«…и сегодня Норильск соединяет нас».

РАССТАВАНИЕ И ВСТРЕЧА С ОТЦОМ

Я проснулся оттого, что упал с кровати. Ранее такого никогда не случалось. Мать хотела подойти, поднять меня и успокоить, но один из трех военных, сидевших за столом и о чем-то беседовавших с отцом, не разрешил ей это. Он сам подошел к кроватке, тщательно обшарил матрац, подушку, одеяло и только потом поднял меня и положил в кроватку.

Почему-то я уже не смог уснуть, смотрел, как дяди совали нос во все углы, перелистывали и бросали на пол книги, белье из шкафа, переворошили посуду, открыли сейф отца, достали оттуда именной пистолет, документы. Отца увели, приказав заложить руки за спину. Мама сидела несколько минут молча, слезы капали из глаз, и дрожали губы, руки были крепко сжаты и лежали на столе. Над ним горела лампа в простом абажуре, и было хорошо видно ее растерянное лицо. Затем мама, как бы очнувшись, подбежала ко мне, крепко поцеловала, попросила повернуться на бочок и уснуть. Случилось это 22 марта 1938 года в Москве на Малой Бронной. Три дня назад отцу исполнилось 32 года, мне было 4 года и десять месяцев. С этого дня я стал помнить все подряд.

Арестованный Виктор Васильевич Захаров, мой отец, был членом Центрального комитета Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи (ЦК ВЛКСМ), первым секретарем Азово-Черноморского края и секретарем комсомола Восточно-Сибирского края. Отец хорошо знал всех членов ЦК ВЛКСМ. Рассказывали, что мне дали имя на одном из заседаний комитета.

Первый секретарь ЦК ВЛКСМ, любимец И. Сталина, А. Косарев уважал отца. Он почувствовал уг-

розу членам ЦК и потому отозвал отца из Иркутска, где он в это время работал. А. Косарев направил его в Осоавиахим заместителем начальника, на хозяйственную работу. Но этот шаг не спас отца от ареста. В нашем семейном архиве сохранилась телеграмма за подписью Косарева. Она содержала такой текст на имя Захарова: «Пятнадцатого февраля пленум цекамола Ваше присутствие обязательно». Телеграмма поступила в Снабосоавиахим, где работал отец.

Мама, Александра Николаевна Захарова, писала во все мыслимые и немыслимые инстанции в течение двух лет, писали и родные братья отца, мой дед Василий Тимофеевич Захаров, принимавший участие еще в революции 1905 года. Только перед самой войной, в 1940 году, стало известно, что В.В. Захаров отсидел в иркутской камере-одиночке год и был сослан в Норильск.

Отец был осужден 16 июля 1940 года совещанием при НКВД СССР по статьям 58-1 «а», 58-11 УК РСФСР на 5 лет лишения свободы. Только много позже стало ясно, что в то время он напрасно искал правду, например направляя от себя лично письма во многие инстанции, в том числе и Сталину.

Через тридцать месяцев после ареста отца мама получила наконец первое письмо, присланное из Норильска. Она была рада, что муж жив и что есть способ общения, поддержки друг друга, но началась война, переписка практически прекратилась. Было известно, что политические заключенные просились на фронт, но напрасно: стране была нужна продукция Норильского комбината не в меньшей степени, чем бойцы на фронте.

В октябре 1943 года В.В. Захаров обратился с письмом к А.П. Завенягину. Он принял отца, переговорил с ним и тогда же в октябре 1943 года отец был освобожден из-под стражи. Радость освобождения была омрачена брюшным тифом, свалившимся на отца неожиданно.

После выздоровления отец стал вольнонаемным, приступил к исполнению обязанностей заведующего отделом заказов электроремонтного цеха Норильского комбината. После его бесед с начальником политотдела комбината В.В. Козловским партбюро энергетиков рекомендовало избрать В.В. Захарова в состав фабрично-заводского комитета профсоюза.

В 1944 году отца назначили начальником моторно-обмоточного цеха. В это время мама работала бухгалтером в эвакогоспитале на Собачьей Площадке. Она совсем выбилась из сил, выглядела

как маленькая девочка. Я ходил в школу № 591 на Дорогомиловской улице, был отличником и имел похвальные грамоты, помогал заготавливать дрова (два года в войну не топили), отоваривать карточки на продукты. Наконец закончилась война с ее потерями, бомбежками, недоеданиями. Я только и мечтал, как бы наесться вволю.

В июне 1945 года отцу разрешили вызвать семью в Норильск. К маме зачастила какая-то тетя, они беседовали целыми вечерами. При мне они умолкали и просили меня пойти к бабушке (к матери отца). И вот как-то мама позвала меня и сказала, что я уже большой и должен знать все про отца. А я давно уже все знал сам, но выслушал ее и не задал ни одного вопроса.

Летом 1946 года снова в нашем доме появилась та же тетя. Это была жена Хейфеца — Виктория Михайловна, которая привезла маме вызов в Но-

рильск. Мы должны были ехать в Заполярье вместе с ней, так как она уже знала дорогу, и что с собой брать, и как поступать в тех или иных случаях...

Денег на дорогу не было, но у отца была прекрасная библиотека, которую пришлось продать, оставив несколько томов «Капитала» К. Маркса. Билеты достали на поезд № 508, называемый в народе «пятьсот веселый», потому что был составлен из теплушек, шел без расписания, пропуская на полустанках военные поезда и «настоящие» пассажирские. От Москвы до Красноярска ехали девять суток. Главное в дороге было - достать кипяток. Продукты везли с собой.

На вокзале в Красноярске маму обложили вещами, велели их стеречь, а Виктория Хейфец и ее новые знакомые ринулись брать билет на пароход. Прошел слух, что это — последний пароход в этой навигации, так как устье Енисея уже стало покрываться льдом. Оказалось, что важнее не взять билет на пароход, а сесть на него. К пристани вел трап всего метра полтора шириной и длиной метров тридцать. Под ним — быстрая холодная вода Енисея. Меня поразила ширина реки, ее мощь и быстрота течения. Но еще больше удивила толпа, которая хотела уместиться на сравнительно, небольшом трехпалубном пароходе «Серго Орджоникидзе». Люди стояли в очереди часов шесть. Когда разрешили посадку, толпа ринулась к трапу, но вынуждена была притормозить у входа на пароход, где проверяли билеты. При этом задние напирали, передние чуть ли не срывались в воду, у кого-то падали вещи и тут же уплывали... Никто и не пытался их доставать.

Билеты были пронумерованы по местам в третий класс, но никто номеров не соблюдал: лишь бы попасть на пароход, а там уж... Каких-то шесть дней, и в Дудинке семьи будут встречать отцы, которым было запрещено выезжать дальше Дудинки.

Я помнил лицо отца — в доме было много его фотографий, но не знал, узнает ли он меня при встрече. Когда проехали Енисейск, повалил снег, берега стали скрываться в тумане. В Дудинке пароход сделал огромную дугу, чтобы встать носом против течения. «Серго Орджоникидзе» еще не причалил, а я уже узнал отца. Я показывал рукой в его сторону и кричал: «Вон папа, папа!» Отец сначала поцеловал маму, а потом меня: «Ну, здравствуй, сынок, какой ты большой и тощий!» Прижал меня к себе и долго не отпускал...

В Дудинке мы прожили два дня: сначала отправляли «стратегические» грузы, а потом уже людей. Остановились в клубе у знакомого отца: в гос-

тинице мест не было. Меня поселили в комнату, где были различные музыкальные инструменты. Из всех выделялся красивый, просто шикарный аккордеон со множеством регистров справа и слева. Звук — чарующий. Так я «заболел» аккордеоном.

Через два дня подали маленькие узкоколейные вагончики с таким же маленьким паровозиком. Скорость — еле-еле. Иногда поезд останавливался посреди тундры и раздавалась команда: «Мальчики — налево, девочки — направо». Через десять-двенадцать часов приехали в Норильск, окруженный горами и дымом. На автобусе, переделанном из грузовика, доехали до дома — это балок, где жил отец и многие рабочие. Балок представлял собой две деревянные стены, между которыми засыпан шлак. Дешево, быстро и тепло.

В балке было три комнаты: две маленькие, метров по десять, и большая — двадцать квадратных метров. Отец жил в маленькой. Там стоял небольшой фанерный шкаф для белья, железная кровать, столик у маленького оконца — на нем могли уместиться три тарелки. Здесь же размещались широкая кровать, вешалка для одежды и лампочка 100 ватт без абажура.

Инженерно-техническим работникам выдавали приличный паек: хлеба — сколько угодно! Консервы (тушенку, сгущенку) отец приберегал к приезду семьи. Запасы стали резко сокращаться, а однажды, когда родители ушли в театр (в Норильске в то время играли Смоктуновский, Жженов, Логинова), я решил сам себе приготовить ужин. Сначала разогрел тушенку и ел ее с хлебом, потом — без хлеба, потом холодную. На десерт открыл трехлитровую банку сгущенки, только тогда понял: объелся! Едой щедро поделился с кошкой... Родители пришли, и обоим пришлось промывать желудки.

Каждый день к определенному месту подъезжал так называемый автобус (переоборудованный

грузовик), он отвозил в школу детей, а позже доставлял их к условленному месту. В 1946 году было много актированных дней, когда мороз не позволял возить детей в школу. Мы радовались — катались на лыжах, надевая их на валенки. При этом палки было невозможно нацепить на рукавицы меховые с двух сторон.

Наша школа была смешанная — в одном классе учились девочки и мальчики. Мне это было непривычно: до четвертого класса я учился в мужской школе.

Освещение улиц и домов в Норильске было прекрасным. Нередко я наблюдал природные северные сияния необыкновенной красоты и оттенков.

С приездом семьи отцу дали комнату в новом доме. Мы переехали в район Горстроя. Поселились на пятом этаже современного кирпичного дома с центральным отоплением. Правда, удобства пока были на улице, а за водой приходилось бегать на колонку, зато была горячая вода, добываемая из врезанного в отопление крана. Окна выходили прямо в тундру на озеро. На горизонте были видны горы, слышались взрывы. Отец говорил, что это на руднике 7/9.

Наша комната имела 25 квадратных метров. После балка это было футбольное поле и просто рай. Соседом оказался ветеринар с женой и двумя дочками. На кухне стояли два обеденных стола — мамин и соседей, была большая печь, топившаяся дровами, углем. Ее топили по праздникам, когда надо было печь и готовить сразу обеим хозяйкам, а так готовили, пользуясь электричеством. Кухня была просторная, как и прихожая, где кроме вешалок, валенок, многочисленной обуви и тумбочек жила огромная овчарка Дик. Она была готова гулять со всеми.

Норильск был особенным городом: кругом лагеря с заключенными, вышки с часовыми. По улицам часто проходили колонны людей с номерами на телогрейках. Их охраняли автоматчики с собаками.

НОВАЯ ШКОЛА

Вскоре в Горстрое открыли новую школу. Ребята, жившие недалеко от школы, считали шиком прибежать в школу без пальто, и, как ни странно, никто от рискованных пробежек не заболел.

У меня появились друзья. Коля Майдуров с братом жил в соседнем подъезде. Я научил его играть в шахматы, а к тому времени отец подарил мне редкий экземпляр книги Алехина. К десятому классу Коля стал кандидатом в мастера. Лев Бойко жил тоже по соседству — в доме рядом. Это был высокий красивый парень. Ни отца, ни матери у него не было, и только много лет спустя стало известно, что он — потомок князя Львова. Его отца расстреляли а мать в то время отбывала «наказание» в Караганде. Лев хорошо рисовал, начал рано покуривать.

В нашем доме этажом выше жила семья Бобошко. У них было четверо детей, я дружил с Петей. Их отец погиб на фронте, мать была вольнонаемной. Семья жила небогато, Петя разбирался в хозяйстве не хуже взрослого, практически на нем держались и уход за детьми, и во многом хозяйство. После седьмого класса мой товарищ ушел работать на завод лекальщиком, хотя учился он хорошо. Так жизнь заставила его временно прекратить учебу.

Моими закадычными друзьями стали Гена Гершунов и Слава Акимов. Нас звали неразлучной троицей.

Мама пошла работать на ТЭЦ лаборанткой, а после сдачи экзаменов (по химии и еще по какому-то предмету) стала начальником смены. Смены было три. Ночная смена была самой ужасной из-за выхода из дому в зимнее время. Отец всегда провожал ее с собакой Диком. В пургу они надевали брезентовые плащи поверх всей одежды и летные очки. После таких провожаний Дик долго вылизывал лед с замерзших лап: овчарки не приспособлены для Севера.

Первые летние каникулы я провел в Норильске. Солнце светило круглые сутки. Тундра расцве-

ла ярким ковром. Прилетели гуси, кулики, оттаяли многочисленные озера, а кое-где лед, погрузнев, опустился ниже поверхности воды. Бывали дни, когда температура воздуха днем доходила до +30 °С. Горячая вода, сливавшаяся от ТЭЦ по деревянному желобу в Долгое озеро, служила своеобразным подогревателем воды в том месте, где она вливалась. Там можно было плавать. Норильский летний загар держался очень долго. Мы любили ходить на охоту и рыбалку. На куликов ставили петли, потом варили из них суп. На гусей охотились взрослые — у ребят не было ружей. А вот щук ловили нехитрым способом: на мелководье делали ограждение из камней, оставляя один проход. Щуки заходили «погреться», потом проход мы перекрывали большим камнем, после чего щук вылавливали палками и руками. В тундре нас донимала мошкара, поэтому мы разжигали костер — возле него мошки было меньше и можно было погреться после рыбалки в холодной воде.

В Норильске очень популярен был Дом инженерно-технических работников (ДИТР) — здесь проходили конференции, собрания, шли фильмы и отмечались праздники. Был у нас и стадион без травы. Пыльный в сухую погоду, грязный, если шел дождь. Норильские футбольные команды тренировал знаменитый Старостин, в том числе ведущую команду «Металлург». Тренировал он и юношескую команду, куда записались я, Гена и Слава.

Так шло лето. В сентябре уже повалил снег, мы снова пошли в школу. Те, кто жил не в Горстрое, ездили на автобусе или на воронке — грузовой машине с тентом, она специально приезжала за школьниками. Учиться в школе № 1 было просто замечательно, несмотря на то что при переезде все классы перемешались. Мы жили дружно, не было различий между сыновьями и дочерьми начальников и рабочих. Все на равных принимали участие в вечерах,

которые устраивали у начальника комбината Зверева и других руководителей — Береснева, Лисюка и Урванцева. Все участвовали в самодеятельности, ставили даже пьесы, разучивали бальные танцы (они тогда были в моде).

Нас учили замечательные преподаватели, а тон во всем задавал директор Б.Д. Сухомлинов. Многие бывшие профессора, которым был тогда запрещен выезд из Норильска, умели так доходчиво довести до нас самые трудные понятия, что двоечников среди нас не было!

Вместе с Юрой Ивановым, Володей Макаровым и другими я увлекся спортивной гимнастикой. Мы выступали в показательных вечерах. Сначала в Норильске был маленький, но уютный спортзал, потом выстроили огромный, где сразу можно было проводить занятия по многим видам спорта. Когда не хватало людей в какой-то команде, например волейбольной, то гимнасты в состоянии были заменить не только волейболистов: школа держала первенство по легкой атлетике, баскетболу и лыжам. Костяк всех команд составляли гимнасты под руководством замечательного тренера Ф. Макарова.

В школе часто устраивали вечера, танцы, нам с Геной Романенко даже приходилось несколько раз играть на аккордеонах. В школу приносили патефон, танцевали, между молодыми людьми возникали взаимные симпатии, которые потом превращались в любовь. Так поженились, став студентами, наши одноклассники — Гена Гершунов и Милада Зенгер.

Зимой 1948 года снова начались аресты. Арестовали даже тех, кого только что освободили. Мой отец к тому времени работал главным механиком энергоуправления. Чтобы избежать ареста, отцу предоставили отпуск, и он уехал в тундру к знакомому эвенку, у которого прожил почти три месяца. За отцом приходили, но было сказано, что он в отпуске и охотится или рыбачит где-то в тундре. Через три месяца «план» по арестам был выполнен, отец возвратился на работу, но уже на должность начальника отдела планово-предупредительного ремонта.

Весной отец встретил Пикину — бывшего члена ЦК ВЛКСМ. Она была уже расконвоирована, но вечером обязана была появляться в лагере на перекличку. Отец выспрашивал ее о судьбах других членов ЦК ВЛКСМ, и только тогда он узнал, что Александр Косарев расстрелян... В Москве до ареста отец дружил с Львом Бернштейном — изобретателем электростанции на отливах и приливах. Л. Бернштейн прошел фронт, дослужился до капитана первого ранга, но был арестован сразу же после войны и сослан в Норильск, где его и повстречал отец. Между прочим, электростанция Льва Бернштейна на отливах и приливах до настоящего времени работает на Кольском полуострове.

Прошла беспокойная зима. На летние каникулы почти вся школа уехала в пионерские лагеря, расположенные в 80 км от Красноярска вниз по течению Енисея (село Атаманово). Там же располагался и дом отдыха. За лето мы окрепли, подросли. Побывали с экскурсией на Красноярских Столбах, на обратном пути осмотрели Подкаменную Тунгуску, Енисейск, Игарку и Туруханск, где отбывал в свое время ссылку И. Сталин. Впечатлений привезли в Норильск много.

В мае следующего года отец получил паспорт без права проживания в крупных городах СССР, но ему так хотелось повидаться с родителями и друзьями в Москве, что он рискнул прилететь к ним. Пробыл там всего три дня, прячась то в шкафу, то под кроватью. Семья была вынуждена уехать к маминым родителям в деревню Перово, Владимирской области, где в соседней деревне отбывал ссылку писатель А.И. Солженицын. В Норильск возвращались самолетом Ил-14. Чистое время полета 21 час. Посадки были в Свердловске, Омске, Томске, Новосибирске, Красноярске и Подкаменной Тунгуске. Мама, не переносившая качки, прилетела домой совершенно разбитой.

Самой высокой горой в Норильске считалась гора имени Шмидта, или просто Шмидтиха. Нам

давно хотелось посмотреть, что там наверху, и вот майским днем мы отправились в путь. К обеду достигли вершины и начали спуск, который оказался коварным (подниматься было легче): мы скользили по снегу. Он превратился резко в лед, и нас понесло вниз с большой скоростью. Хорошо, что внизу оказался рыхлый снег: мы только порвали штаны на мягких местах и рубашки на локтях. При этом потеряли Павла Лапинского. Пошли искать. Возле огромного камня Павел лежал без сознания с выбитой челюстью — он ударился об этот камень. Соорудили из рубашек носилки и доставили товарища в «скорую помощь». В больнице Павел провалялся целый месяц. Челюсть поправили, и шрам был заметен только тем, кто знал, что произошло. Следующим летом я, Слава Акимов, Гена Гершу-нов, Гретта Сафронец согласились поехать пионервожатыми в лагерь «Таежный». И тут я неожиданно встретил отца при интересных обстоятельствах: кто-то переплывал Енисей. Вода +14 °С, ширина реки

800 метров, но плыть надо было километра три из-за быстрого течения. Этот кто-то и оказался моим отцом. Он на спор демонстрировал свою удаль. Ему дали «горящую» путевку, и мама проводила отца отдохнуть. Я обещал ничего не говорить маме, которую беспокоили отцовская гипертония и другие болячки.

Из пионерлагеря мы возвращались на теплоходе «Валерий Брюсов». Пионервожатые поочередно по двое дежурили по ночам и ели икру, которую везли в двух больших бочках: в одной — красную, в другой — черную. За восемь дней плавания было даже незаметно, что икра убавилась.

За лето многие ребята так выросли, что учителям на иных пришлось уже смотреть снизу вверх: Веня Прокофьев достиг роста Петра I — 204 см, Гена Гершунов подрос до 185 см, Коля Колесников стал под два метра. Наши девушки Дора Береснева, Тамара Румянцева, Гретта Сафронец, Ира Домарева и другие повзрослели и похорошели — все заглядывались на них.

Я решил стать моряком и направил запрос в Ленинград, но никакого ответа не получил. Отец объяснил это просто: если у кого-то из родителей не снята 58-я статья, то поступать можно не во все учебные заведения.

Мне очень нравилась физика, со своими товарищами я часто просиживал в школьном физкабинете. Как-то закончился кислород, и учительница попросила нас съездить на кислородный завод с сосудом Дьюара и привезти необходимое количество для опытов. Комбинат всегда выделял машину для школьных нужд, и мы поехали на завод с Борей Лисюком. Когда везли сосуд с кислородом обратно, решили похулиганить и засунули в горло сосуда щепку. Щепка тут же примерзла, и вытащить ее уже не представлялось возможным. Мог произойти взрыв, так как кислород испарялся и создавал в сосуде давление. Мы сначала перепугались, но Борис осторожно повернул вдруг щепку и вытащил ее. Учительнице, разумеется, ничего не сказали. Вот так был проведен еще один физический опыт на ходу.

Мы с ребятами написали письмо в физико-технический институт с просьбой выслать условия приема. На сей раз пришел ответ — отрицательный, поясняющий причины отказа.

...Мама продолжала работать на ТЭЦ, отца перевели на должность начальника снабжения ТЭЦ, а я продолжал обдумывать свое будущее. Последнее лето перед выпускным классом я провел в Норильске. Ходил на охоту, на рыбалку, облазил окрестности, купался в озерах с друзьями в жутко холодной воде. Отец и мама работали без отпуска: они мечтали уехать на материк, понемногу

откладывали деньги, ведь отцу нельзя было проживать в Москве, и деньги могли понадобиться на обустройство. Но где?

В те годы парни шли не в бухгалтеры, экономисты или юристы. Престижными считались профессии металлурга, горняка, инженера. Передовикам производства предоставлялось жилье вне очереди, повышалась зарплата. И хотя жизнь в Норильске была не из легких (суровый климат, лагерное окружение, авитаминоз и прочее), праздники были веселыми. Рабочий класс основательно принимал, как тогда шутили, витамин Ш — шпирт, шампанское. От него мало отставали и другие. Как мне казалось, на демонстрации 7 ноября и 1 мая все ходили с удовольствием. Я так привык к ним, что и в последующие годы всегда ходил на демонстрации.

Выпускной вечер был особенным в моей жизни. Спирта и шампанского было сколько угодно, но ни пьяных, ни даже тех, кто крепко навеселе, не было. На вечер пришел начальник комбината В.С. Зверев, присутствовали родители. Столы накрыли в спортза-

ле, а все увеселительные мероприятия и танцы проходили в актовом зале. Мы веселились до утра, а утром в четыре часа сфотографировались на балконе школы: было светло и празднично. Вручение аттестатов показало, как много было среди нас медалистов. Да это и немудрено — учителя-то у нас были какие!

За медалью и документами на нее надо было ехать в Красноярск: их не успели переслать в Норильск. В конце июня уже не было смысла их ждать в Норильске: все разъезжались, а миновать Красноярск все равно никому бы не удалось. Из наших в Норильске остался работать только Петя Бобошко. Мама взяла отпуск и ехала со мной в Москву, а отец по путевке отдыхал под горой Сундук на озере Лама.

Когда вылетели из Норильска, шел небольшой снег. Четыре часа полета, и мы уже оказались в буйном лете: запахи трав и хвойного леса дурманили, солнце грело вовсю. В Красноярске сказали, что документы на медалистов будут нескоро. Борис Лисюк и другие медалисты остались ждать, а я улетел в Москву, подал документы в горный институт, сдал отлично экзамены и был зачислен на горный факультет. На одном факультете стали учиться Гена Гершунов, Володя Дрюцкий, в одной группе со мной оказались Борис Лисюк, Слава Акимов. Феня Луференко, Коля Майдуров, Павел Лапинский поступили в Менделеевку. Милада Зенгер выбрала обогатительный факультет горного института. Дора Береснева поступила в геологоразведочный институт, Гретта Сафронец, Виктор Родионов, Тамара Румянцева поступили в политехнический институт — все в Ленинграде.

Все пять лет, учась в институтах, однокашники встречались или в Москве, или в Ленинграде и даже однажды собрались вместе в кафе в Лужниках — отметили определенный этап своей жизни: образование семей, рождение детей... Поделились результатами профессиональной деятельности, с теплотой вспоминали Норильск. Туда после распределения вернулись Гершуновы и В. Дрюцкий.

Я хорошо помню щемящее чувство, когда улетал после десятого класса из Норильска. Мысленно прощался с Заполярьем, Енисеем — я полюбил их навсегда! Было очень грустно...