окончил Ленинградский финансовый институт. До ареста он работал главным бухгалтером на балтийском судостроительном заводе.

С ним всегда было интересно. Он много читал и очень много знал. Он в совершенстве знал ТАНАХ и "Гемору", разбирался в вопросах иудаизма. Обладал отличным слухом и голосом. Это был человек-праведник, добрый и хороший. Принципиально он не хотел просить о реабилитации и, в связи с этим, после освобождения из лагеря имел много неприятностей.

Срок заключения у Рафаила Соломоновича заканчивался только в 1948 году. Я знал, что еще до окончания срока к нему собирается приехать его жена, чтобы к моменту освобождения быть рядом с ним. Жену звали Мария Давыдовна (Муся).

Прошло какое-то время, и Рафаил Соломонович попросил меня встретить жену в Кожве. Он сам не имел возможности встретить.

Я Мусю в лицо не знал, и Рафаил Соломонович описал мне ее внешность: невысокого роста, в очках.

Встреча не обошлась без происшествий, но в конечном итоге я встретил женщину "невысокого роста, в очках'. Я представился ей от имени Рафаила Соломоновича. Она была просто счастлива. Никого у нее здесь нет, и она не знала, что кто-то может ee встретить. Она выходила из вагона в отчаяньи, не зная, что делать дальше. И вот - такая радость! Забираю ее вещи, и идем к нам!

Сонечка одна дома и ждет гостью. А Муся и не предполагает, какой ее ожидает сюрприз. Приходим домой. Муся здоровается. Немая сцена... И вдруг они бросаются друг другу в объятья... Совершенно чужие люди, восемь лет назад случайно встретившиеся на лагерных тропах в Соликамске и разъехавшиеся в разные стороны, узнают друг друга нежданно и негаданно. Такое только в сказках бывает... Воистину, неисповедимы пути человеческие!

Мария Давыдовна жила с нами пока не устроилась на работу в сельхоз "Кось-Ю" бухгалтером. Там она и жила до освобождения Рафаила Соломоновича в 1948 году.

С тех пор и по сей день наша дружба не прерывалась. А тот мальчик в парусиновых штанишках, который со своей мамой приезжал в Соликамск на свидание с отцом, заканчивает в Ленинграде институт имени Герцена, и его направляют на работу педагога в школы Белоруссии. Позднее он, уже с женой, дочерью и сыном, приедут к родителям в Печору. Он станет директором ж/д школы -и преподавателем русского языка и литературы, а жена — прекрасным преподавателем того же предмета.

Но главный гость только ожидался: это мой старший брат Ерухим, находившийся в годы войны на фронте. Именно из-за него Сонечка приехала ко мне раньше, чем предполагалось.

Ерухим был мобилизован в первый же день войны и ушел вместе с панически отступающей армией. С тех пор никаких известий от него не было. Мы не знали, где он и что с ним. Собственно говоря, у него не было с кем связаться. Родители остались в оккупации, я и Соня — в лагере, родные и знакомые эвакуированы неизвестно куда. По окончании войны, 9 мая 1945 г., он был демобилизован, а оставался в армии на отвоеванных территориях.

За время войны он с армией прошел от Минска до Могилева, принимал участие в обороне Москвы. Воевал на курской дуге, на украинском фронте в армии генерала Толбухгина, принимал участие в освобождении Вены, Будапешта, Праги, Югославии, Софии и Бухареста, где его и застал конец войны. К концу 1946г., когда мы уже освободились и жили в Печоре, он узнал наш адрес и прислал из Вены очень хорошую посылку. Она дала нам возможность экипироваться после лагеря. В этой же посылке был отрез бостона и серые шкурки каракуля, из которых было сшито чудесное зимнее пальто для Сонечки.

Теперь Ерухим приехал из Будапешта в Москву в командировку. Последние годы войны, в чине капитана, он занимал должность начальника финансового отдела подразделения армии. Имел боевые награды. Как же, будучи в Москве, не заехать в Печору?

Девять лет мы с ним не виделись, как же не использовать такую оказию.

Не помню точно, в каком месяце он приехал к нам в Печору.

Сонечка уже была у нас. Он был с ней хорошо знаком с давних пор. Можно представить нашу радость, удвоенную и приездом Сонечки.

Ерухим выразил глубокое удовлетворение тем, что мы породнились. Как сейчас помню его слова: "Как хорошо, когда можно сказать друг другу: "А ты помнишь?"

Ерухим был у нас недолго, его ограничивал срок командировки. Он рассказал нам обо всем, что ему пришлось пережить во время войны. Перед отъездом мы все сфотографировались.

В 1948 г. он демобилизовался и остался жить в Москве. В том же году был оформлен его брак с нашей родственницей, которую он знал с детства. В 1949 г. у них родилась дочь, которую назвали Анночкой. Это был невероятно способный ребенок с феноменальной памятью и склонностью к живописи и ваянию. Мы очень любили ее и опекали. Ерухим умер рано, в 1962г., когда ему исполнилось 57 лет. Анночке тогда было всего 12 лет. Теперь эта Анночка в Израиле с мужем и сыном 17 лет.

Сонечка еще не успела никуда сходить со своими документами насчет трудоустройства, как грянул "гром" с ясного, безоблачного неба.

Нам объявили, что такого-то числа наше первое отделение перебазируется из Печоры на 101 км, то есть на станцию Кось-Ю, расположенную севернее Печоры. Ничего не поделаешь. Приказ есть приказ, и надо его выполнять. Мы не одни, переезжают все сотрудники отделения.

Мне было очень неловко перед Сонечкой. Обещал златые горы, а тут, не успела оглянуться, как появилась первая "кочка". Я знал, что Кось-Ю — это маленькая станция, необжитое место, где всего несколько недостроенных домов без всякого благоустройства. Как никак, а у нас уже было свое "насиженное гнездышко". Но Сонечку это нисколько не расстроило, тем более, что там должна открыться семилетняя школа. Наоборот, она меня успокаивала, говоря: "Самое главное, что мы будем вместе". Лично я и моя сестра Соня к таким передвижкам привыкли. Но и Сонечке пришлось немало кочевать. И все же мне было очень неприятно.

Однако размышлять некогда. Надо срочно укладываться и быть готовыми. Для каждой семьи выделяется отдельный товарный вагон для перевозки вещей. Вагоны могут подать в любой час.

В отличие от меня и Сони, Сонечка была быстрая, ловкая и очень деятельная. Основательно упаковывать не следовало, так как вагоны крытые. В считанные часы мы были готовы к погрузке. Для перевозки к станции выделялся гужевой транспорт. И вот вагоны поданы и мы погружены. Через два часа мы уже на станции Кось-Ю.

Картина неприглядная. Кругом мелколесье и болото. Чтобы можно было пройти к домам, проложены дощатые тротуары, да грязная дорога для транспорта. Примерно в 200 метрах от железной дороги стоят в ряд четыре двухэтажных бревенчатых дома с восемью квартирами в каждом. Некоторые еще без рам и дверей.

Нам дают квартиру из трех комнат и кухни для двух семей. Две комнаты меньшие нам и Соне, а третью большую комнату семье из четырех человек. Нам повезло: семья эта была мне знакома еще по лагерю в Соликамске и Печоре. Глава семьи — Василий Тихонович Линник все годы был со мной рядом. Семья его — жена и две дочки — приехали к нему с Украины. Я знал, что у нас будет лад. Но все же коммуналка это не отдельная квартира. Сонечку и это не смущало. В эвакуации, да и в Минске они жили в худших условиях. Хорошо, что еще не зима и не надо топить печи.

В считанные дни привели квартиру в порядок, расставили все по местам и начали новую жизнь.

Стройка не ждет, значит и контора должна работать. Контора уже готова. Каждый на своем прежнем месте: я—в бухгалтерии, Соня — в торговом отделе. А у Сонечки еще каникулы. Школа, в которую она пойдет работать, начнет учебный год только с сентября. Уже есть договоренность с РОНО и директором школы.

Но Сонечке не сидится, она хочет пойти пока на временную работу не по специальности. Предлагали ей работу кассира, но я категорически был против. Тогда я договорился с начальником планового отдела, что он возьмет ее до 1 сентября экономистом... Хотя Сонечка никогда не работала экономистом, она согласилась, сказав: "Не боги горшки обжигают" и пошла работать. Представьте себе, она прекрасно работала, выполняя задания своего ведущего.

Конечно, в такой глухомани тоскливо, особенно по вечерам. Телевизоров еще не было, но был радиоузел с радиоточками.

Коллектив поселка подобрался отличный. Это инженеры, экономисты, бухгалтеры, преподаватели — почти все бывшее заключенные по политическим делам и их жены. Обменивались книгами, журналами. Часто собирались вместе, особенно по праздникам. А наши соседи оказались очень спокойными и симпатичными. Они — коренные украинцы и очень хорошо исполняли украинские песни. Я и Соня тоже немного владели этим искусством. Вот соберемся все под вечер, и получался хор почище Пятницкого.

По вечерам я с Сонечкой выходил гулять на окраины поселка. Вокруг нас зоны, вышки, лагерные бараки, а чуть подальше — лесотундра с невысокими елями, соснами и березками. Самый Разгар лета. Кругом травы, дикие цветы. А в лесу зреет морошка, смородина и даже малина. Скоро начнется грибной сезон. Сонечка — страстная грибница. Но комары одолевают. Без накомарника в

лес не выйдешь. Бродим по зеленым тропинкам, вспоминаем прошлое, говорим о будущем. В такие моменты нам никто не нужен. Нам хорошо вдвоем. Сонечка говорит; "Я бы здесь могла всегда жить с тобой, но не хочу здесь быть похороненной". Она похоронена в земле Израиля...

1 сентября начался учебный год. Школу открыли в новом жилом доме, специально приспособленном для этого.

Коллектив преподавателей хороший. В основном жены работников строительного отделения — кто из Ленинграда, кто из Киева, Москвы, Минска. Были и местные — коми. Директор школы, по национальности коми, очень симпатичный и добрый человек, хороший организатор и педагог. Сонечку назначили завучем и дали ей пятый класс. Наполнение класса небольшое. Работать легко. Наконец-то Сонечка "в своей тарелке". Всю войну она в школе не работала, но мечтала о школе. Она окунулась в работу и была довольна ею и ребятами. Как сейчас помню этих ребят, особенно двух мальчиков начальника планового отдела Файнбойма. Они отлично занимались и доставляли Сонечке много радости. Ее работой был доволен и директор школы. Она ведь не могла работать шаблонно. Даже здесь, в этой миниатюрной школе, все шло по канонам педагогики.

Приезжал из столицы Коми Сыктывкара заместитель министра просвещения и присутствовал на уроках Сонечки. Он дал высокую оценку ее урокам.

Постепенно начали привыкать к безлюдному Кось-Ю. В доме стало уютно. Как бы ни была занята Сонечка, она всегда находила время для дома: и уберет, и приготовит, а то и печи протопит. Я работал много. По установленному в НКВД обычаю, в обязательном порядке весь коллектив отделения работал по вечерам 2—3 часа. Возвращались домой в 10—11 часов вечера.

В работе, в хозяйских хлопотах незаметно проходили дни, месяцы, годы.

Встречаем новый, 1948 года. К этому времени у нас подобралась хорошая компания из бывших заключенных, среди которых были интеллигентные и интересные люди. Встречаем Новый год в квартире начальника планового отдела Файнбойма. Соорудили складчину, и получился неплохой стол. Неважно, что посуда "некондиционная", что вместо рюмок — кружки. Важна не форма, а содержание. Главное, что хорошо, и нтересно провели вечер и ночь: разговоры, стихи, песни, танцы под гитару и... ни одного пьяного. В условиях крохотного глухого поселка, на второстепенной таежной станции люди живут более спаянно, они более близки друг к другу.

Начальник отделения Торлопов и его жена — начальник отдела

кадров старались создать для коллектива работников сносные условия: хорошее снабжение продуктами, обеспечение топливом, культурное обслуживание (самодеятельность, кинопередвижка, библиотека). Особое внимание уделялось школе и педагогическому персоналу. Без нашей просьбы, для создания нормальных условий учителям, нам выделили отдельную квартиру без соседей. Это было очень кстати, так как Сонечке действительно было трудно работать в коммунальной квартире.

В новой квартире стало еще лучше. Мы были довольны и наслаждались тихой, спокойной и непустой жизнью. Много читали. Получали газеты и журналы.

Мы уже не думали о том, что надо покидать север, где, как говорили, "12 месяцев зима, а остальное лето". Мы с Соней все равно никуда не могли ехать, а Сонечка во время летних каникул ездила в Москву, Минск, чтоб повидаться с родными, Златочкой и родителями Рувы, с которыми у нее сохранились самые теплые родственные отношения.

Возвращаясь из такой поездки, Сонечка в вагоне съела порцию мороженого. Ничего зазорного здесь нет. В Кось-Ю даже летом мороженого не бывает. Но эта порция оказалась роковой. По приезде домой у нее заболело горло, да так, что пришлось слечь в постель. Горло — это инструмент преподавателя, и Сонечка очень переживала, что не сможет начать учебный год. Поликлиники у нас не было. Работников отделения обслуживал лазарет для заключенных, который находился в трех километрах от станции. Но там отоларинголога не было. В поселке же был универсальный фельдшер. Пожилой, опытный во всех областях. Он-то и начал лечить Сонечку.

Но ничего не помогало, наоборот, с каждым днем становилось хуже. Нас это очень обеспокоило, и мы решили направить ее в печорский лазарет, где работал известный профессор из Москвы доктор Данишевский. В прошлом он кремлевский врач, осужденный на 15 лет по т.н. Горьковсому делу. Мы с ним договорились и повезли Сонечку в Печору.

Сонечка в больнице. Ее смотрел Данишевский. Назначил лечение, но никакого улучшения. В Печоре пошли слухи, что у нее самое страшное. Но Данишевский меня успокоил, а на сердце все равно кошки скребли.

Я писал ей: "Родненькая моя! Не отчаивайся. Твое письмо по почте полно отчаянья. Вот я приеду и обо всем договоримся и все Уладим. В крайнем случае поедешь в Москву. Ерухим настаивает на этом. У них есть знакомый, очень опытный ларинголог, и он советует приехать. Я уверен, что ты поправишься и мы забудем о всех невзгодах.

Тоскую, безумно тоскую по тебе, особенно теперь, когда в квартире стало так уютно, я еще с большей силой ощущаю твое отсутствие. Обнимаю и крепко целую Беба".

В декабре 1948 г. Сонечка едет в Москву. К сожалению, едет одна. Но ее там встретят, окажут необходимую помощь и устроят к врачу.

Тяжко было расставаться и снова оставаться одному, хоть и с Соней. Получаю письмо от Златочки. Она еще не знает, что Сонечка уехала в Москву. Жалуется на одиночество. Хотя Гельфанды относятся к ней очень хорошо, но ей они не так близки, как Сонечке. Из родных никого в Минске не осталось. Она работает, увлекается танцами, иногда посещает танцевальные вечера. Она красивая, умная и очень порядочная девушка. Скоро ей исполнится 26 лет. Имеет поклонников, но никто ей не нравится. Родители Рувы, Гельфанды, пытались сосватать ее. Но этот метод знакомства она категорически отвергла.

Однажды была устроена специальная встреча. Их друзья, которым Златочка очень нравилась, решили познакомить с ней их сына. Он был значительно старше Златочки, но хорошо устроен и богат. На званый обед они пригласили Гельфандов и Златочку. Златочка пришла на этот обед. Но, когда она поняла его замысел, она, моментально извинившись, ушла. Ей была противна вся затея и сам "жених".

Но случилось так, что однажды Златочка встретила на улице парня, который жил с ними в Койданове в одном доме и был ее соучеником по школе. Он старше ее на два года. Окончил техникум и работает мастером на стройке. Одновременно он учится в вечернем политехническом институте на строительном факультете. Зовут его Рува. Он одинок и живет в общежитии.

Рува стал ухаживать за Златочкой. Златочка не отвергала этих встреч. Он оказался очень умным, толковым и деловым парнем, добрым по характеру. Но главное, что она с детства знала и его, и его семью.

Короче, через некоторое время они решили жить вместе. Свадьба была назначена на 1 января 1949 г.

В это время Сонечка заканчивала лечение в Москве и решила во что бы то ни стало поехать в Минск на свадьбу. Свадьбу устраивали Гельфанды. Приехал отец Рувы со второй женой (мать Рувы давно умерла) из города Бельцы и другие родственники. По рассказам Сонечки, свадьба прошла хорошо.

Через два года у них родилась обаятельная дочка. Ее назвали Анной. После свадьбы Сонечка и Златочка решили съездить в Бобруйск. Они знали, что там живет жена их брата Левы со своей дочкой. Она вторично вышла замуж. Дочка (Таня) знала, что ее родной отец погиб на фронте. В это время Танечке было 8 лет. Но она не знала, что у нее есть родные тети. Таня была худенькой, с тонкими ножками и совершенно светлыми вьющимися волосами. Знакомству с тетями она очень обрадовалась. Тети нашли большое

сходство Танечки с папой (Левой). Это было началом большой и долгой дружбы, продолжающейся до сих пор.

А Златочка в своем выборе не ошиблась. Помимо деловых качеств, Рува оказался прекрасным мужем, отличным отцом, а затем и замечательным дедом.

А у Сонечки дела пошли на поправку. Амбулаторное лечение у опытного отоларинголога, лечившего Лемешева и Козловского, сразу дало положительные результаты. Письма Сонечки были полны оптимизма. Не прошло и двух недель, как она начала собираться в обратный путь.

Вскоре я радостно встречаю ее. Никаких признаков болезни. Она может приступить к работе в школе.

Время приближалось к весне 1949 г. Прошло два года нашей жизни в Кось-Ю. Работы по строительству железной дороги подошли к концу. Уже начали курсировать товарные поезда, вывозящие уголь из Воркуты. Пошли и прямые пассажирские поезда Москва—Воркута...

И вдруг нам объявляют, что наше отделение полностью ликвидируется, а работники, по их желанию, будут направляться в другие места. Мне предложили переехать в Печору для работы в главном управлении строительства. По целому ряду причин я отказался. Мне надоела кочевая жизнь. Коль выезжать нельзя, то хоть жить постоянно в одном месте. Такие места это Воркута и Инта. Свой выбор я остановил на Инте.

Но Сонечка должна закончить учебный год и она вынуждена на некоторое время остаться в Кось-Ю. Соню перевели в Печору. Я поехал в Инту в "поисках счастья". Сонечка осталась одна.

В Инте я устроился зам. главного бухгалтера транспортного управления комбината "Интауголь".

С моим отъездом Сонечку ожидали новые неприятности: переусердствовав в уборке квартиры (таскала воду), она надорвалась, что повлекло за собой обстоятельства, приведшие к выкидышу. Ее срочно увезли в лазарет и сделали соответствующую операцию. Операция была неудачной. Последствия операции долгое время давали о себе знать и требовали длительного лечения. В больнице она пробыла недолго. Вернулась домой и ждала моего приезда.

Я немедленно поехал, договорившись, что меня обеспечат квартирой и выделят вагон для переезда.

Сонечку застал слабенькой, обессиленной от операции и от Проживании. Я не разрешал ей поднимать дяже нетяжелые вещи. Все готовил сам. Погрузиться мне помогли товарищи. Обстановка наша была очень убогая.

Вагон подали точно в установленный срок. Вагон быстро загрузили. Погрузились и мы с Сонечкой, а через какое-то время мы прибыли на станцию Инта. Но ст. Инта — это не город Инта. От станции до города 20 километров подъездных путей комбината, по которым курсирует ведомственный подвижной состав. Нужно дождаться прибытия состава с углем, и паровоз обратным рейсом заберет наш вагон.

Спустя час мы уже на подъездных путях комбината — на станции "Предшахтная". Кстати, здесь и будет место моей работы. Обращаюсь к начальнику отдела Киселеву (еврей по национальности). Квартиры еще нет. Обещает вскоре решить этот вопрос. А пока предлагает разгрузиться в его личный служебный вагон, где есть все необходимое, и пожить в нем до получения квартиры. Жить в вагоне на рельсах не совсем удобно, но вполне терпимо. Мне дают грузчиков, и мы перебираемся в служебный вагон. Вагон благоустроенный, есть спальные места, столик, стулья, кухонька. Все хорошо, когда он стоит. Но бывают моменты, а это бывает и ночью, когда требуется его передвижка. Тогда получается не очень комфортабельно. Но мы знаем, что это временно, и терпим.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

в которой рассказывается о переезде в Инту,

о работе, о людях и многом другом,

связанном с Интой, где мы прожили 10 лет

Станция Инта, как и другие незначительные станции северной дороги, вроде Кось-Ю, Ишиель, Сень-Ю, Кажим, мало кому известна. Все знают Печору и Воркуту — конечный пункт этой дороги.

Инта, куда мы переехали, это шахтерский поселок городского типа, расположенный в 20 км от станции Инта. Шахтеры, работающие в забоях шахт, только заключенные. Поэтому здесь расположены спецлагеря с контингентом, осужденным на длительные сроки, от 10 до 25 лет. Это закрытый лагерь — "спецлаг" с особо строгим режимом, без права переписки, получения свиданий и посылок. На ночь бараки закрываются на замок. На одежде заключенных спереди и сзади номерные знаки. Сами шахты тоже ограждены колючей проволокой со сторожевыми вышками. Заключенных, работающих за пределами лагерной зоны, выводят на работу под усиленным конвоем со сторожевыми собаками.

Будучи сам в заключении, я только слыхал о таких лагерях, но заключенных с номерами впервые увидел здесь. Ну, а для Сонечки это было вообще экзотикой. Здесь находились лица, осужденные за "измену родине" (военнопленные), за сотрудничество с немцами и другие "преступления", сфабрикованные органами НКВД—МВД.

Доступ в лагерь посторонним был строго ограничен, и только по особым пропускам. Но мы знали, что там находились известные артисты, крупные инженеры из плеяды Рамзина, кремлевские врачи и многие другие.

Мы с Сонечкой наблюдали, как жена народного артиста Бориса Чиркова, под конвоем, расчищала снег на нашей улице. Артиста Ленинградского оперного театра (Мариинского) Печковского приводили с конвоем в дом культуры, где он выступал с концертами,

Инта находится за полярным кругом в 113 км от Печоры и не доезжая до Воркуты 187 км.

В Инте было лишь несколько улиц, застроенных двухэтажными и одноэтажными бревенчатыми домами, бараками и несколькими современными домами из кирпича. Была уже трехэтажная школа на 900 детей, здание дома культуры и дворца спорта, и, естественно, здание управления комбината "Интауголь".

Асфальта нигде нет. Дороги отсыпаны угольным шлаком. Не везде дощатые тротуары. Весной и осенью непролазная грязь.

За 10 лет до нашего приезда здесь было сплошное болото, землянки, палатки и лагерные бараки, огражденные колючей проволокой. Тогда еще не было спецлагеря. Шахты только начинали строить. Строилась тепловая электростанция и дома для жилья. Добираться сюда можно было только пешком или водным

путем через реки Печору—Усу, Кожим, Кось-Ю и Инту на мелководных баржах. Но в основном заключенных пригоняли пешком от Печоры. Железной дороги и в помине не было. Это нам рассказывали старожилы.

К нашему приезду все уже было благоустроенно. Электростанция подает электроэнергию и тепло в дома. По городу для этой цели проложены утепленные деревянные коробы для паропровода. В земле прокладка невозможна из-за вечной мерзлоты. На полную мощность работают шесть шахт, ежедневно отгружающих по несколько составов угля.

Начальником теплосилового хозяйства был вольнонаемный инженер Наум Борисович Брейзман. По иронии судьбы он сам из Житомира и здесь встретил близкого знакомого, заключенного Леву Крупника, о котором речь пойдет ниже.

Жена Брейзмана, Таисия Яковлевна Генис, врач, работала начальником санчасти пятого спецлагерного отделения. Позднее мы стали очень близкими друзьями, и она нам рассказывала о многих "чудесах" лагерной жизни. Дружба наша сохранилась до сих пор.

Квартиру, как и обещал начальник, нам дали через две недели в старом бараке — одну комнату. Положение с квартирами было очень тяжелое, и мы были рады этому. В бараке тринадцать комнат и две кухни. В каждой комнате по семье. Кухни общие. Никаких удобств — ни воды, ни туалета. Только центральное паровое отопление. Наша комната — примерно 16 кв. м. Комната очень запущенная, грязная. Мы занялись приведением ее в порядок. Ошпарили стены кипятком, оборвали обои. Пригласили мастера. Он побелил комнату с медным купоросом, покрасил пол, двери, окна, батареи. Комната буквально преобразилась, и можно переезжать.

Сонечка еще не работала и могла уделить внимание благоустройству. Мебели у нас почти не было. Расставили то, что было, повесили занавески, убрали постель, и комнату не узнать. Думаю, что это было не хуже, чем в Чебоксарах или в полутемной комнате Минска. Главное, что мы вместе, в тепле (на севере — это главное) и устроены. У Сонечки проблем с работой нет. Она переведена районным отделом народного образования в десятилетнюю школу. Большего ей и не надо. Она не сетует на захолустье, коммуналку и прочие неудобства, которыми я ее "наградил". Это только начало нашего пути, и, возможно, нам придется здесь прожить много лет.

С работой мне повезло. И начальник, и главный бухгалтер показались в высшей степени порядочными людьми. Мой непосредственный руководитель — Синеглазов Георгий Николаевич, тоже бывший заключенный, очень привязался ко мне. Он оказался человеком близким мне по духу, человеком высокой культуры. много читал, прекрасно разбирался в искусстве, писал стихи,

играл на скрипке, да и в работе был большой специалист. Мы очень хорошо сработались, совместно внедряли новые прогрессивные методы учета. Даже Сонечка в курсе наших новинок.

Наша дружба семьями стала очень крепкой. Мы дружили с ними и за пределами севера, буквально до их смерти. Такое знакомство на первых порах радовало и меня и Сонечку.

Я уделяю так много внимания описанию Инты, потому что этот наш причал связан с большим периодом жизни на севере, который окажется самым интересным и творчески насыщенным.

Моя сестра Соня оставалась в Печоре. Она совсем одна. Живет в одной комнате с чужой, знакомой по лагерю, женщиной. Нам казалось диким — жить на севере врозь. Решили забрать ее к нам: в тесноте, да не в обиде. Договорился о работе для нее. Дали вызов. Она приехала к нам и начали жить втроем, как в той сказке. Сонечка — коммуникабельна, и умеет уживаться даже с чужими людьми, а это моя сестра и ее подруга юности. Конечно, было тесновато. Приходилось горы тетрадок ночью проверять на кухне, чтобы нам не мешать спать.

Со школой никаких проблем не было. Ее приняли с распростертыми объятиями — характеристика из предыдущей школы была отличной. Сразу ей дали десятый выпускной класс да еще седьмой. Кроме того, назначили классным руководителем десятого класса.

С каждым днем Сонечка все больше втягивается в школьный круговорот. Она попадает в свою стихию. Ее назначают вторым завучем школы. В школе 900 детей и один завуч не справляется. За короткий срок она завоевала общее признание и директора школы Рочева, и первого завуча Ирины Алексеевны Клыковой (кстати, мы с нею поддерживали дружескую связь до нашего отъезда в Израиль), и учащихся.

Разворачивается и общественная работа. Она ведет литературный и драматический кружки, готовит вечера с выступлением учащихся. Очень тщательно готовится к урокам. Продумывает каждую деталь, пишет подробные планы. Проводит большую работу с неуспевающими. Впоследствии руководит методической секцией русского языка и литературы в городе и районе. Много помогает в работе другим учителям.

Когда я вспоминаю этот период нашей жизни, мне даже не верится, что Сонечка могла выдержать такую нагрузку. При этом надо учесть, что по дому она буквально все делала: убирала, стирала, готовила. Я ежедневно приезжал с работы днем на обед, и

обед всегда был приготовлен. А в доме порядок и абсолютная чистота, несмотря на тесноту, грязь на улице и общий коридор.

Правда, я Сонечке немало помогал — и по дому, и по школьной работе: приносил и выносил воду, ходил в магазины, помогал составлять расписание занятий в школе, делать выписки успеваемости, заполнять отчетные бланки и даже проверял тетради. Однако в этом деле она мне не особо доверяла.

Очень много ей приходилось читать. Когда они проходили в 10 классе "Войну и мир" Л.Н. Толстого, она заново перечитывала его. В своей работе она пользовалась только первоисточниками.

Поэтому ей приходилось обращаться к произведениям Белинского, Добролюбова, Писарева.

Наглядные пособия были неотъемлемым инструментом в ее работе. У нас была книга, выпуска прошлого столетия, иллюстраций Агина к "Мертвым душам". Это была уникальная и очень редкая книга, но она давала ее ребятам для пользования.

Репродукции выдающихся художников Сонечка постоянно вырезала из журнала "Огонек" и по ним рассказывала в классе о Левитане, Крамском, Айвазовском, Сурикове и др. Обзорно, вне программы, она проходила с ребятами произведения Гейне, Гете, Шекспира, Шиллера. В своей работе она не признавала лекционный метод, а предпочитала методику собеседований и попредметного разбора.

Между прочим, спустя десять лет, этот метод рекламировался по Союзу как "липецкий метод" В Липецке по этому поводу проводилось всесоюзное совещание. Однако он был далек от практического метода Сонечки.

Были в школе и неприятности. Она очень строго подходила к оценке работ по орфографии. К концу одной четверти почти всему классу (не то седьмому, не то восьмому) были выставлены неудовлетворительные оценки. Это повлекло за собой снижение Успеваемости по школе в целом.

Жена директора школы Рочева Алесандра Ивановна, тоже преподаватель русского языка и литературы, выступила на педсовете с резкой критикой Софьи Рувимовны. Она сказала, что такая успеваемость, как у Софьи Рувимовны, не дает ей права преподавать русский язык (намекая на нерусское происхождение). Она ссылалась, что в соседней школе на станции Инта нет таких низких оценок, и тем более, у целого класса. Она требовала довести до сведения ГОРОНО об этом и освободить Софью Рувимовну от работы в школе. Конечно, Сонечке это стоило много здоровья. Но она на педсовете твердо заявила, что никогда не занималась и не будет заниматься показухой. Она потребовала от зав. ГОРОНО назначить авторитетную комиссию из квалифицированных преподавателей и в ее присутствии проверить ее работу и работу преподавателя на станции Инта.

Такая комиссия была создана. Комиссия установила, что в школе на ст. Инта оценки необоснованно завышались, а Софья Рувимовна оценки выставила по работам совершенно правильно.

На этом конфликт закончился. Но от всей этой истории остался тяжелый осадок. Правда, Александра Ивановна, да и сам директор впоследствии извинялись за необоснованные обвинения. Зато к концу учебного года успеваемость по русскому языку в этом классе несоизмеримо возросла.

Не могу не сказать, что выпускники ее классов, поступившие в столичные учебные заведения, поражали экзаменаторов своей грамотностью по русскому языку. Они даже интересовались, какую же это школу абитуриенты заканчивали. Я этим не хочу сказать, что Сонечка была особенным феноменом. Результаты дали ее требовательность и строгость оценок, наряду с правильной методикой преподавания предмета и хорошим его знанием.

Хочется немного рассказать о выпускнике этой школы, народном артисте Жене Урбанском.

Когда мы приехали в Инту, Женя заканчивал десятый класс. Отец его работал на шахте горным инженером. В свое время он тоже был заключенным.

Хотя Женя не занимался в классе Софьи Рувимовны, она его хорошо знала. Среди учащихся он выделялся не успеваемостью, а своей внешностью и характером. Высокий, плотный, хорошо сложенный, неизменно улыбающийся и очень добрый (см. фото). Среди ребят он был всегда заводилой и затейником. Очень любил литературу, стихи, особенно Маяковского. Он их отлично читал, и его часто приглашали выступать не только в школе, но и в доме культуры шахтеров. Не прочь был Женя со своими сверстниками и поозорничать.

Следуя, видимо, по стопам отца, поступил в горный институт, затем перешел в автодорожный. Но ни то, ни другое его не влекло, и он поступил в театральную студию МХАТа. Здесь-то и было его призвание. Во время учебы в студии начал сниматься в кино. "Коммунист" был его первым фильмом. Каждый год на зимние каникулы он приезжал в Инту к родителям. Первым местом его визита — была школа.

Мне довелось присутствовать на одном из школьных вечеров, где выступал Женя. Он рассказывал очень интересно о съемках фильма "Коммунист", в котором он исполнял главную роль - Губанова. Затем он читал много стихов Маяковского. Это был его конек. Читал выразительно, вдохновенно. В это время казалось, что перед нами выступает сам Маяковский. Он говорил, что его заветная мечта — сыграть роль Маяковского. Но его мечта не сбылась. Женя трагически погиб на съемках фильма "Председатель". После его гибели, в 1963 г. вышла книга "Евгений Урбанский". В ней помещены статьи народных артистов Яншина, Топоркова

Табакова, Ливанова, режиссера Райзмана и многих других, а также его товарища по школе Хераманского и завуча школы И. В. Клыковой. Книга иллюстрирована многими фотографиями. После окончания студии Женя работал в одном из ведущих театров Москвы — театре им. Вахтангова.

Во время зимних каникул, как и везде, проводилось учительское совещание школ района. Проводилось оно в районном центре Печорского района, поселке Канин-нос, расположенном на берегу реки Печоры. От Инты до Канин-носа примерно 120 км.

Помню, что совещание состоялось в январе, когда мороз достигал -50 градусов. Несмотря на такой мороз, совещание не отложили. Для жителей Коми — это явление привычное. Поездка предстояла на открытой грузовой машине. Автобусов тогда еще в Инте не было. Я настаивал, чтобы Сонечка не поехала на совещание. Ведь только недавно она перенесла тяжелый ларингит — воспаление голосовых связок, да она еще и не привычна к таким морозам. Но она и слушать не хотела: как, мол, завуч школы не будет на совещании. Она тепло оделась, на ноги валенки, на голову оренбургский пуховый платок, и поехала. Я очень беспокоился. Связи никакой. Совещание продолжалось два дня. Ночевали в не отапливаемом школьном помещении. К счастью, на обратном пути мороз стал меньше, и они благополучно приехали. Но все же в результате этой поездки Сонечка простудилась и целую неделю не работала. Это было ее первым испытанием заполярного мороза.

Место моей работы находилось на расстоянии 4 км от поселка. Мне часто приходилось бывать в управлении комбината по разным делам. Несколько раз я обратил внимание на человека, приходившего к работнику бухгалтерии комбината, видимо, не по делам, а по знакомству. Этот человек выглядел экстравагантно: длинные волосы, лицо красивое, глаза огненные, на ногах болотные сапоги выше колен, как у охотников. Мне казалось, что этого человека я где-то видел. Каждый раз я внимательно приглядывался к нему и все больше убеждался, что лицо мне очень знакомое. Но откуда и как — не мог припомнить. В его отсутствие я спросил работника бухгалтерии, кто этот человек. Он мне ответил: — Это сионист Лева Крупник. Конечно, это меня озадачило.

Я решил, что мне самому надо с ним поговорить. При очередной встрече в столовой, я к нему подошел и обратился:

— Вы меня извините, но меня интересует, откуда вы. Ваше лицо мне очень знакомо, будто я с вами где-то встречался.

Он мне ответил:

— Я родом из Житомира, но был в ссылке в Актюбинске и Кзыл-Орде.

— А Симу Зайдман или Янека Зисмана знаете? — спросил я.

— Как же не знать, когда мы жили вместе, — был ответ.

А ведь это мои друзья и товарищи по "Гашомер Гацаиру", — с радостью воскликнул я.

И тут я вспомнил, что его лицо я видел на фотографии, присланной мне Симой Зайдман из Кзыл-Орды. Я пригласил Леву прийти к нам вечером, где мы поговорим обо всем. Лева очень обрадовался такой встрече. Он жил в общежитии и, по существу, был очень одинок.

Я рассказал Сонечке об этой необычной встрече, и она вместе со мной сопереживала. Ведь Симу Зайдман она тоже знала.

Лева не преминул воспользоваться этим приглашением, и в ближайший вечер пришел к нам. Разговор за ужином и чаем длился до поздней ночи. У нас оказалось много общих знакомых и немало общих интересов.

Он рассказал о себе. В Актюбинске у него была жена (русская). Когда его арестовали в 1937 году, у них должен был родиться ребенок. Ребенок родился, когда Лева был уже в лагере. Связь у них нарушилась. Аня (так звали жену) перестала ему отвечать, и он даже не знал, где она находится. Прошло много лет, а он все оставался в неведении. Уже после того, как он освободился, его вызвал начальник лагеря и показал ему письмо от сына: сын узнал, что его отец в лагере, и хотел с ним связаться. Он пишет, что мать вышла замуж, а об отце ему ничего н рассказывала. Позже мы узнаем подробности и о сыне.

Лева стал у нас бывать часто. Он всегда был рад вырваться из омута общежития в семейную обстановку.

У Сонечки возникла идея поближе познакомить Соню с Левой Она рассказала Леве о Соне, о пройденном ею пути, короче говоря, все делала, чтобы сблизить их. Я очень одобрил действия, она мастерски выполняла свою функцию.

Лева заинтересовался Соней. С ним вообще было интересно, он стал больше общаться с Соней, чем с нами. Тогда ему было сорок четыре года, а Соне столько же.

В 1952 году, не помню в каком месяце, мы сыграли свадьбу, Лева перешел жить к нам. Нас оказалось "четверо в одной лодке" Сделали ширму, отделили их ложе и так жили, надеясь на лучшее.

Сонечка решила пойти на прием к начальнику комбината полковнику Халееву просить о расширении жилой площади, В комбинате ее хорошо знали. Дети многих ведущих работников шахт и комбината занимались у нее.

Халеев ее принимает очень доброжелательно и без всяких проволочек дает указание выделить для нас еще одну комнату тоже в бараке, но лучшей конструкции. Буквально черед несколько дней мы получаем комнату и Лева с Соней переходят нее. А 30 апреля 1953 г. родился сын, и его назвали Володей честь моего папы. Лева был счастлив. Родился сын-богатырь. Первому сыну, о котором он узнал, было в это время шестнадцать.

Надо сказать, что в Инте у нас сложился очень интересный и дружный круг знакомых. Он состоял из нескольких "кругов". В "первом круге" — очень близкие нам люди, с которыми мы часто встречались, вместе отмечали всякие праздники и знаменательные даты, могли, не боясь, говорить с ними о чем угодно, помогали друг другу. Во "втором круге" — некоторые учителя школы, с которыми были не только профессиональные связи, но и чисто интеллектуальные. С ними всегда интересно встречаться, В "третьем круге" — родители учащихся, соседи и просто знакомые, а также некоторые сотрудники по моей работе. Вне всякого круга — были учащиеся Сонечки. Я их знал поименно. Они любили к нам приходить. Очень любили свою учительницу и классного руководителя. Хорошие были ребята.

Большинство наших друзей — бывшие заключенные и их жены, приехавшие к ним после освобождения. Здесь был цвет интеллигенции из Москвы, Ленинграда, Ростова и других городов.

Первый выпуск десятого класса состоялся спустя два года после нашего приезда в Инту. Выпускников всего десять, но подбор отменный. На выпускном вечере Сонечке вручили очень красиво оформленную грамоту от учащихся и от их родителей. На обложке из бордового бархата надпись золочеными буквами.

"Классному руководителю   Софье Рувимовне Быховской"

Не могу не привести тексты этих грамот от учеников и их родителей:

ОТ УЧЕНИКОВ:

 "Любимая Софья Рувимовна!

сегодня для нас, выпускников, особенно радостный день. Мы Успешно закончили среднюю школу и получаем аттестат зрелости.

В течение ряда лет Вы, не жалея сил и энергии, трудолюбиво помогали нам овладевать основами наук. Как преподаватель. Вы Упорно прививали нам знания, любовь к науке, развивали желание знать больше, лучше и глубже каждый предмет.

Как старший товарищ. Вы чутко относились к нам, своим личным примером воспитывали в нас любовь к труду, жажду знаний и дисциплинированность.

Сегодня, в день окончания школы, мы выражаем Вам благодарность за Ваш доблестный труд.

Желаем Вам долгие годы успешно работать на этом благородном поприще воспитания молодого поколения и всегда чувствовать радость Вашего честного и полезного труда".

Малышев, Хазанов, Гутман, Нефедъева, Федорова, Либергот, Желтяков, Репина, Шубина, Валькова.

ОТ РОДИТЕЛЕЙ:

"Многоуважаемая Софья Рувимовна! Мы, родители выпускников десятого класса, получающих сегодня аттестат зрелости, выражаем Вам, любимой учительнице наших детей, свою искреннюю благодарность за то, что наши дети успешно закончили среднюю школу.

Немало вложено Вашего труда, как педагога и как классного руководителя.

От всей души желаем Вам, дорогая Софья Рувимовна, работать долгие годы на благородном поприще воспитателя детей и всегда ощущать великую радость от успехов Вашего славного и полезного труда".

Гутман, Хазанова, Малышева, Нефедьева, Федоров, Либергот,

Желтяков, Репин, Шубин, Вальков.

Когда я пишу эти строки, в моей памяти всплывают лица этих замечательных ребят, которых я знал так же, как и Сонечка. Не только их внешность, но и судьбу каждого из них и во время учебы и после окончания школы.

Мне хочется подробней рассказать об одном из учеников, первым подписавшим эту грамоту, Эдике Малышеве.

Когда Сонечка начала работать с этим классом, она обратила внимание на одного мальчика, сидевшего вразвалочку на первой парте. Он слушал, ничего не записывал и перочинным ножиком что-то вырезал на парте. Сонечка ко всем ученикам, даже пятого класса, обращалась на "Вы". Она спросила: "Малышев, чем вы занимаетесь?" Он, вызывающе ответил: "Вырезаю на парте буквы Э. М." "Немедленно прекратите", — последовало приказание. Он прекратил. Несмотря на бесшабашное поведение, он предмет знал. Когда бы ни вызвала его Софья Рувимовна, он всегда отвечал хорошо. Значит, способности у мальчика отличные. И действительно, он выглядел умным и смышленым.

Сонечка решила после уроков с ним поговорить. Оказалось, что он со станции Абезь. Это примерно в 40 км от Инты на север. В Абези живет его мать с младшей сестренкой. Когда управление лагерей было в Абези,. его отец работал начальником спецотдел» лагеря в чине полковника. Когда в Абези управление ликвидировали, его перевели в Москву. Он оставил жену и двоих детей, вторично женился. Мать работала машинисткой с мизерным окладом. Поэтому она направила Эдика в Инту, где есть интернат Мальчик предоставлен сам себе. Мать была беспомощной несчастной женщиной.

Сонечка ее вызвала, пригласила к нам домой и наедине об всем поговорила. Таким образом, она узнала подробности его положения. Стало ясно, что мальчика надо опекать. Она часто посещала интернат. Просила воспитателей интерната больше уделять ему внимания. Тем не менее Эдик часто опаздывал

школу, а иные дни вовсе не приходил.

В один из таких дней, во время большой перемены, Софья Рувимовна пошла в интернат. Оказалось, что Эдик беспечно спит и не собирается идти в школу. На вопрос Софьи Рувимовны он ответил: "А мне там делать нечего".

А вот уроки Софьи Рувимовны он не пропускал. Прослушает беседу и уже все знает. Но Софью Рувимовну такие знания не удовлетворяли. Она требовала, чтобы ребята прочли все произведение и знали хорошо его содержание и всех героев. Безошибочно она узнавала, кто не читал произведение и ставила неудовлетворительные оценки.

Эдик очень уважал Софью Рувимовну и не хотел ее огорчать. Поэтому он стал читать и программные произведения. А вообще он читать любил. Его страстью были театр и опера. Оперы, конечно, в Инте не было. Но зато "постоянно был" народный артист СССР, солист Ленинградского театра оперы и балета Печковский. Эдик не пропускал ни одного концерта этого артиста.

Будучи умным мальчиком, Эдик ценил отношение Софьи Рувимовны к нему и старался не огорчать ее. Однако бывали и заскоки, включая курение и хулиганские выходки. Несмотря на это, он от класса не отставал. А класс был хороший. Способности мальчика брали свое. Он отлично закончил десятый класс и поступил в Московский горный институт.

А Сонечка продолжала свою опеку и в институте. От имени классного руководителя она написала письмо его отцу с просьбой, чтобы он помогал своему сну и следил за его поведением. Это письмо возымело свое действие.

Были и в институте срывы. В Москве много соблазнов: театр, опера, стадионы, друзья. Он и здесь пропускал занятия. Одно время над ним нависла угроза исключения из института. Вмешательство отца — полковника, участника войны — предотвратило исключение из института.

Настало время производственной практики. Эдик просит Софью Рувимовну, чтобы она помогла устроить его на одну из шахт. Она поговорила с начальником крупнейшей шахты №1 Моисеем Григорьевичем Гутманом (его дочь с Эдиком кончала 10 класс), и он дал согласие.

Эдик приезжает в Инту. Первый визит к Софье Рувимовне — она ему заменяет и мать и отца. Устроился он в общежитии и начал проходить практику на шахте. Наступила первая получка. Впервые в своей жизни он получил большую сумму денег, Шахтеры (вольнонаемные) пригласили его на выпивку. Так принято на шахтах, и отказываться нельзя. Он угостил всех, да и сам так угостился, что еле добрел "домой". А добрел он не в Общежитие, а к бараку, где проживали мы, и у порога свалился. Ни Сонечки, ни меня дома не было. Когда я вернулся с работы, я увидел эту неприглядную сцену. Сразу осмотрел его карманы.

Вытащил пачку денег. Там оставалось около двух тысяч рублей. С помощью соседей мы поволокли его на кухню, где он продолжал отсыпаться.

Пришла Сонечка и с ужасом увидела "результаты своих трудов". Будить его не стали, оставив в кухне на ночь. Только под голову кое-что подложили.

Так он проспал всю ночь, а рано утром, не заходя к нам, ушел на работу. Ему было стыдно показываться. Пару дней он к нам не заходил. А потом не выдержал и пришел. Его интересовало, сохранились ли деньги. Конечно, извинялся и сказал, что это первый и последний раз. Деньги оставил у нас и брал по необходимости.

По окончании института он снова обратился к Софье Рувимовне, чтобы она походатайствовала о его вызове для работы в комбинате. Сонечка пошла в комбинат и все организовала. Вызов был послан, и Эдик приехал в Инту на постоянную работу.

К этому времени мы получили новую квартиру — одну комнату (около 20 кв. м) в двухкомнатной квартире с туалетом, но, как везде, без воды. Кухня общая. Соседи очень славные — муж и жена без детей. В доме идеальная чистота и порядок.

Первые дни, пока Эдик не устроился в общежитии, он жил у нас. Он рассказал Софье Рувимовне, что у него есть девушка. Она закончила тот же институт, только экономический факультет. Как только он устроится, он ее заберет.

Через некоторое время она приехала и какое-то время тоже жила у нас. Очень симпатичная девушка. Как молодые специалисты они очень быстро получили на шахте квартиру.

Дружба наша продолжалась. Мы бывали друг у друга. Эдик остепенился, работал на шахте хорошо, и Софье Рувимовне не было стыдно за рекомендацию.

Прошло много лет. Мы переехали в Липецк. Эдик оставался в Инте. Он уже работал зам. главного инженера шахты по производству.

За десять лет нашего пребывания в Инте никто из наших родственников (если не считать сына Левы) не отважился навестить нас за Полярным кругом. В то время это место называли "у черта на куличках". Зимой пугали лютые морозы, пурга, а "летом" дожди, комары, грязь. Да и добираться к нам было нелегко.

Но все же нашлась одна отважная женщина, которая, подобно женам декабристов, решилась преодолеть этот трудный путь на Крайний Север. Это была дочь моего двоюродного брата и сестру жены моего родного брата — Белочка Рабинович.

После смерти их родителей и гибели брата Саула на фронте

сестры жили вместе в Москве. Демобилизовавшись из армии, к ним присоединился и мой брат Ерухим, ставший мужем старшей сестры Сони.

Моя дружба с Соней и Белкой началась с раннего детства. Они, как и я, жили в Минске, и наши семьи были очень близки. Когда они переехали в Москву, их дом стал для нас "заезжим домом", хотя они жили в очень стесненных условиях.

Приезд Белочки был для нас большим праздником. Это первый сигнал неразрывности нашего родства и незабываемой связи.

Не виделись мы около двадцати лет, и, естественно, встреча была очень впечатляющей и теплой.

Правда, Сонечка, посещая Москву, была их постоянным гостем. Был разгар зимы с сильными морозами и снегопадами, но тепла нашей встречи они не нарушили. Белочке были интересны не только встречи с нами, но и знакомство с экзотикой Крайнего Севера.

С грустью мы ее провожали в обратный путь.

Как-то Сонечка мне рассказывала забавную историю, которая случилась еще в школе довоенного времени. Был в ее классе такой ученик по фамилии Чернявский. Это был нелегкий ребенок. Поговаривали, что он может даже украсть.

Однажды после большой перемены, когда все разошлись по классам, он остался в буфете. Незаметно подошел к стойке и взял стакан компота. В это время неожиданно вошел в буфет директор. Увидев его, Чернявский растерялся и сунул стакан с компотом в карман брюк. Компот, "не долго думая", взял да и разлился и потек по брюкам... Об этом случае говорила и смеялась вся школа.

Прошло много лет. Мы в Инте. Моя сестра работает в конторе автобазы бухгалтером. В какой-то день заходит к ней один заключенный, работавший слесарем, и спрашивает: "Софья Вуль-фовна, к вам сейчас заходила женщина. Не зовут ли ее Софья Рувимовна?" — "Конечно, Софья Рувимовна", — ответила Соня. Ничего не сказав, он ушел.

Когда Соня об этом рассказала дома, Сонечка очень заинтересовалась: кто же это может быть. На следующий день она пошла на автобазу и попросила Соню показать этого человека. Это был молодой парень лет двадцати семи примерно. И каково же было ее удивление, когда она узнала, что это тот самый Чернявский, который еще до войны украл в буфете стакан компота. Отбывал наказание за воровство. Невольно вспомнился рассказ Толстого «Пятчок погубил».

Был конец 1951 г., когда меня и Соню пригласили в комендатуру НКВД и объявили под расписку решение "особого

совещания" МВД-НКВД о том, что мы приговорены к вечному поселению в поселке Инта, без права выезда за его пределы. За нарушение этих условий предусматривалось 20 лет каторжных работ.

Это было настолько неожиданно и потрясающе, что мы не знали, как и реагировать на это. Первая мысль, которая мена поразила, как молния — была о Сонечке. Мне было безумно жаль ее. Снова удар, снова неприятности. Когда же им будет конец?! Но она и вида не подала, что расстроилась: как будто так и должно быть. Улыбнулась и сказала: "Я нисколько не удивлена. От них можно всего ожидать. Да и вы не одни. Будет веселая компания сообщников". Она еще вспомнила слова отца Рувы перед отъездом: "Потерпите, время изменится, вот увидите". Со временем так и случилось.

А пока в жизни Сонечки начался новый период "хождения по мукам" в поисках правды. Она поставила своей целью добиться отмены этого вопиющего, ничем не обоснованного решения.

Когда начинались летние каникулы, она уезжала не на курорт, а в Москву с одной целью: попасть к генеральному прокурору на прием и доказать неправомерность решения "особого совещания". Но попасть на прием было невозможно, а на все заявления был трафаретный ответ; "Нет оснований для пересмотра, осужден правильно". Мы тогда, видимо, еще не понимали, что НИКТО не вправе отменить решение "особого совещания", каким бы оно ни было. МВД стояло над государством. Это было всемогущее государство в государстве с прерогативными правами.

1952 год. Узнаем из газет и радио об "убийцах в белых халатах". Это дело кремлевских врачей. В комбинате много евреев, в том числе и среди врачей. Все переполошились, даже закоренелые коммунисты.

Мы узнаем, что среди "убийц в белых халатах" и муж моей двоюродной сестры — Борис Ильич Збарский, лауреат ленинской премии, трижды герой социалистического труда. Это он бальзамировал тело Ленина и Дмитрова. Арестована и его жена Женя Збарская (девичья фамилия Перельман — у нее в Израиле две сестры и брат).

Говорят, что в Инте КГБ готовит нечто подобное... А Сонечка в Москве. Как только стало известно об этих страшных событиях, она немедленно выезжает домой. Всю дорогу она беспокойна: застанет ли нас дома? И как она покажется в школе? Допустят ли ее к дальнейшей работе в школе?..

Как только она увидела меня, встречающего ее, от сердца отлегло. Доброжелательно ее встретили и ученики и учителя, значит, не всех поразил этот "вирус"...

Прошли тревожные месяцы, в течение которых можно было ожидать всего. Может быть, Сонечка снова вспоминала слова матери Рувы: "Доченька, зачем..."?

Нет, Сонечка не о себе думала. Ее больше беспокоила наша судьба...

С первыми проблесками весны пришли и радостные вести: умер Сталин. А затем и сообщение о прекращении "дела врачей" и наказании виновных в этой фальсификации. Через некоторое время телеграмма: "Борис Ильич и Женя дома". Вернулся и их сынок, которому было всего двенадцать лет. Снова праздник на нашей улице!

А тем временем жизнь текла своим чередом. В Инте, где основная масса населения — бывшие и настоящие заключенные, эти события особой сенсации не представляли.

На работу в школе это нисколько не повлияло и авторитета Сонечки не подорвало. А мы каждый месяц являлись в комендатуру МВД для регистрации и росписи в специальной книге, что мы никуда не отлучились. И как мы могли отлучиться, если над нами висел дамоклов меч — двадцать лет каторги.

В школе шли нормальные занятия. Прошел очередной выпуск 10 класса, где Сонечка была классным руководителем. Устроили шикарный выпускной вечер. Ребята были, как на подбор. На выпускном вечере был и я — вечный поселенец и бывший зэк. По иронии судьбы, я сидел рядом с женой начальника КГБ Желтякова (она тоже следователь КГБ). Муж ее, видимо, считал ниже своего достоинства присутствовать на таком "сомнительном сборище", Я мирно беседовал с Желтяковой, а она за мной ухаживала, подливая горячительные напитки, нисколько не смущаясь моей подмоченной репутацией. Возможно, это был один из методов...

Никто тогда не думал, что не пройдет и года, как страну потрясут события, которые откроют новую эру в истории Советского Союза и изменят нашу судьбу.

После почти тридцатилетнего царствования ушел в небытие второй патриарх России — самый "великий", самый "умный", самый "гениальный" и самый жестокий (без кавычек) — Сталин. Кто скорбел, а кто радовался. Мы, испытавшие на себе все "прелести" его правления — безусловно радовались и ожидали наступления новой эры. "Дело врачей" было первым показателем этого. Мы были счастливы, когда узнали о смещении Берии и отдаче его под суд.

Но шли годы и в нашей судьбе ничего не менялось.

Летом 1955 года Сонечка снова едет в Москву на "поклон" к генеральному прокурору.

Вот как она описала в письме из Москвы этот прием:

«Мои дорогие! Наконец, после долгих и неописуемых

мытарств, я попала к заместителю генерального прокурора СССР, генералу Салину.

Теперь со мной уже беседовали по-человечески. На столе лежали ваши и всей вашей компании дела. Он показывал мне их. Все упиралось в сионистскую деятельность, связь с Палестиной. Он сказал, что никто не отрицал своей вины в этой деятельности, что Быховский с детства являлся активным участником сионистской организации. За это его осудили на три года ссылки в Узбекистане, а затем на два года в Ульяновске. За эту же деятельность он осужден в 1938 г. к 8 годам лагерей, а в 1951 г. к вечному поселению на Крайнем Севере.

На это я ему ответила, что, во-первых, все это было в далекой юности, когда ему едва исполнилось 16 лет; во-вторых, если, допустим, сионизм и преступление, то нельзя же за одно преступление, совершенное в детстве, судить человека всю жизнь и держать его на каторге, до самой смерти.

В конце беседы Салин обещал в ближайшее время дело пересмотреть.

Я вышла от него окрыленной.

До свидания,

крепко целую. Соня

Не прошло и четырех месяцев после посещения прокуратуры, как 27 октября 1955 года пришло письмо из Верховного суда СССР о том, что в отношении меня решение особого совещания МВД от 1938 года, а также 1951 года отменяются и дело производством прекращено из-за отсутствия доказательств виновности... Это после 26 лет тюрем, ссылок и лагерей. Аналогичное письмо получила и Соня. Реабилитированы и все остальные члены группы. Посмертно реабилитрован и Рува Гельфанд.

Счастью Сонечки нет предела. Это она своей настойчивостью добилась полной реабилитации не только меня и моей сестры, но и всех других товарищей.

Сотрудники на моей работе и учителя в школе от души поздравляли нас. А жена начальника КГБ Желтякова на родительском собрании сказала Софье Рувимовне: "Я думаю, что ничего плохого о нас вы сказать не можете". И действительно, хотя их сыночку Софья Рувимовна иногда ставила неудовлетворительные отметки, со стороны его родителей никогда не было ни претензий, ни придирок.

В сентябре 1955 г. меня реабилитировали, а в декабре этого tvs года проводились выборы в местные советы. И каково же было мое удивление, когда я узнал, что на общем собрании работников паровозного депо выдвинули мою кандидатуру в депутаты городского совета.

Я не придавал особого значения этим выборам, зная их формальный характер. Но все же было приятно, что в прошлом "зачумленного" коллектив выдвигает на "почетный" пост.

В течение двух созывов я был депутатом горсовета и членом

бюджетной комиссии.

Но больше всего я был рад за Сонечку, за ее исстрадавшееся сердечко. Может, наконец, закончатся ее тревоги и страдания. Еще не стерлись из памяти те страшные годы, когда нас арестовали. Тогда, уходя в школу, она не была уверена в том, что ее не отправят обратно как жену "врага народа". Да и на Крайнем Севере она не была уверена в себе: ведь она жена заключенного, пусть и бывшего, а работает на идеологическом фронте.

Сейчас это позади. Она может войти в школу с поднятой головой, не боясь ничего, и в полной уверенности, что ее никто ни в чем не упрекнет.

Я уже писал, что мы перебрались из барака в обычный дом с некоторыми удобствами. Жить стало лучше. С соседями мы подружились, и надолго. Сонечка и Надя (так звали соседку) на редкость подходили друг к другу. Обе любили чистоту и порядок. Не надоедали друг другу. Никто не мешал Сонечке в ее напряженной работе. Но она прекрасно справлялась, как и прежде, и со школой, и с домом. У нас появилась возможность принимать гостей, устраивать застолья. Мы были относительно молоды и все осиливали.

1957 год оказался для нас тоже знаменательным, вытекающим из предыдущего 1955г.: 4 февраля у нас родилась дочь. Событие знаменательно не только потому, что моей мечтой была дочь, что "обожаю женщин в возрасте до трех", но и потому, что нам уже исполнилось по 44 года каждому.

На роды Сонечка уехала в Минск к сестре. У сестры была большая квартира, есть знакомые врачи в роддоме, а главное, она будет не одна на первых порах.

Я уже имел право выезда. Отпуск по северу у меня большой, и, естественно, я поехал с ней.

Все прошло нормально. Мы прожили в Минске более двух месяцев, а потом, ближе к весне, вернулись домой в нашу большую и просторную комнату. По пути мы остановились в Москве у моего брата. Соня, жена брата, и Бела, ее сестра, нас очень тепло приняли и помогли во всем. В Москве мы купили коляску, приспособленную для лета и зимы, и все необходимое Для ребенка. Нас проводили к поезду, усадили в вагон, и мы Уехали "домой", на Крайний Север. Встречали нас Лева с Соней.

Говорят, что в гостях хорошо, а дома лучше. Надя (наша соседка) детей не имела, но очень любила маленьких. Она очень помогала Сонечке справляться с ее обязанностями, особенно тогда, когда я уходил на работу.

Ребенка, по желанию Сонечки, мы назвали Людмилой. Я хотел Другое имя, но Сонечка выдвинула очень веские и убедительные Доводы, с которыми я не мог не согласиться. Но для себя я нашел лазейку: Людмила — это Люда, а Ле юда на иврите означает

"принадлежащая к евреям". Вот и получился компромисс. Но когда Людочка начала говорить, она себя называла сначала "Дуда", а потом "Люля".

Людочка родилась слабенькой: тоненькие ножки, ручки. Пальчики, как спички. Она долго не становилась на ножки, не сразу заговорила. Причины этого вполне ясны — север. Мать не имела всего того, что необходимо ребенку — витаминов, полноценных молочных продуктов и проч.

Теперь мы старались всем обеспечить ребенка. Заработки у нас большие, и мы имеем возможности, чего нет в магазинах, покупать на рынке. Но и этого было недостаточно, а климат вообще не купишь.

Летом 1958 г., в ягодный сезон, мы с ребенком снова поехали в Минск. Там на семейном совете решили, что надо, наконец, оставить Север и переехать южнее.

Я, как реабилитированный, имел право жить где угодно и вне очереди получить квартиру.

В Минск мы не хотели возвращаться не только из-за климата, но и из-за того, что с Минском связаны очень тяжелые воспоминания.

Из-за ребенка нам хотелось южнее, где климат более устойчивый и поближе к Москве, где у меня брат с семьей и очень много родственников.

А пока без твердого решения мы возвращаемся в Инту.

Не помню в каком году, уже после освобождения из лагеря, Лева получил разрешение на поездку к сыну, который в это время служил в Каспийском флоте. Это была первая встреча отца с сыном. Она была недолгой, но очень впечатляющей. Сохранился снимок, где они вместе сняты в тельняшках и бескозырках. Удивительно, как они были похожи друг на друга.

Вильям рассказал отцу всю свою историю. Он долго не знал, что у него есть отец. Мать говорила о своем новом муже, что это отец вернулся с фронта. Вильям тогда еще был ребенком. Потом у него появились братик и сестренка.

Когда он стал старше, тетя ему рассказала истину. Вильям преобразился. Он не мог простить матери заведомого обмана. Он возненавидел отчима. Стал плохо заниматься, хотя способности у него были блестящие. Он хорошо рисовал, обладал абсолютным слухом, неплохо пел, а главное, писал стихи и песни. По окончание школы пошел работать. Работал тяжело на разных работах. Вот тогда-то он и написал письмо начальнику лагеря.

По окончании службы во флоте, он приехал к ним на Север в гости. Помню, как он приехал в лютый мороз налегке одетым. Всех нас он поразил своей красотой и флотской выправкой

читал нам свои замечательные стихи, которые, увы, мало печатали по цензурным обстоятельствам. К отцу он относился идеально, боготворил его.

Говоря об Инте, я не мог не упомянуть этого впечатляющего эпизода в нашей жизни. Мы все полюбили Вильяма и он еще много раз приезжал к нам, когда мы жили уже вне Севера.

Но вернемся к нашей доченьке. Теперь в нашей жизни это тема номер один.

Я уже говорил, что она родилась очень слабенькой. Ножки тонкие, как у мамы. На спинке две родимочки, как будто скопированные со спины мамы. Костная система — непрочная. Это сразу видно и не специалисту. Требуется тщательное обследование специалиста-ортопеда. Необходимо полноценное питание с содержанием многих элементов. И, наконец, важен среднерусский климат и не северное солнце.

С другой стороны, мы хорошо устроены. После реабилитации мне зачли в стаж работы весь срок заключения в лагере. Я получаю 100% надбавку за работу на севере. Отпуск — 54 рабочих дня в году и бесплатный проезд раз в три года.

У Сонечки условия не хуже моих, и годовой отпуск 72 дня. Стаж работы засчитывался 3 года за один год. Таким образом, она может уже получать пенсию за выслугу 25 лет.

До обычной пенсии нам еще далеко, хотя и для этой пенсии срок сокращается на пять лет.

И тем не менее, мы твердо решили покинуть Север и выехать в среднюю полосу России, так называемую "российскую Ривьеру", где хорошее лето, умеренное солнце, много зелени, фруктов, не холодная осень и ровная зима. Все это крайне необходимо нашей доченьке. Этим местом оказался Липецк, в 100 км от Воронежа и 400 км от Москвы. Курорт петровских времен с минеральной водой и целебными грязями.

Туда уехал из Липецка мой предшественник по работе и большой друг нашего дома Синеглазов, о котором я выше писал. Он уговаривал нас приехать и посмотреть и даже снять временное жилье.

В летний отпуск я туда поехал. Место очень понравилось. Много зелени, в окружении садов, на берегу большой реки Воронеж. Загазованности тогда еще не было. "Липецкая Магнитка" только начинала строиться.

Я снял квартиру и возвратился в Инту.

Решение расстаться с Интой было нелегким, особенно для Сонечки. И не потому, что мы материально много теряли. Дело в том, что переезд в Липецк означал окончательный уход из школы. Ей, проработавшей в школе 25 лет, приросшей к ней, полюбившей ее и ребят, расставание казалось страшным. Школа ее окрыляла. В окружении ребят она молодела, и не мыслила жизни без них.

Но дороже всего для нас наше чадо. Мы не молоды, и решили все свои годы посвятить ребенку, поставить ее на ножки, укрепить костную систему, вырастить и воспитать достойного человека — нашу смену. Только в Липецке и Москве мы узнали всю серьезность ее положения.

Была еще одна причина, по которой Сонечка не могла работать вне севера.

По северным нормам она вправе уйти на пенсию в 50 лет. Остается до пенсии пять лет. Оклады педагогов в Липецке низкие. Если она будет работать в Липецке, то по достижении возраста она получит, исходя из местных окладов, минимальную пенсию. Если же она не будет работать, то получит, исходя из северного заработка, максимальную пенсию. Все вместе взятое смягчало тяжесть решений. А Сонечка человек решительный и целеустремленный: для ребенка она готова жертвовать всеми мирскими благами. Но это вовсе не значит, что надо отрешиться от общения с культурой, искусством, книгами. На все будет находиться время, как оно находилось во время самой напряженной работы в школе.

Ведь уже имея ребенка в Инте, она продолжала работать в школе, заниматься дома, читать, вести домашнее хозяйство. Няня приходила только на время занятий в школе, чтобы побыть с ребенком. И это потому, что у нее была определенная система, распорядок, где каждый час, каждая минута были учтены.

И школьники очень любили маленькую Люленьку и были готовы помочь по первому зову, да и без зова. Гуляли с ней, когда Сонечка проверяла тетради или что-то делала по дому.

Я приезжал с работы очень поздно, и только тогда вступал в упряжку.

Запомнился мне такой случай. Это было в год нашего отъезда из Инты, Под вечер девочки из пятого или шестого класса пришли к нам и попросили, чтобы Софья Рувимовна разрешила им погулять с Люленькой у нашего дома. Она им, конечно, разрешила и даже была рада, поскольку у нее было много работы по школе.

Люленька плохо ходила, и они взяли ее на ручки. Гуляли по дощатому тротуару. На балконе второго этажа нашего дома залаяла собачка. Люленька очень любила собачек и кошечек. Она резко повернула головку в сторону балкона, и девочка не могла ее удержать. Люленька упала на тротуар и стукнулась головкой. Слава богу, что тротуар был деревянный. На сильный рев выбежала Софья Рувимовна. Девочки были в переполохе. Мама взяла ребенка на руки и та успокоилась, непрерывно твердя: "Люля паля", "Люля паля".

Поздно вечером началась сильная рвота. Стало ясно, что это сотрясение, и мы срочно направились с ней в больницу. Когда сестра взяла ее на руки, чтобы отнести в палату, поднялся крик. Только кошка помогла выйти из этой ситуации. Сонечке пришлось пару дней побыть с ней в больнице, и все кончилось благополучно.

Стало еще более ясно, что совмещение материнства с работой в школе в данных условиях невозможно.

Но решение созрело еще до этого.

В конце июня 1959 г., по окончании занятий в школе, мы уезжаем из Инты, где прожили ровно десять лет. Но это была уже не та Инта, что раньше: асфальтированные улицы, новые многоэтажные дома, магазины, поликлиники, больницы и многое другое. Даже улицы украшены зеленым нарядом деревьев. Нас тепло провожали учителя, учащиеся, друзья, мои сотрудники... Грустно было расставаться.

А небо заволокло снежными тучами, сыплет мокрый снег, холодно. Даже не верится, что где-то яркое солнце, отцветают сады, зреют плоды и давно отцвела сирень. А как все эти годы Сонечка мечтала увидеть цветущую сирень. Но никогда это не удавалось: ведь каникулы всегда после цветения.

Милая Сонечка, отныне каждый год ты будешь наслаждаться цветущей сиренью. Увидишь и цветущую черемуху, и цветущие сады. Все у нас еще впереди.

Прощай, Север, прощай, Инта!