Наш предок — Ананий Павлович Соснин, 1840 года рождения. У него было два сына: Соснин Иван Ананьевич (его в 1930 г. раскулачили вместе с семьей, и о нем мы ничего не знаем), Соснин Степан Ананьевич (1860 года рождения, умер в 1936 г.). Это наш дедушка. Он проживал в деревне Притыка Оханского района Пермской губернии (в то время). Дедушка женился на сироте. Она была бойкая, работящая, экономная, хорошая хозяйка.

У них было четверо детей: Василий, Петр, Мария и Анна. Дети подрастали, росло и хозяйство. Дедушка старался дать каждому образование. Учились в Оханске. Подросли.

Мария Степановна вышла замуж в г. Оханске. Один из внуков у нее в настоящее время служит в армии генералом, а дети — дочь и сын — умерли в 1998 г. Прожила она 93 года.

Анна Степановна закончила в Оханске педучилище, вышла замуж за военного и уехала с ним в г. Новосибирск, а затем в г. Кемерово. Работала учителем. У нее было трое детей. Дочь работала тоже учителем, а затем заведующей гороно. Другая дочь и сын работают на заводе инженерами. В 1995 г. Анна Степановна умерла, прожив 87 лет. Мужу ее в настоящее время 97 лет (1902 года рождения).

Василий Степанович последнее время жил в г. Свердловске и прожил 83 года.

Наш отец — Петр Степанович. Когда дети у дедушки разъехались, нашему отцу было 20 лет. Решили его женить, так как для ведения хозяйства нужны были рабочие руки. Невесту выбрали из д. Тютьки Оханского района. Маме было 18 лет. Выросла она в большой семье. Мать ее умерла рано, в 60 лет. Осталось пять сыновей и две дочери: Федор, Василий, Иван, Андрей, Петр, Евдокия и Татьяна. Сыновья впоследствии все перебрались в г. Пермь.

Евдокия вышла замуж в д. Острожка. И у каждого из них была своя судьба. Отец маму очень любил, но бабушка ее держала очень строго.

Дом был двухэтажный, пятистенный, низ каменный, а верх деревянный. На первом этаже в одной половине была кухня, а во второй ставили на зиму ульи. Верхний этаж был тоже разделен на 2 половины (2 комнаты). Возле дома стояла конюшня, сарай для коров, овец, кур, свинарник, и все это было под одной крышей. Рядом колодец, кузня, баня и ближе к реке — пасека. Было 2 лошади, 2 коровы, 4 овцы, 2 свиньи, десяток кур. По дому хозяйством управляла бабушка. У нее во всем был полный контроль. Сколько надоили молока, сколько сняли сметаны, сколько получилось масла. Мама выполняла подсобные работы и на огороде. Она до солнышка поливала 4 длинные гряды огурцов, полола, окучивала картофель. С дедушкой ходила к пчелам брать мед. Доставалось и мужчинам. За всем надо досмотреть, убрать, почистить. За пчелами ухаживал дедушка, они его любили, не жалили. Дедушка до работы был жадный. До обеда загонял в мыло одну лошадь, а после обеда — другую. Но он был умный: сам собрал молотилку. В кузне он делал сам все предметы для хозяйства: борону, вилы, плуг, грабли, лопаты и все прочее.

Садили много огурцов. Их продавали в г. Оханске, нужны были деньги: купить обувь, одежду. Купили американскую жнейку со сноповязалкой. Сеяли хлеб, но своего хлеба на всю семью не хватало, приходилось подкупать. Сеяли лен, сами обрабатывали его. Мама на ткацком станке длинными зимними вечерами ткала полотно. Из него шили одежду, полотенца. На краях полотенца мама вышивала красивые узоры. Из овечьей шерсти катали валенки, пряли ее и вязали носки, чулки и варежки для зимы.

Все хозяйство вели сами, батраков не нанимали.

Дети у мамы пошли один за другим. Отец имел образование 4 класса. Мама в школе не училась ни одного дня. Хотя она очень тянулась к учебе.

Дети подрастали, старшие водились с младшими. Без работы не оставляли ни одного. Это были честные, добрые, работящие люди. Все свои добрые качества они прививали и нам.

На сенокос ездили на лошадях. На работе ходили в лаптях. Отец сам умел плести их. Возле дома у дороги была лавка — магазин. Товар дедушка привозил из г. Оханска: нитки, иголки, булавки, мыло, баранки и прочую мелочь, без которой нельзя было обойтись в деревне.

Мама была совсем неграмотная, не знала ни одной буквы, а деньгам счет вела хорошо. Она и торговала в лавке час в день.

В годы германской войны отец был на фронте. Немцы в то время применяли газы. Отец был «кукушкой» на наблюдательном пункте. С фронта он пришел больным — расширение легких. Нельзя было курить, простывать, поднимать тяжести.

По праздникам мама ходила в церковь в д. Острожка. До церкви шла в лаптях, а ботинки надевала лишь тогда, когда заходила в церковь. За всю жизнь она не износила и одной пары ботинок. Ее ботинки я износила, когда училась в Перми в годы Отечественной войны в педучилище. Когда папа был на фронте, бабушка эти ботинки у мамы спрятала, чтобы мама не вышла без мужа в праздник в деревню.

Все в нашей семье трудились от мала до велика. Старшие помогали взрослым, а младшие смотрели за самыми маленькими. В деревне раньше, как и теперь, одни трудились, а другие пьянствовали и не хотели работать.

В 30-е годы начали организовывать колхозы. Дедушка сначала вступил в колхоз, но потом сказали, что вступать можно по желанию. И он тут же вышел из колхоза. Вступая в колхоз, надо было все хозяйство, весь инвентарь и скот сдать в колхоз. Дедушке в то время было уже 70 лет, наживать все заново он уже был не в силах. И он вышел из колхоза.

В марте 1930 г. на собрании «решением деревенской бедноты» было решено нашу семью раскулачить и выселить из деревни. Дедушку арестовали, бабушка гостила в Оханске у дочери. Наш дом был под наблюдением, к нам никого не впускали и не выпускали. Вечером легли спать. У дедушки с бабушкой была кровать, у мамы с папой — тоже. А мы все спали вповалку на полу на войлоке. Одеяла были шубные, покрытые сшитыми половиками. Кровати были деревянные, их сами делали. В двенадцать часов ночи пришла «тройка»: милиционер, Сана Белая и мужчина. Сана приехала в деревню незадолго до раскулачивания. Ее отец и два брата нигде не работали, а пьянствовали. У Саны даже платья не было ходить в школу. Зато после нашего раскулачивания она гуляла по деревне в кашемировых (лучший сорт шерсти) платьях. Объявили приговор и дали на сборы 30 минут. Мама, как услышала это, подошла к ножной машине, взяла с нее каток ниток и парализованная опустилась на стул. Нас стали будить. Поднялся крик, плач. Отец собирал нас один (Ивану — 16 лет, Павлу — 14 лет, Алексею — 10 лет, Ольге — 7 лет, Нине — 4 года, Людмиле — 1,5 месяца). Одели нас наспех, кое-как, на скорую руку, в старые валенки (новые были отданы в катку), голодных посадили в сани, запряженные в наших же лошадей.

Маму вывели под руки. И повезли. Везли две недели. Мороз. Пурга. Останавливались только ночью, чтобы покормить лошадей и дать им отдохнуть. Ехали выселенцы со всех сто-

рон: с Украины, Белоруссии, Эстонии, Дона, Кавказа, Кубани, Татарии — не привыкшие к уральским морозам. Грудные дети замерзали, и их выбрасывали прямо в сугробы. На остановках Ваня с Павликом бежали по деревне и просили милостыню, этим мы питались. Ваня с Павликом больше бежали за санями, чем ехали, чтобы не замерзнуть. Алексей стал замерзать. Его часто спрашивали, не холодно ли ему, он отвечал, что нет. Решили достать его из саней, а он и на ногах не стоит. Взяли его под руки и вели до тех пор, пока ноги не отошли.

Ольга, Людмила и я тоже простыли. У Ольги два года не проходили нарывы. Привезли нас в село Покча (5 км за Чердынью). Это была перевалочная база. Оттуда нас отправили в деревню Федорцово Красновишерского района. Распределили по квартирам. Мы с Людмилой заболели. Особенно тяжело болела я. Люся стала поправляться, рано пошла, получила осложнение и умерла. А моей смерти ждали с минуты на минуту. И все же я выкарабкалась. Но я всю жизнь мучилась с ушами. Из ушей шел гной. И без конца мама возила меня по больницам: то в Чердынь, то в Пермь. В итоге правое ухо у меня совсем не слышит, а левое — неполноценное.

Весной Ваня пошел работать в Усть-Язьву на сплав. Заработал немного денег и решил из ссылки сбежать. Купил билет на пароход и поехал в Пермь. С ним сбежал и Павлик. Денег на билет у него не было, и он забрался на пароходе под лавку и так проехал всю дорогу. О том, что они там пережили, знает только один Бог.

А отцов наших собрали и отправили дальше в лес за 18 км. Привели в лес. Слева река Котомыш, которая впадает в реку Язьва, а с трех сторон болото. Справа за болотом — зона на 800 человек. Срок у них был от 1 года до 10 лет. Заключенные вели себя спокойно, побегов не было.

Нашим родителям сказали: «Вот лес, рубите его и стройте дома». Так началось строительство поселка Котомыш. Была заложена первая улица. Через год нас уже начали вселять в дома. В Федорцово у мамы родился еще сын — Анатолий. Мама старалась лишний кусочек дать нам, а сама ходила полуголодная, молока в грудях нет.

Толя все время плакал, и мы просили маму, чтобы она достала из ямки Люсю, а его закопала бы туда. Мама легко сходилась с людьми, помогала им, чем могла, и сердобольные женщины помогали нам выжить.

Вселяли нас по две семьи в дом, перегороженный на две половины. Но по мере строительства следующих домов начинали расселять. С нами жила семья белорусов. У них была девочка Хапка. Игрушек у нас никаких не было. Мама сшила мне куклу из тряпок. Набила ее опилками. Нарисовала карандашом

на голове глаза, нос, рот. Вот и все игрушки. Ночью Хапка брала эту игрушку. Утром, проснувшись, я ее у нее отбирала. Она плакала, что я ее взяла, а я плакала, не хотела ей отдавать. Вспоминая эту историю позже, я думала: неужели мать девочки не могла сшить ей такую же куклу?

Новые дома были сырые, по стенам бежала слизь, надо было делать печи. Кирпич тоже делали сами. На крутом берегу реки, в конце улицы, рыли сбоку ниши. Наверху копали яму. Наливали в нее воду и клали глину. И мы, мелюзга, начинали месить глину босыми ногами. У каждой семьи была своя ниша. Сделали станок, на котором делали кирпичи. Затем их складывали в нишу рядами наискосок. Снизу разжигали костер и замуровывали. Сначала сделали русскую печь. Она стояла слева в углу, но так как дом был разделен на две половины, то во второй половине печки не было. Сделали посередине дома голландскую печь, т. е. подтопок, но он в суровую уральскую зиму давал мало тепла. Зимой в доме всегда было холодно, и наше излюбленное место всегда было на русской печи.

По приезде братьев в Пермь им пришлось разделиться. Павел пошел к дяде Ване, а Иван к дяде Васе (это братья мамы). Павел выучился на газосварщика. Так всю жизнь и работал им. Ваня ездил с дядей Васей по деревням. Где и кем он только не работал, имея семь классов образования: и грузчиком, и скотником, дошел до счетовода. Когда сделали запрос в Притыкинский сельсовет, оттуда ответили, что он сын врага народа. Его тут же уволили. Он поехал в Пермь, поступил учиться на рабфак и по совместительству нашел какую-то работу, чтобы как-то существовать. После окончания рабфака получил специальность бухгалтера и устроился на работу. Квартиру он получил 6 кв. м на чердаке. По улице Карла Маркса, напротив ресторана «Кама», стоит двухэтажный дом. На первом этаже тогда была булочная, а на втором — Дом учителя. А если заходить со двора, там был и третий этаж. Поднимались по винтовой лестнице. Сначала заходишь в большую комнату — это была общая кухня. Печь с большой плитой. Налево — длинный темный коридор и четыре маленькие комнаты. Ваня тут и жил в одной из них до 1940 года, пока не ушел в армию. Павлик тоже жил с ним.

Как мы жили? 1931—1933 годы были неурожайными. Голод был по всей стране страшный, а особенно у нас, на выселке. Надо было обрабатывать огород (каждому дому нарезали по 8 соток земли вместе с домом, чтобы выжить). Стояли сплошные пни. Выкорчевывали их все вместе. Папа обкапывал весь пень, обрубал все корни, вставлял под пень бастрич, под него ближе к корню подкпадывал чурку, и мы все начинали на бастриче качаться, пока не вытаскивали пень. Затем его весь распиливали, разрубали — это были дрова. И так, пень за пнем, очищали весь

огород. Нужно было вырастить хотя бы картофель, но и его надо было где-то взять, хотя бы на посадку. Первые годы и картофель был конфеткой. Когда мама чистила картофель для супа, то очистки не выбрасывала, а хорошо промывала, рубила их в корыте и спускала в тот же суп, чтобы погуще было.

За речкой стоял барак, в котором жила молодежь (видимо, тоже репрессированные). Возле барака стоял ящик для мусора. Мы с Ольгой ходили туда и выбирали из ящика очистки. Но однажды нам не дали их выбирать (посыпали хлоркой). Сколько у нас было слез! Нам так было обидно, что мама еле успокоила нас. Анатолия кормить было нечем. Мама с Алексеем ходили на хутор, помогали хуторянам по хозяйству и приносили домой полкаравая хлеба и четушку молока. На молоке с водой мама варила манную кашу. Няньками были мы с Ольгой (5 и 8 лет). Сестра ложечку давала Толе, сама лизнет ложку, мне даст лизнуть и т. д. Толя не наедался и целыми днями плакал. Плакали и мы с ним.

Скоро на поселке организовали колхоз, но он долго не просуществовал. Года два после развала колхоза папа работал в лесу, собирал серу. Затем работал в лесу с заключенными. Они валили лес, очищали его, а папа на каждом бревне ставил клеймо. Его специальность называли бракер. Зимой этот лес на тракторе и на лошадях вывозили к реке Язьве. Весной река разливалась и бревна сбрасывали в воду. Плыл лес до Усть-Язьвы. Там его сортировали и строили плоты. Затем по реке Вишере и Каме буксиры везли плоты в город Краснокамск на строительство бумкомбината. В эти годы рабочим давали по 1 кг хлеба, а остальным членам семьи ничего — 1 кг на 8 человек. Ели все, что можно было есть: ягоды, грибы соленые, сушеные, жареные, вареные, пистики — полевой хвощ, щавель, лист липы сушили, толкли и пекли лепешки, даже опилки ели. Бегали к речке, на заливном лугу у реки рос осот. Нарвем, поболтаем корни в воде и едим их. А в основном ели картофель. Люди умирали целыми семьями. Однажды мы с мамой пошли в лес. На мосту через болото лежал мужчина на спине лицом вверх и полный рот травы. И вороны уже глаза ему выклевали. Один раз девчонки пошли посмотреть на умершую женщину. Я пошла с ними. Женщина была полностью покрыта вшами величиной с зерно ячменя. Хоронить ее было некому. С тех пор я никогда не ходила смотреть покойных.

Мамин брат Василий работал в Перми связистом. Его направили вести связь по линии Пермь — Ныроб. Ехал он на лошади. Коновозчиком был его отец. Им, видимо, дали в командировку мешок муки. Но этот мешок они завезли нам. Очень хорошо помню, как дедушка с рыжей бородкой держал меня на коленях и гладил по голове (я была очень похожа на маму). Этот

мешок муки и спас нас от смерти. Везде в траву, где можно, мама добавляла хоть горстку муки.

Народ на поселке был разный, но жили и работали все дружно: никакого воровства, разбоя, ссор мы не знали. Горе у всех было общее: как выжить. Дедушка у нас жил в будке, метров пятьсот от поселка. Охранял амбар с зерном. Есть было нечего. Он сделал крысоловку, ловил крыс, обрабатывал их, а мясо варил в консервной банке и ел. В 1936 г. он заболел, пришел домой и на третий день умер прямо на наших глазах. Бабушка дома жила редко. Больше приходилось жить в няньках, то у коменданта, то у заведующего школой, то у начальника лагпункта, то в деревне Березовка, за Усть-Язьвой. Где появится ребенок, туда ее и звали. Она вела хозяйство, была хорошей стряпухой, водилась с детьми, и везде ей доверяли во всем. Живя у заведующего школой, она стряпала по выходным дням. Я знала это и часто в воскресенье заходила к ней. Она даст мне булочку и говорит: «Уходи скорей». Я была рада и этому.

Поселок наш был длиной с километр, четыре улицы. Посреди поселка была площадь. Там стояла комендатура, детский сад-ясли, школа, пожарная часть, клуб, магазин, пекарня, амбар на столбах. Площадь очищали от пней по воскресеньям — это называли субботник. Кто не выходил на субботник, про того частушки пели в клубе на сцене. С поселка выходить без разрешения коменданта было нельзя.

После развала колхоза все работали в лесу или на сплаве. Женщины ходили по берегу реки и следили, чтобы не было заторов на реке, так как разбивать их было трудно и опасно. В поселке была начальная школа. Я даже помню своего первого учителя. Его звали Георгий Георгиевич, он был высокий, худощавый — типичный грузин. Во втором классе я заболела малярией. Утром в школу шла здоровая, а на третьем уроке, всегда в одно и то же время, меня начинало знобить, а потом трясти. Меня отправляли домой. Я забиралась на печку, закрывалась шубным одеялом и долго не могла согреться. Часа через два мне становилось жарко, я слезала с печки, ложилась на нары, лежала открытая, и мне было жарко. Болела два месяца. Чем только мама меня не поила. Один раз она начала меня кормить вареньем, и я увидела в нем таракана. Оказывается, ее научили насушить тараканов и скормить мне с вареньем. После этого случая я не стала есть варенье. Таблетки хины были большие, глотать их я не могла. Тогда мама их разрезала пополам и чуть не с ремнем заставляла меня глотать их. Электричества дома не было. Уроки учили при коптилке. Маленький, с палец, пузырек, из тряпочки свит фитилек, вот и все освещение. Уроки учили в основном тогда, когда мама топила русскую печь. Она хлопотала по своим делам, а мы стояли сбоку и учили устные

уроки. В долгие зимние вечера мама управлялась с хозяйством засветло, а потом мы все залезали на русскую печь, и она нам рассказывала о своей жизни дома в деревне Притыка. Часов в восемь вечера мы спускались, мама затопляла подтопок, готовила ужин, а мы садились за стол и при коптилке готовили письменные уроки. Спали мы на нарах — в углу было отгорожено. На зиму мама туда засыпала картофель, так как в подполье весной заливало яму водой. Весной садили туда теленка недели на две. Зимой эту загородку закрывали досками. На досках лежал войлок, и вот тут под шубным одеялом мы и спали. Простыней у нас не было. Наволочки цветные. Мыло было не на что покупать. Темное белье стирали щелоком. В кипяток насыпали из загнеты золы и плотно закрывали. Получался щелок, которым и стирали белье.

Ольга и Алексей уже учились в пятом классе в поселке Булатово, в 25 км от нас. Мы с Толей помогали маме чем могли: мыли полы, подметали, приносили дрова. Мама рано нас приучала к работе. Особенно много работы было летом. В десять лет я уже доила корову. (В это время была куплена телочка на две семьи. Выросла, отелилась.) Корова жила у нас во дворе. Доили через день. Научилась косить траву. Отец сделал маленькую легкую литовку для меня. Научилась жать траву серпом возле пней или в лесу. Мыла полы, они были некрашеные. Приносила с речки со дна песок, посыпала им мокрый пол, вставала на колени и начинала тереть пол голиком (старый веник). Потом хорошо промывала его водой, и он становился желтым.

Все лето мы каждый день ходили в лес то по ягоды, то по грибы, то за листом для веников, то собирали траву в болоте, когда колхозники уже выкосят свои луга и смечут сено в копны. Дома меня оставляли только тогда, когда нужно было мыть полы или стирать. Стирать белье для меня было очень тяжело, особенно мамины платья. У меня не было силы стирать или выжимать их. Пока Толя был мал, мы ходили в лес с мамой вдвоем. В одном месте был сосновый бор, это километра три от поселка. Там росли белые грибы. Мы их и варили, и сушили, и жарили. Делали большие запасы на зиму. Солили грузди, волнушки и путики. Лучшая еда зимой — это соленые грибы с картофелем отварным.

Отец с нами жил мало. Когда в наших местах вырубали строевой лес, заключенных отправляли на 3-ю командировку, за 13 км, затем на Мысью, за 25 км, а после — на Вильву, за 40 км. Отца переводили вместе с заключенными. Домой он приезжал один раз в месяц, привозил зарплату. Мама с папой жили дружно. Мы не слышали, чтобы они когда-нибудь ругались или спорили. Нашим воспитанием полностью занималась мама. Ее слово для нас было закон. Ей никто никогда не перечил. Но и

мама нас страшно любила и жалела, и все свои силы отдавала, чтобы облегчить нашу жизнь.

Когда Ваня с Павлом уехали в Пермь, то в письмах к ним папа называл их только птенчиками. Мама была совсем неграмотная. На поселке организовали ликбез (ликвидация безграмотности). По вечерам она ходила в школу. Сначала их научили писать печатными буквами, а потом и письменными. Читала по слогам. Письма потом нам писала каракулями, но мы понимали. Но в жизни она была очень умная женщина, работящая, чистоплотная, ласковая. Со всеми находила общий язык, прекрасно готовила и стряпала, она стряпала даже в буфет на выборы. Ее стряпню разбирали в буфете в первую очередь. Учила нас шить, вязать, вышивать. В 1937 году зимой в шесть часов утра на поселок пришли десять грузовых машин. По два милиционера заходили в каждый дом, выводили под руки хозяина дома и вели к машине. В тот вечер обошли все дома. Остался Плеш-ков Иван Владимирович, Останин и наш отец. Мы отца тоже собрали, приготовили мешочек с едой и ждали, когда за ним придут. Мы с бабушкой попеременно выходили на улицу и смотрели, кого уводят. В шесть часов вечера уже было темно, машины включили фары, все враз загудели — и двинулись. За ними бежали женщины и дети с криком и плачем. Это было страшное зрелище. Вернулся домой только один Хрущ, и то без ноги. Кого расстреляли, кто погиб в тюрьме.

В пятый класс я пошла учиться на поселок Булатово, за 25 км от нас. И только теперь я поняла, что он был построен тоже спецпереселенцами. Я жила на трех квартирах, и везде были только матери с детьми. Мужской пол уничтожили не только у нас, а повсеместно.

Училась я плохо. Во-первых, в первый год я очень скучала по маме, а во-вторых, я плохо слышала. И, в-третьих, один учебник был на два-три человека. Уроки учили по очереди, договариваясь. Художественной литературы не было. Кино было немое, и то нас не пускали. Электричества не было. Темнело зимой рано, хозяйка в пузырьке и то экономила керосин. Домой ходили только по воскресеньям, пешком, в лаптях. В субботу поздно вечером придем домой, мама нагреет воды, нальет в корыто, вымоет меня, выстирает белье, а в воскресенье с обеда опять котомку на плечи — и обратно. За квартиру приходилось платить. Иногда в лагпункт привозили на грузовой машине продукты для заключенных. Мама узнавала и просила шофера подвезти нас на обратном пути, конечно, не бесплатно. Машины были полуторки газогенераторные. Силы у них было мало, на небольшую гору выезжали с трудом. Приходилось нам слезать с машины и толкать ее сзади. Как только в газогенераторе кончался газ, шофер останавливался, открывал у газогенерато-

ра крышку и совковой лопатой кидал в него чурку доверху. Чурка всегда лежала в кузове. Мы проезжали двадцать километров, а дальше по просеке, по тропочке пешком. Но машина была редкостью, а в основном мы ходили всегда пешком. Приходилось ходить и в холод, и в пургу. А морозы иногда доходили до 52 градусов. Об освобождении в такие дни мы и не мечтали. Рот и нос мама мне прикрывала тряпочкой, чтобы легче было дышать. Из глаз — слезы, изо рта — пар, из носа течет. Все закуржавеет, тряпка стоит колом, а открыть нельзя — в носу ломит. Если учились в первую смену, то уходили из дому в воскресенье после обеда, а если во вторую, то в понедельник с утра. В субботу после второй смены (а темнеет в четвертом часу) мы выходили в шесть вечера. Брали с собой кто спички, кто лучину, кто бересту. Все это держали наготове. Боялись волков. Когда шли по тропке, боялись идти первым или последним. Выходя на тракт, боялись идти с краю. Продукты питания носили из дома на неделю. Хлеб покупали в Булатове. И так всю жизнь всего боялись: опоздать на уроки — боялись, волков — боялись, лишнее слово сказать — боялись, пропустить урок — боялись.

Весной река Колынва, через которую мы переходили, разливалась. Мост с обеих сторон заливало водой. Приходилось переходить реку по затору. Вода в реке была черная, видимо, брала начало в болоте, дна не было видно. Половину реки переходили по затору, а другую — по отдельным бревнам. Ступишь на бревно, а оно погружается в воду, успевай ступить на другое, и так далее. Оступишься — пойдешь ко дну. Выпрыгнешь на берег — мурашки по коже идут. А за плечами у нас еще и котомки. Хорошо, что еще мальчики всегда переходили первыми, а потом подавали нам руку и выдергивали на берег.

В 7-м классе я осталась на второй год. На следующий год открыли 7-й класс в деревне Нижняя Язьва в бывшей часовне, в 10 км от нашего поселка. Второй год я училась хорошо и закончила 7-й класс на «4» и «5».

В 1941 г. я получила в г. Красновишерске паспорт, в котором стояла 58-я статья. Но я в то время не знала, что это значит.

Летом 1941 г., после окончания 7-го класса, я подала заявление в Чердынское педучилище. В этом же году нас, четырех девочек, вызвали в город Красновишерск на комиссию. Шел набор в Краснокамское ремесленное училище. Но за день до комиссии я получила из Чердыни вызов, что меня принимают в педучилище без экзаменов. На комиссии меня освободили. И опять котомку на плечи — ив путь. Но уже за 50 км. Ходила домой один раз в месяц. Уже шла война. Из дому на себе много не унесешь. Питались в основном капустой. Хлеб мы исщипы-

вали во время уроков. В городской столовой варили щи из мерзлой капусты и 2—3-х кусочков картофеля. Первую зиму жила в общежитии. Зимой нас заставили готовить дрова для общежития по 10 кубометров на человека. Разделили на группы. Учились почти одни только девочки. В группе 6 человек. Дали топор, пилу. Привели в лес по пояс в снегу. Показали, где дерево подрубать, куда будет оно падать. Деревья очищали от сучьев. Сучья складывали в кучу. Дерево распиливали на метровник. Складывали в поленницу сырые метровые кряжи. Приходил представитель, принимал работу. Ни стона, ни жалоб от нас никто не слышал, мы знали, что надо терпеть и молчать.

Когда я пошла учиться в Булатово, Ольга уже закончила 7 классов и уехала учиться в Пермь. Она поступила в строительный техникум и жила в одной комнате с Ваней, а осенью того же года уехал в Пермь и Алексей. Из детей дома остались я и Анатолий.

В 1937 г. Павел женился на девушке из детского дома.

В 1938 г. у них родился сын Володя. В 1939 г. Павла призвали в армию, и жену с ребенком он привез обратно в Пермь на старую квартиру. Сноха устроилась на Дзержинский завод лаборанткой. На работу уходила рано, так как транспорта тогда еще не было. Володю в ясли носил Ваня или Алексей. И брали из яслей тоже они.

Павел служил в Армении, в городе Ленинакане.

В 1940 г. мы с мамой и Анатолием приехали в Пермь. В это время пришла повестка Ване идти в армию. Мы проводили его. Теперь Володю некому стало носить в ясли. И мы решили его взять с собой на выселку. Ему был 1 год 8 месяцев.

В то время у нас стало жить легче. Мы получали хлебные карточки, у нас была корова на две семьи, выращивали поросенка, были овечки, курочки, а главное — свой картофель. В лесу было много грибов, собирали ягоды: чернику, бруснику, морошку, землянику, малину. Варенье варить — не было сахара. Чернику сушили, а зимой варили кисели. Бруснику собирали осенью после заморозков. Тогда она сладкая и не портится. На чердаке стояли 2 длинных ящика. Один на колене трубы, а другой рядом. Ягоды зимой замерзали. Вкус замерзших ягод не меняется, когда они растают. Обычно мама толкла бруснику, немного сыпала сахара, а мы картофелем макали в ягоды и ели. Хлеба у нас всегда не хватало. Сырой картофель терли на терке и пекли на углях в сковородке оладьи — драники — и тоже макали в ягоды. Из картофеля мама делала и холодец: сварит картофель, истолчет, наложит на тарелку ровненько, а когда остынет, помажет сверху горчицей, разрежет на кубики, как холодец. Какие кисели она только не варила! Сахару было мало, так она сварит без сахара, выльет на тарелки, а когда ставит на

стол, сверху посыплет сахарком. Мы должны были черпать не сверху, чтобы сахар доставался всем поровну.

Начальнику лагпункта мама каждый день давала 1 литр молока для ребенка за 400 г хлеба. Но договаривалась, чтобы карточку хлебную он давал тогда, когда кто-нибудь из детей приедет к ней в гости из Перми.

Отец с нами жил мало, и мы с Анатолием, как могли, помогали маме по хозяйству. Летом копали огород, садили картофель, окучивали, поливали. Ходили в лес, собирали траву серпом, носили ее домой, а возле дома сушили. Однажды мы насобирали в лесу много — воза три. Пересушили. Папа приехал домой, сбил плот, повыше положил слеги, чтобы сено не замочить. Заранее вбили колья, где мы должны были приставать. Папа ушел раньше. В назначенное время мы шестами оттолкнулись от берега и поплыли вниз по реке. Плот все время делал круги, но мы следили, чтобы не сесть на мель. Когда подплыли к месту, бросили отцу конец веревки. Он стал быстро закручивать за кол, но кол стало выворачивать (в этом месте был поворот и быстрое течение), но отец задержал плот. Сено выносили на крутой берег и сметали два зарода. Зарод метала мама, а я стояла наверху. Обычно зароды она метала красиво, а потом любовалась своей работой. Если лето было сырое, трава плохо просыхала, то стожары мама ставила суховатые, сено ложилось неплотно, и она его еще подсаливала. Сквозь зарод можно было протянуть руку, и его продувало ветром. А потом по первому снегу на санках сено перевозили домой.

Вырастили из телочки корову, и тогда коров разделили. Одну Плешковым, а другую нам.

Проучившись в Чердыни два года, я больше была не в силах ходить в техникум за 50 км. Однажды в техникуме я поймала чесотку. Меня отпустили домой на три дня. Вечером мама меня смазывала, утром мыла и грязное белье стирала, и так три дня. Через три дня я собралась идти обратно. А вечером пришел домой отец, а с ним его помощник — паренек с Данилова луга. Он работал у папы помощником. Утром мама нас накормила, и мы отправились. А ночью навалило столько снегу, сплошная целина. Вышли в 6 часов утра. Он-то свободный, а у меня котомка за плечами и бидончик с молоком в руках. Он пошел впереди, прощупывая дорогу палкой. Сойдет с дороги, утонет по пояс в снегу и кричит: «Сюда не ходи». А темно. Так мы с ним прошли 26 км до поселка Данилов луг, где он жил. Время уже было 4 часа (шли 10 часов). Он дошел до дома, а мне еще идти километров 20 до Чердыни. Дороги я туда не знала, так как никогда по этой дороге не ходила. Я спросила у прохожих, не пойдет ли кто в Чердынь, а они ответили: «Вон видишь речку переходят 11 человек. Это и есть дорога туда». Я посмотре-

ла — в конце поселка переходят по льду люди, которые мне кажутся величиной с человеческий палец. Я уже страшно устала, но останавливаться нельзя. Уже темнеет, и я, согнувшись в три погибели, прибавила шагу. Догнать я их, конечно, не надеялась, ведь они шли с новыми силами, а я уже прошла 10 часов по целине. Я шла с одной мыслью, что впереди меня идут люди. Дошла до реки Колвы, перешла по льду, а в гору я не знаю как поднялась (Чердынь стоит на высоком берегу), вероятно, ползком. Пришла в общежитие в 12 часов ночи. Положила котомку и упала в одежде на кровать. Так и проспала в одежде и в обуви как убитая.

Проучившись в Чердыни два года, я тоже решила ехать в Пермь. Это был 1944 год. Шла война.

Когда началась война, Павел прослужил в армии почти два года, а Ваня один год. И их с первого дня отправили на фронт. И были на фронте с первого и до последнего дня. Не посчитали, что они дети врагов народа.

Ваня воевал на западном направлении. Был в концлагере, сделал три побега. Жив остался чудом. В концлагере в столовой работал мужчина из Перми. Он и спас его, принося тайком ему объедки. Когда американцы их освободили, их снова отправили на передовую. С фронта он пришел больным. Через месяц у него лопнул желудок, сшивали. Потом вывели в бок прямую кишку, с которой он ходил 27 лет. И за два года до смерти вывели трубку из мочевого пузыря. Жена его умерла раньше на 6 лет. Детей у них не было. Последние два года за ним ухаживала я. Через неделю после смерти пришло извещение из военкомата, что он награжден орденом Жукова.

Павел шел по направлению к Ленинграду. Был в окружении 8 месяцев. Были легкие ранения, но остался живым.

Сколько слез пролила мама, сколько молитв она прочитала, пока от них не было известий. О войне они дома никогда ничего не рассказывали.

В 1944 г. по приезде в Пермь я поселилась в комнате Вани (7 кв. м). В то время в ней жили сноха, Алексей и Ольга. Я четвертая. Двое спали на кровати, один на ящике, согнувшись вдвое, и одна на полу. Скоро Алексей женился и ушел с женой на квартиру. Ольге на заводе дали комнату (6 кв. м) с подселением. Сноха осталась в той комнате одна, сестра взяла меня с собой.

В Перми меня не прописали, потому что в паспорте стояла 58-я статья — враг народа. Хлебную карточку не дали, и год я жила на иждивении сестры. Но мы в это время не жаловались, а молча, со слезами, переносили все, что приготовила для нас судьба. Мы в детстве ничего, кроме даров леса, не видели.

Во время зимних каникул я ездила к маме. Она подкапливала топленого масла, сушеных грибов, сушеного картофеля. Да

и что можно привезти зимой, когда от дома до поезда было 50 км? Сушеный картофель жевали вместо конфет.

Однажды сестра попросила меня купить арбуз. А я купила тыкву. Иду и радуюсь, что так дешево купила. Встречные спрашивают, где купила тыкву, а я думаю, почему они говорят про тыкву, ведь я купила арбуз. Раньше мы фрукты даже во сне не видели.

В 1945 г. братья пришли с фронта. Я рассказала Ване о своем горе. Он взял мой паспорт, сходил в паспортный стол, объяснил, почему стоит статья, и получил тут же мне новый паспорт. И я стала получать хлебную карточку.

После прибытия с фронта братья сразу поехали на Котомыш попроведать родителей и взять Володю: ему уже было 7 лет и пора идти в школу.

Они несколько раз ездили туда, чтобы помочь родителям заготовить сена для коровы. Когда уже все уехали оттуда, мама сено и дрова возила на корове и огород тоже пахала на корове.

Когда Володя закончил 4-й класс, стал проситься в гости к бабушке. Он ее называл мамой. Павлик предлагал ему путевку в пионерлагерь, но он настоял на своем. Мама Володе запрещала без взрослых ходить на речку купаться, но однажды он не послушался и с сыном директора школы тайком от мамы убежал на реку. В тот роковой день он и утонул. Нашел его папа. Семь дней фельдшер маму держал на уколах, усыплял ее, так как она рвала на себе волосы — зачем Володя приехал к ней умирать? На седьмой день его нашел папа, он плыл под бревном стоя. Как только маме сказали, она потеряла сознание. Сообщили в Пермь. Павлик на машине увез сына домой. Похоронили его на новом кладбище у церкви. Впоследствии маму похоронили рядом с ним в той же оградке.

После этого сыновья уговорили родителей поехать жить в Пермь. Алексей купил старый дом. Родители зарезали корову, свинью и решили ехать. Отцу лес не понравился для дома, купили новый материал. Все свои сбережения они потратили на строительство нового дома. Отец сам строил, и помогали наемные рабочие. Хозяйкой дома стала сноха, Алексей был слабохарактерный и против нее ничего не мог сказать. Сделали три комнаты и кухню. Одну комнату большую и две маленькие. В большой жили сами. Одну маленькую сдавали, а другую маленькую — отцу с матерью, и с ними жил Анатолий — младший сын. В комнате родителей стояли кровать, ящик, на котором спал Толя, и стол со стулом. В сенках тоже сделали комнату, оштукатурили и сдавали квартирантам. Родители привезли центнер мяса. Каждый день стряпали пельмени или пироги. Через год мясо съели, и родителей отделили. Отец получал пенсию 40

рублей, а мама 4 рубля за уход за ним. Мы, дети, помочь им не могли. У меня тоже зарплата 40 рублей. Была неустроенность в квартирном вопросе.

Мы с сестрой вышли замуж. Пошли дети. Наши мужья-фронтовики пили, воспитанием детей не занимались. И все это снова легло на наши плечи.

Анатолий закончил нефтяной техникум, женился. Жил с женой на квартире.

Родители обо всех нас переживали. От такой неустроенности в жизни в 1959 г. маму парализовало, и на третий день она умерла.

Анатолий устроился на нефтеперерабатывающий завод. Два раза ездил в Челябинск на переподготовку, после чего от него ушла жена, так как после службы в Челябинске многие мужчины становятся недееспособными в жизни, в семье. Толя взял к себе отца. Отец очень скучал по маме, частенько выпивал рюмочку с сыном и покуривал, чего ему было нельзя. Прожив 6 лет после смерти мамы, он скончался.

В 1946 г. я закончила Пермское педучилище и была направлена на работу в Краснокамск в школу № 2. Но и там было мало радости. Квартиры не было, а требовать что-то я не могла (нас воспитывали в таком духе: терпеть, молчать и не говорить лишнего). Отгородили в классе угол (как делала раньше мама для новорожденного теленка). В дровянике (тогда топили печи в школе дровами) нашли железную старую кровать, вместо стола — старую урну, выброшенную деревянную скамейку. Матрац набили бумажной стружкой. Через год дали комнату 10 кв. м, в деревянном доме. С этим приданым через два года я и вышла замуж. Свекор меня любил, свекровь — нет, я была бедная, дать ей ничего не могла. Она надеялась, что мои братья построят ей хоромы. А они сами жили на квартирах и кое-как сводили концы с концами. Муж после армии работал на нефтеперерабатывающем заводе оператором.

Через 10 месяцев родился сын. Мужу дал и комнату с подселением. В квартире жили три семьи. Печь на кухне топили углем. Туалет на улице. Но было паровое отопление.

Работать я перешла в школу № 6. Яслей не было. Сначала нанимала няньку, а когда сыну было три года, часто оставляла его одного или брала с собой на работу. Но урок вести он мне не мешал.

В 1954 г. мы переехали в Ново-Иваново, где жили родители мужа. Мне пришлось ходить на работу в Краснокамск. Расстояние 6 км. Дороги от города до деревни не было. Ходила только грузовая, крытая брезентом вахта, которая возила рабочих на Оверятский кирпичный завод. Дорогу перейти — нужны были болотные сапоги. Ходили все по нефтяной трубе с палкой.

Свекровь старшего моего сына не любила. Когда я уходила на работу, она его выталкивала за ворота (а ему было всего 5 лет). Вечером, приходя из Краснокамска, я шла по деревне и искала сына. Занятия во вторую смену кончались поздно, уже темно. Я заходила в магазин, брала хлеб, продукты, так как в деревне еще не было магазина.

В колхозе нам дали корову, которая с отелу давала 5,5 литра молока. Но я и этому была рада.

Вечерами, когда я готовилась к урокам, дети всегда сидели у моих ног на полу и рассматривали книги (детских книг мы им покупали много). Однажды я решила проверить Володю. С пяти лет он начал читать букварь. Написала на листе бумаги в начале строчки буквы, слоги. Он написал прекрасно. Я пошла в гороно и попросила инспектора принять его в 1 -и класс (ему было 6 лет). Она согласилась. Учился он прекрасно, был отличником.

Но жили трудно. В отцовском доме жить стало невозможно, и старики построили себе маленькую избушку. Старый дом пришел совсем в негодность. Ткни палец в паз, и он будет на улице. Печь битая — развалилась пополам. Дом сгнил. У родителей кровать поставить некуда, а у меня двое маленьких детей. Спали мы в конюшне. Постелем на остатки сена полог и спим. Но дело шло к осени. Приближался сентябрь. Пошла я обивать пороги в горком партии, чтобы отремонтировали дом. Добилась.

В 1959 г. у меня родилась дочь. Обратно в Каснокамск мы вернулись в 1966 г. Муж устроился на завод, а я поступила в школу-интернат. Проработала еще 13 лет. И 5 лет работала в детском саду, будучи уже на пенсии.

Я проработала учителем 40 лет и не имела ни одного замечания. Получала благодарности и почетные грамоты. Ветеран труда. Имею медаль за труд в годы Великой Отечественной войны.

Дети у меня хорошие. Я им дала кулацкое воспитание. Выполняют любую работу, мужскую и женскую, независимо от пола.

Старший — подполковник МВД. Закончил строительный техникум, школу МВД, Московскую академию МВД, заочно пединститут. Всю жизнь работал и учился. Сейчас на заслуженном отдыхе, но продолжает работать, воспитывает двух сыновей.

Второй — инженер копировальных машин. Сын его учится в университете на историческом факультете.

Дочь работает экономистом.

Растут три внука и внучка.

Вот так и доживают кулацкие дети.

1999 г.